— Вы, стало быть, писатель будете?

— Писатель и журналист. Московский! — произнёс с нажимом на конец фразы Вакер.

Старец следил за ним спокойно и неприятно:

— Сколь в Москве отоваривают хлеба по карточкам?

«Ум, жаждущий сравнений», — внутренне усмехнулся гость, говоря:

— Смотря по какой категории.

— А вы про себя скажите, ну, там насчёт дворника, и возьмём неработающего по старости.

Юрий дал ответы с терпеливой любезностью.

— По низшим категориям — не богаче нашего, — отозвался дед, предоставляя гостю самому решить, огорчён он или обрадован.

Хозяина интересовала цена на постное масло в магазине и на базаре, а также — всегда ли оно есть в магазине и длинны ли очереди? Вопросы того же рода не иссякали, нагоняя впечатление давно копившегося обдуманного запаса. «Кащей въедливый! — восклицал мысленно гость. — А речь, между прочим, какая развитая!» — В удивление начинало ввинчиваться неудовольствие, которое обычно вызывает привязчивая помеха. Свои ответы Вакер уже не перегружал правдой, предпочитая лакировку.

Как только приспела еда, журналист, наметивший этот миг для перехода к натиску, поднял стаканчик и обрушил на хозяина стремительный пафос тоста:

— Вечная память пламенному борцу товарищу Житору!

Дед был сбит с мысли, и гость, спешно съев кислой капусты, воскликнул, дожимая его неукротимостью торжества:

— Вы верили тому, что говорил комиссар Житор! — он опустил на стол сжатый кулак, накрепко утверждая сказанное, а затем спросил на горячем выдохе: — Почему вы верили?

Старец стал словно бы рассеянным и в то же время озабоченным.

— Как было не верить, если… — он примолк, будто намагничиваясь воспоминанием, и проговорил, — если сама его душа, само сердце выражались?

«Вот это произнесено!» — мысленно приветствовал Юрий схваченное, что так и заиграет под его пером. Он тут же копнул золотоносную породу:

— О чём вы сказали сейчас… вы это по нему видели? чувствовали?

Старческое лицо с впалыми щеками было отрешённо-угрюмо. Хозяин с томительным упорством глядел мимо собеседника, говоря как бы самому себе:

— И увидел, и почувствовал.

— И пошли бы без страха за комиссаром Житором?

Старик подумал, в какой-то миг гостю показалось — усмехнулся чему-то своему. Впрочем, это впечатление погасила сумрачная обстоятельность, с которой было сказано:

— Вслед за ним и мне? Ну так и пошёл бы.

«Слова-то, слова! А сам тон! Обезоруживающая естественность! — в Юрии вовсю пел задор искателя. — Вроде и огонёк мелькнул в глазках? В романе — мелькнёт! И выигрышный же будет момент. Старик из самых низов, с которым поговорил коммунист, возглавивший губернию, готов идти за ним на смерть».

— Вы просились в его отряд?

— Да куда мне? Товарищ Житор меня бы не взял.

— По возрасту — понятно, — догадливо заметил Вакер. — Вам и тогда уже сколько было-то?

— Шестьдесят, видно… память плоха.

— Память у вас — хо-хо-о! — гость пылко потряс поднятой рукой. — Вы понимали характер комиссара, — продолжил с миловидно-уважительной миной, — он был полон решимости, отваги… Как бы вы от себя об этом?

— Пощады не знал, — сказал Пахомыч кротко.

Вакер, на мгновение затруднившись, перевёл это в том смысле, что слышит саму бесхитростность. Старик всей душой за непримиримость к классовому врагу. Вот он, мудрый-то народный опыт! Переданный со всей правдивостью — так, как открылся сейчас, — он станет солью романа…

Что ж, пора подобраться и к одной наизанятной неясности.

— Мы говорили с товарищем Житоровым, с Маратом Зиновьевичем, — приступил вкрадчиво Юрий, — говорили о том, что-о вы сторожите… — он сжал губы, показывая мысленное усилие выразить нечто, требующее особо осторожного внимания. — До вас сторожами были… люди нечестные. Нехорошие. Копались в яме, обыскивали трупы, раздевали… Вы… — проникновенно вымолвил гость, — ничего такого не делаете… — он замер, будто приблизился к птице и боялся вспугнуть.

Пахомыч взял из миски очищенную горячую картофелину, подул на неё, посолил и стал есть.

— Не делаете… — повторил Вакер ласковым шёпотом и выдохнул: — Почему?

Голова, плечи старца затряслись, изо рта вырвались хрипящие, скрипучие звуки. Юрий засматривал в глаза, блестевшие в окружении глубоких, собравшихся одна к одной морщин: «Смеётся?..»

Да! Пахомыч — невероятно забористо для своих немощных лет — смеялся и даже, бедово мотнув головой, уронил слезинку. «Что такое?» — неприятно огорошило гостя.