К особнячку родителей подходил вечером, когда садящееся солнце ещё продолжало жечь лицо каким-то пыльным, утомительным светом. За калиткой рванулась, лязгнув цепью, собака, разразилась басовитым яростным лаем. Заглянув за ограду, Юрий увидел, что это не овчарка, которая знала его, а другой крупный, но беспородный пёс. По цементированной дорожке спешила мать. Она загнала кобеля в конуру, воскликнула по-немецки: «Боже, мой сын!» — обняла и поцеловала Юрия в обе щёки, после чего он тоже поцеловал её в щёку и полюбопытствовал, а что с прежней собакой? Мать объяснила: отец, дабы «показать пример», отдал овчарку военным. «В караульный полк», — догадался Вакер. Он посмотрел по сторонам, стараясь подметить связанные с войной изменения… Как и в прошлое лето, из поливального устройства побрызгивала веером вода, орошая розарий под окнами; поодаль от боковой стены дома тянулись рядки вьющейся спиралями фасоли; на ступенях крыльца лежали резиновые коврики, а на самом крыльце занимал своё всегдашнее место половик.

В доме, предварительно осведомившись у матери, одни ли они, Юрий спросил многозначительно: какой стала теперь жизнь?

— Всё хуже и хуже. Русские нас ненавидят. Так было и в прежнюю войну, — отвечала мать с безотрадной интонацией. — И что толку, что у нас своя республика? Слышно много нехорошего. Говорят — если германская армия подойдёт близко, русские нам отомстят… — на её замкнутом лице появился странный румянец.

— Не надо так беспокоиться, — утешающе сказал Юрий, — отец — большой начальник! Паёк у него, конечно, генеральский, а?

Этого мать не знала.

— Молочных поросят теперь и для него нет, — заметила, как и прежде, по-немецки и всё тем же тоном суровой угнетённости. — Но Волгу у нас ещё не забрали: есть стерлядь, есть икра.

Вакер не замедлил отдать должное и тому и другому.

Принимая душ, он услышал, как на улице остановилась машина. Накинув отцовский халат, вышел в коридор навстречу возвратившемуся домой Вакеру-старшему. На сей раз тот не просто обнял сына, как делал обычно в его приезды, а положил ему руку на голову — словно собирался было взъерошить волосы, но раздумал.

— На какое время ты к нам? — спросил он по-русски. — Мы завтра вместе позавтракаем или, возможно, и пообедаем?

— Только позавтракаем, — Юрий со вздохом развёл руками.

— Ты сильно загорел и похудел, — одобрительно проговорил отец. — Даже бабы не могли сделать тебя худым до такой степени.

Вакер-старший и сам не отличался дородностью. Объёмистое в торсе тело оставалось жилистым в неполные шестьдесят; лоб, однако, прорезали глубокие морщины, и педантично подровненные «проволочные» усики были, как и виски, не тёмными, а серебристо-серыми. Юрий прошёл за ним в его комнату, где отец опустился в дорогое почерневшее от времени кресло красного дерева. Сын сел в другое, попроще.

— Как тебе служится? — с пытливым интересом спросил Иоханн Гугович.

Юрий справедливо считал отца человеком весьма неглупым, с детства ставил себе в большую заслугу, когда удавалось его обмануть или что-то скрыть от него. Сейчас, однако, разговор требовал определённой откровенности.

— На фронте не каждый суёт нос во все мои документы, — начал он тихо, с расстановкой, — а по фамилии необязательно признают немцем. Скорей, принимают за еврея. Но я-то ни на миг не забываю, каким взглядом на меня могут посмотреть — узнав, что я немец. Я чувствую себя уязвимым. Служить стараюсь, но постоянно давит — какая я удобная мишень для завистников, для любого, кому будет не лень куснуть меня.

Небольшие напряжённые глаза отца выразили понимание. Иоханн Гугович подумал и высказал: дело всё же не столь уж плохо — он ожидал, что сына уже кусали и кусают.

— Ты жалуешься на судьбу, а поможет только терпение, — сказал он с не совсем удавшейся уверенностью. — Надо не упускать ничего, что можно сделать в нашем положении. Я отдал Рекса, прекрасную собаку, в часть внутренней службы. Немцу теперь не к лицу держать немецкую овчарку. Мой заместитель узнал и тоже свою отдал. Один наш сотрудник, немец, имел не овчарку, а эрдельтерьера — пожертвовал фронту. Собаки очень нужны службе связи…

У Юрия было ощущение, что отец, медля, ходит около главного. То, что в последнее время путало, морочило, терзало, — подтолкнуло к вопросу:

— Папа, ненависть к немцам растёт и поощряется… насколько это затронет нас?

Иоханн Гугович не вздрогнул от неожиданности. Много бы он дал, чтобы ошибиться в ответе. Спешить с ним не стал. Поинтересовался фронтовыми впечатлениями сына. Тот, подлаживаясь под методу отца смотреть на вещи, заговорил с обстоятельностью:

— В армии нет должного учёта и контроля. Начальство не знает, сколько у него в автобатальоне исправных машин. К автомобилям иностранных марок обычно не хватает запчастей: и никто не удосужится узнать — каких именно. Везде, где я побывал, не укомплектованы обозы. Даже когда достаточно лошадей — нет упряжи и повозок. Часто видишь двуколки, какие остались с первой мировой войны. Обеспечение боеприпасами, техническими материалами сплошь и рядом срывается. Командиры не хотят посылать машины за необходимым — они, как правило, назад не приезжают.

Вакер-старший заметил с вялым сожалением:

— Нелюбовь к порядку — не секрет. Но была надежда, что помогут строгость, страх.

— Помогают слабо, — возразил Юрий. — Дезертирство процветает. Я слышал — командиры спарывают знаки отличия и бегут с поля боя. Я знаю достоверно — полк почти в полном составе сдался противнику…

Иоханн Гугович, размышляя, усмехнулся:

— Русских надо знать и хорошо знать. Все они не сдадутся, нет! Беспорядки, нерадивость, бестолковщина у них были всегда — но всегда была и храбрость.