В партии Ледрю-Роллена находился лихой человек, бретёр, гуляка и сорвиголова Курне.

Курне принадлежал к особому типу людей, который часто встречается между польскими панами и русскими офицерами, особенно между отставными корнетами, живущими в деревне; к ним принадлежал Денис Давыдов и его "собутыльник" Бурцев, Гагарин - Адамова головка и секундант Ленского Зарецкий. В вульгарной форме они встречаются между прусскими "юнке(70)рами" и австрийским казарменным брудерством96. В Англии их совсем нет, во Франции они дома, как рыба в воде, но рыба с почищенной лакированной чешуею. Это люди храбрые, опрометчивые до дерзости, до безрассудства и очень недальние. Они всю жизнь живут воспоминанием двух-трех случаев, в которых они прошли сквозь огонь и воду, кому-нибудь обрубили уши, простояли под градом пуль. Случается, что они сперва наклеплют на себя отважный поступок, - а потом действительно его сделают, чтоб подтвердить свои слова. Они смутно понимают, что этот задор их сила, единственный интерес, которым они могут похвастаться; а хвастаться им хочется смертельно. При этом - они часто хорошие товарищи, особенно в веселой беседе и до первой размолвки; за своих стоят грудью; и вообще имеют больше военной отваги, чем гражданской доблести.

Люди праздные, азартные игроки в картах и в жизни, ланскене всякого отчаянного предприятия - особенно, если притом можно надеть мундир с генеральским шитьем, схватить денег, крестов - и потом снова успокоиться на несколько лет в бильярдной или кофейной. А уж помогая Наполеону ли в Страсбурге, герцогине ли Беррийской в Блуа, или красной республике в предместий св. Антона - все равно. Храбрость и удача для них и для всей Франции покрывают все.

Курне начал свою карьеру во флоте во время ссоры Франции с Португалией. Он с несколькими товарищами влез на португальский фрегат, овладел экипажем и взял фрегат. Случай этот определил и окончил дальнейшую жизнь Курне. Вся Франция говорила о молодом мичмане; далее он не пошел и так же кончил свою карьеру абордажем, которым начал ее, как если б он на нем был убит наповал. Из флота он был впоследствии исключен. В Европе царил глухой мир; Курне поскучал, поскучал и стал воевать на свой салтык. Он говорил, что у него было до двадцати дуэлей - положим, что их было десять, и этого за глаза довольно, чтоб его не считать серьезным человеком.

Как он попал в красные республиканцы, я не знаю. Особенной роли он во французской эмиграции не играл. (71) Рассказывали об нем разные анекдоты, как он в Бельгии поколотил полицейского, который хотел его арестовать, и ушел от него - и другие проделки в том же роде. Он считал себя "одной из первых шпаг во Франции".

Мрачная храбрость Бартелеми, исполненного, по-своему, необузданнейшим самолюбием, столкнувшись с надменной храбростью Курне, должна была привести к бедствиям. Они ревновали друг друга. Но, принадлежа к разным кругам, к враждебным партиям, они могли всю жизнь не встречаться. Добрые люди братски помогли делу.

Бартелеми имел на Курне какой-то зуб за письма, посланные ему через Курне из Франции, которые до него не дошли. Очень вероятно, что в этом деле он не был виноват; вскоре к этому присоединилась сплетня. Бартелеми познакомился в Швейцарии с одной актрисой, итальянкой, и был с нею в связи. "Какая жалость, говорил Курне, - что этот социалист из социалистов пошел на содержание к актрисе". Приятели Бартелеми тотчас написали ему это. Получив письмо, Бартелеми бросил свой проект ружья и свою актрису и прискакал в Лондон.

Мы уже сказали, что он был знаком с Виллихом. Виллих был человек с чистым сердцем и очень добрый прусский артиллерийский офицер; он перешел на сторону революции и сделался коммунистом. Дрался в Бадене за народ, начальствуя орудиями во время Геккерова восстания, и, когда все было побито, уехал в Англию. В Лондон он явился без гроша денег, попробовал давать уроки математики, немецкого языка, ему не повезло. Он бросил учебные книги и, забывая бывшие эполеты, геройски стал работником. С несколькими товарищами они завели мастерскую щеточных изделий; их не поддержали. Виллих не терял надежды ни на восстание Германии, ни на поправку своих дел, однако дела не поправлялись, и он надежду на тевтонскую республику увез с собою в Нью-Йорк, где получил от правительства место землемера.

Виллих понял, что дело с Курне примет очень дурной оборот, и сам себя предложил в посредники. Бартелеми вполне верил Виллиху и поручил ему дело. Виллих отправился к Курне; твердый, спокойный тон Виллиха (72) подействовал на "первую шпагу"; он объяснил историю писем; после, на вопрос Виллиха: "уверен ли он, что Бартелеми жил на содержании у актрисы?" - Курне сказал ему, что "он повторил слух - и что жалеет об этом".

– Этого, - сказал Виллих, - совершенно достаточно; напишите, что вы сказали, на бумаге, отдайте мне, и я с искренней радостью пойду домой.

– Пожалуй, - сказал Курне и взял перо.

– Так это вы будете извиняться перед каким-нибудь Бартелеми, - заметил другой рефюжье, взошедший в конце разговора.

– Как извиняться? И вы принимаете это за извинение?

– За действие, - сказал Виллих, - честного человека, который, повторивши клевету, жалеет об этом.

– Нет, - сказал Курне, бросая перо, - этого я не могу.

– Не сейчас же ли вы говорили?

– Нет, нет, вы меня простите, но я не могу. Передайте Бартелеми, что я "сказал это потому, что хотел сказать".

– Брависсимо!
– воскликнул другой рефюжье.

– На вас, милостивый государь, падет ответственность за будущие несчастья, - сказал ему Виллих и вышел вон.

Это было вечером; он зашел ко мне, не видавшись еще с Бартелеми; печально ходил он по комнате, говоря: "Теперь дуэль неотвратима! Экое несчастье, что этот рефюжье был налицо".

"Тут не поможешь, - думал я, - ум молчит перед диким разгаром страстей; а когда еще прибавишь французскую кровь, ненависть котерий97 и разных хористов в амфитеатре!.."