Колдырь

Мужичок такой, каких много. Где-то достает на чекушку, где-то ее опустошает. Бездомным с такого только польза, потому как стеклотара имеется, а значит-с, и деньги тоже, на какое-никакое, а существование. В пьяном состояньице, бывает, вспомнит дурное, и тогда обязательно беснуется. Дурного же – предостаточно…

Геннадию было важно оказаться у лиственницы на выступе горы, он провел Федора по наиболее ровным участкам, останавливал только, когда нужно было выразить недовольство безучастными глупыми жителями. Те, дескать, при появившейся возможности не сочли нужным вкинуть копейку, чтоб уравнять и закатать дорогу асфальтом, предпочитая ее вывихнутым стопам и набитым шишкам. Сели, значит-с, они на прибитое бревно, а рядом – похоронный венок.

– Вычитала из газет, как мухоморы используются в народной медицине, – вырвал с корнем, соскоблил пальцами землю с ножки и продолжил: – Накупила стеклянной и глиняной посудины, целлофана, заказала сметаны и не смогла усидеть до моих выходных. Пришел со смены, а дома не застал. Обошел подруг, думал, может, уже настойки и мази заготавливают, но они и знать не знали, где она находится. Нашел лежащей под этой лиственницей, была ранена медведем. Врачи предприняли, что могли, но спасти не удалось. Опоздал, получается, – и сжал трясущийся кулак.

– Давно произошло?

– Лет десять назад.

– Прими мои соболезнования, – и положил руку на плечо.

– Дочь осталась, только вот перебралась с муженьком и внуками далековато. Болтаем по телефону, пустеют карманы… но хоть возможность предоставляется.

– Так и продал бы имущество да сел на чемоданы.

– Думал-думал об этом, но далее чем и не зашло. Многое пережито. И пережито именно на этом участке. На крыльце по-прежнему кресла, в тумбе – магнитофон, кассеты и карандаш, чтоб перемотать. По темени ближе к обществу жены. За могилою еще надобно ухаживать. Не положу конфет, никто и не помянет. Не скошу траву, никто и не дотянется. А дочерь и внуков буду навещать.

– Понимаю эту привязанность.

Фары у подножия перестали подскакивать, люди поутихли, иголки завихрились и прикрыли белые наросты на красных шляпках.

В квартиру Федора со дня на день должны были постучать строители. Полетит штукатурка, падут доски, заискрит арматура. С папками, кои выносит с работы для подробного изучения, было просто – в портфель, и обратно на полки. С картинами же куда сложнее – завернуть и еще определить к кому-то на хранение. Доверить дельце мог исключительно бабуле. Единственное, что мешало наведаться – ее сожители. Состояли таковые исключительно из корысти и наглости, потому как всячески и часто притесняли. Являлись таковые сыном и снохой. В общем, обхватил картины, и к бабуле. Тащить было неудобно и даже, чтоб оплатить проезд, пришлось уговорить кондуктора залезть в собственный же карман.

– Холодильник приобрели? – убрал салфетку и принялся уплетать блины с творогом и изюмом.

– Прихоть снохи, потому как и тот тарахтит тоже, – и махнула ладонью.

– Так… а прежний?..

Прежний холодильник теперь тарахтел в отдельности для бабули.

Поздним воскресным вечерком Федору вздумалось отужинать в трактире пригородной деревеньки. Постояльцы уже вдарили по водочке и, как то обязательно случается в подобных ситуациях, приступили к разрешению неотложных вопросов.

– Неужто думал, что имеешь право ухаживать за этими женщинами? – и хлысть по затылку сопляку.

– Не меньше твоего имею, – исподлобья пробормотал тот.

– Еще и дерзить смеешь, – и опять хлысть, что глаза чуть не выпали.

– Отвали, увалень, – и вырвался рывком.

– Воротишься – на гвоздь повешу.

– Туфли да штанцы на гвоздь повешай, – покрутил пальцем у виска.

– Гаденыш, – хотел было догнать, но спотыкнулся.

– Не дури, дядь – воткнешься ведь, – с издевкой указал на слишком уж острые носы туфель и удалился без какой-либо спешки.

Увальню хотелось было сигаретки, но имеющаяся пачка прямо-таки вся да помялась, покамест возился с этим сопляком, потому ничего и не оставалось, кроме как бросить к урне и, чтоб хоть немного да остыть, плюнуть со всею выразительностью. Плюнул, значит-с, прошел через арочный проем и принялся льстить женщинам, чтоб хоть какую, но завлечь.

– Вот и ковыляй теперь, коль незрячая, – заворчал хриплый постоялец так, что вывалилась зубочистка.

– Прошу прощения, – ответила официантка.

– Усядься скромнее, гусь важный! – выкрикнул Федор.

– Не лезь в чужие дела, – и убрал лапы под стол, хоть и искривил губы.

– Не делайте таким замечание, прошу, – шепнула на ухо, побаиваясь, что только хуже и будет.

– Таких надо затыкать, ибо это не прекратится.

– Оставлю вас, покамест листаете меню, – поправила плетеную веревочку на запястье и хотела было отойти, чтоб справиться со смущением.

– Постойте, проще будет опереться на ваши рекомендации, – и хлопнул кожаной оберткой.

Позже ему преподнесли блюдо на досточке, что покрыто хрустящею корочкой, разрезано на кровавые ломти и осыпано смесью перцев да укропом. Подле кровавых ломтей был красный нарезанный кольцами лук, дольки свежих помидоров и огурцов, деревенский картофель и лепешка. В заварочном чайнике листья вперемешку с ягодами вишни.

Народец местный по пьяни буйный – да, но в трезвом состояньице, когда таковое все-таки случается, довольно мастеровитый. Всякий из проходов накрыт дубовой ветвью и задекорирован желудями. На стенах висят картины и чучела животных, а в углу каждой из работ по ценнику. Лавки со столами выструганы и собраны и удобны. Инструменты их для исполнения музыки в состоянии хорошем: и шансон, и рок-композиции звучат без нареканий. В общем, все у этого народа да получается, только водочка потихоньку, но губит.