– Что это за комедия!
– сказал я, перерывая ее речь, - ну, кто же приглашает людей таким образом, да еще через свою жену, на убийство. Это продолжение пошлых мелодраматических выходок, отвратительных для меня, - я не немец...

– Herr Herzen...

– Madame Herwegh, зачем вы беретесь за такие трудные комиссии? Вы могли ожидать, что вы не услышите от меня ничего приятного.

– Это роковое несчастие, - сказала она, помолчав, - оно равно поразило вас и меня... но посмотрите, какая разница в вашем раздражении и в моей преданности...

– Сударыня, - сказал я, - наши роли были не одинакие. Прошу не сравнивать их, а то как бы вам не пришлось покраснеть.

– Никогда!
– сказала она запальчиво.
– Вы не знаете, что говорите, - и потом прибавила: - Я увезу его, в этом положении он не должен остаться, ваша воля исполнится. Но вы больше не тот в моих глазах, которого я так много уважала и которого считала лучшим другом Георга. Нет, если б вы были тот человек, вы расстались бы с Natalie, - пусть она едет, пусть он едет, - я осталась бы с вами и с детьми здесь.

Я громко захохотал.

Она вспыхнула в лице и голосом, дрожащим от досады и негодования, спросила меня:

– Что это значит?

– Зачем же, - сказал я ей, - вы шутите в серьезных материях? Однако довольно, вот вам мой ultimatum: идите сейчас к Natalie сами, одни, переговорите с ней, - если она хочет ехать - пусть едет, я ничему и никому не (489) буду препятствовать, кроме того (извините меня), кроме того, чтоб вы здесь -остались; уж я как-нибудь с хозяйством сам справлюсь. Но слушайте: если она не хочет ехать, то это последняя ночь, которую я провожу под одной кровлей с вашим мужем; живыми здесь еще раз ночевать мы не будем!

Через час времени Эмма возвратилась и мрачно возвестила мне таким тоном, как будто хотела сказать: "Вот плоды твоих злодеяний!"

– Natalie не едет; она погубила великое существование из самолюбия, - я спасу его!

– Итак?

– Итак, мы на днях едем.

– Как на днях? Что вы это... Завтра утром - вы забыли, что ли, альтернативу?

(Повторяя это, я нисколько не изменял этим слову, данному Natalie: я был совершенно уверен, что она его увезет.)

– Я вас не узнаю, как горько я ошиблась в вас, - заметила сумасбродная женщина и снова вышла.

Дипломатическое поручение на этот раз было легко, - она возвратилась минут через двадцать, говоря, что он на все согласен: и на отъезд, и на дуэль, но с тем вместе он велел мне сказать, что он дал клятву не поднимать пистолета на мою грудь, а готов принять смерть из моих рук.

– Вы видите, он все у нас шутит... Ведь и короля французского казнил просто палач, а не близкий приятель. Итак, вы завтра отправляетесь?

– Право, не знаю, как это сделать. У нас ничего не готово.

– За ночь все можно приготовить.

– Надобно паспорт визировать. Я позвонил, взошел Рокка, я сказал ему, что М-те Emma просит его сейчас визировать их пасс в Геную,

– Да у нас денег нет на дорогу.

– Много ли вам надобно до Генуи?

– Франков шестьсот.

– Позвольте мне вам их вручить.

– Мы здесь должны по лавочкам.

– Примерно?

– Франков пятьсот.

– Не беспокойтесь и - счастливый путь! (490)

Этого тонна она выдержать не могла. Самолюбие чуть ли не было в ней главной страстью;

– За что, - говорила она, - за что это обращение со мной - меня вы не имеете права ни ненавидеть, ни презирать.

– Стало, не вас имею?

– Нет, - сказала она, захлебываясь слезами, - нет, я только хотела сказать, что я вас любила искренно, как сестра; я не хочу вас оставить" не пожав вам руки, я уважаю вас, вы, может, правы - но вы жестокий человек. Если б вы знали, что я вынесла...

– А зачем вы были всю вашу жизнь рабой?
– сказал я ей, подавая руку; на ту минуту я не был способен к состраданию.
– Вы заслужили вашу судьбу.

Она вышла вон, закрывая лицо.

На другой день утром, в десять часов, в извозчичьей карете, на которую нагрузили всякие коробки и чемоданы, отправился поэт mit Weib und Kind38 в Геную. Я стоял у открытого окна, - он как-то юркнул в карету так быстро, что я и не приметил. Она протянула руку повару и горничной и села возле него. Унижения больше этого буржуазного отъезда я не могу себе представить.

Natalie была расстроена, - мы поехали вдвоем за город, прогулка была печальна; из живых, свежих ран струилась кровь. Воротившись домой, первое лицо, встретившее нас, был сын Гервега, Горас, мальчик лет девяти, шалун и воришка.