– Раздумываешь?
– угрюмо спросил Петр.

– А что, мин герр, как не гнать? Ты на Воронеже, да на Москве, да еще как мы ко Пскову того... ехали, все меня щунял, что-де я за Сильвестра говорю. А выходит - моя правда. И Федор Матвеевич...

– Будет молоть!
– оборвал Петр.

И вновь стал разговаривать с Бажениным.

Когда Ржевского отыскали и привели к Петру, он позвал его в дом Афанасия, заперся с ним в дальней тихой келье и, не садясь, спросил:

– Ты для чего сюда послан был?

– Князь-кесарь Федор Юрьевич...

Петр сжал зубы, размахнулся, ударил воеводу огромным кулаком в лицо. Тот покачнулся, Петр схватил его за ворот кафтана, ударил об стенку, тараща глаза швырнул на пол, пнул ногой...

Потом, отдышавшись, велел:

– Чтобы и духу твоего здесь не было. Возвернусь к Москве, там еще поспрашиваю. Нынче же вон отсюдова... Паскуда...

И велел Баженину сбираться на верфь - смотреть фрегат.

3. КАФТАН И ЗАСТОЛЬЕ

В Троицын день, незадолго до обеденного времени отворилась дверь, с поклонами, испуганный вошел дьяк Абросимов, пришепетывая, объявил:

– С избавлением, господин капитан-командор! Государь вскорости в Холмогоры прибудет. Воевода туда отправился - встречать. А уж ты, Сильвестр Петрович, да ты, Иван Савватеевич, не обессудь! Наше дело холопье, сам знаешь, что сверху велено, то нами и исполнено. А уж я ли не старался по-хорошему...

Ключарь прибрал камору, дьяк распорядился принести березовых веток, свежего квасу.

С теми же вестями прибежал Егор Резен: государь-де идет на струге Двиною, с ним Меншиков, Апраксин, Головин, далее следуют царевич Алексей и множество войска. Слышно, что государь на архангельские дела гневен и что будет беседовать с Афанасием, а об чем - никому не ведомо.

– Знает про то игумен, который звонок бубен!
– с усмешкой сказал Рябов.
– Неведомо! Будешь с нами завтрак кушать, господин инженер?

– О, салат теперь не надо!
– воскликнул "медикус".
– Совсем скоро домой! Да, сегодня, завтра...

– Как вернемся, тогда и скажем - домой пришли!
– молвил кормщик.
– А ныне не пропадать едову-то!

И, насупившись, сел за салату, как за тяжелую работу. Но она в это утро совсем не шла в горло. Рядом взвыл, прикинувшись поврежденным в уме, поручик Мехоношин; визжал, скребясь в дверь и вымаливая хоть захудалого попишку - исповедаться, боярин Прозоровский, ругались караульщики. Рябов, пережевывая салату, только головою качал:

– Ну и ну! Недаром говорится, кто жить не умел, тому и помирать не выучиться. Срамота, ей-ей...

– Может, пред свои очи призовет, во дворец, - погодя предположил Иевлев.

– Позовет ли?
– усомнился кормщик.

– Как не призвать? Коли сам сюда не пришел - призовет.

– И гуся на свадьбу волокут, да только во шти!
– со злой усмешкой сказал Рябов.

Молчали долго.

Опять вошел дьяк Абросимов, уже не кланяясь; велел кузнецу одеть в железы обоих узников - и Рябова и Сильвестра Петровича. Кормщик заругался. Абросимов зычным голосом крикнул караульщиков, обоих узников скрутили, повалили на землю, цепь в стенное кольцо продел сам Абросимов. Квас и березовые ветви убрали.

От тугого железного обруча у Сильвестра Петровича открылась рана, обильно хлынула кровь. Кормщик, разорвав зубами рубашку, попытался перетянуть ему ногу выше раны, но кровь все текла и текла. Было видно, что Иевлев слабеет, что силы оставляют его. Утешая Сильвестра Петровича и сам нисколько не веря в свои слова, Рябов говорил:

– Недосуг ему, господин капитан-командор. Ты не печаловайся! С того и заковали, что не сразу сюда он подался. Дело его царское - куда похощет, туда и путь держит. Ну, а холуй - он, известно, всегда холуем останется заробели, что больно ласковы к нам были, и в иную сторону завернули. Полно тебе, Сильвестр Петрович...

За ночь Иевлев совсем ослабел: еще одна рана открылась на ноге. Рябов, до утра не смыкая глаз, пытался так оттянуть кандальный браслет, чтобы железо не въедалось в края раны, но Сильвестр Петрович метался, кандалы выскакивали из рук кормщика. К рассвету, совсем измучившись, Рябов сказал ключарю:

– Вот чего, старик! Я тебя в прежние времена из воды вынул - отслужи ныне службою: лекаря надобно. Сам зришь - господин Иевлев вовсе плох, не унять мне кровь. Помрет - с тебя царь спросит, тебе в ответе быть, а спрос у него короткий, сам про то ведаешь...

Ключарь испуганно замахал руками, зашамкал:

– Иван Савватеевич, нынче никак того не можно. Рейтары округ узилища стоят, - мыш, и тот не проскочит! Дьяки словно угорели: давеча мне кнутом грозились, царева гнева вот как страшатся. Помилуй, не проси, что мне жить-то осталось, слезы одни...

И ушел, заперев камору на засов, дважды повернув ключ в замке.

Рябов сел в угол, стиснул зубы.

Сильвестр Петрович так измучился, что и рукою больше не мог пошевелить - совсем ослабел. Теперь он бредил. Кормщик вслушался в его ясный шепот, в короткие восклицания и - понял: Иевлев командует сражением. То, чего не свершил он в жизни, свершалось нынче в воспаленном его мозгу: ему виделись корабли и чудилось, что он ведет в бой русскую эскадру. Сухие губы Иевлева четко произносили слова команды, едва слышно хвалил он своих пушкарей, абордажных солдат и орлов матросов, которые великую викторию одержали над вором неприятелем.