Особую прелесть нашли ребята в том, что получили возможность мыться в бане; это была крошечная, типично деревенская банька с деревянным полом и лавками. Ее топили каждую неделю; в отведенные для них часы девочки и мальчики поочередно веселой гурьбой бежали в баню и радостно, с криками и шалостями, окруженные клубами пара, плескались в горячей воде.

Жилое помещение колонии расширилось благодаря флигелю. Там обычно жили гости, но временами поселялся кто-нибудь из сотрудников или ребят, искавших тишины.

Иначе проходили работы на новой земле; иначе сложились отношения с водой. Лишившись старого друга - чудесного ильинского пруда, мы обрели нового - в лице поэтической речки, купанье в которой оказалось по-своему не менее привлекательным.

В Тальгрене ближе пришлось соприкасаться с деревенскими жителями. Мне особенно запомнились дружеские отношения, установившиеся у колонистов с девушками, работавшими на разработке торфа на расположенных поблизости торфяных болотах. Мы называли их тор-фушками, большинство из этих девушек были приезжие, главным образом из Рязанской губернии.

Они часто приходили к нам в дом - одетые по-праздничному в пестрые деревенские одеяния - поплясать и попеть частушки в большом зале. Одна или две девушки, особенно голосистые, выходили в центр круга и начинали плясать и на высочайших нотах визгливо петь частушки. Они знали их такое множество, что могли петь безостановочно сколько угодно времени, ни разу не повторяясь. Нам очень нравилось их слушать.

Позже, когда меня уже не было в колонии, старшие ребята организовали во флигеле маленькую школку для детишек ближайших деревень, не имевших собственной школы.

Сельское хозяйство колонии в Тальгрене приняло более организованный и упорядоченный характер. Подросшие ребята обладали уже известным опытом и навыками. Колония имела несколько сельскохозяйственных машин; у нас были две хорошие рабочие лошади и корова. Был сторож - всеобщий любимец и баловень - рыжая дворняжка Кубарь. С этим Кубарем связано у меня одно из тех трогательных воспоминаний о животных, которые за долгую жизнь хранит память почти каждого человека.

Как-то среди лета Кубарь пропал и отсутствовал дня три; вся колония о нем горевала. Когда мы уже начали терять надежду вновь с ним увидеться, кто-то из соседей рассказал нам, что он сидит не очень далеко на шоссе на перекрестке двух дорог около умирающей, попавшей под колесо собаки и лижет ее раны. Скоро после этого Кубарь объявился; очевидно, собака издохла, а он, выполнив долг милосердия, вернулся домой.

Светлому, радужному настроению этого лета, так ярко мне запомнившемуся, не помешали мои болезни. Уже в июне, после какого-то довольно безрассудного купания, я заболела экссуда-тивным плевритом и слегла на целый месяц. Приехала из Москвы мама и осталась на все время моей болезни.

Лежа в постели, я нисколько не скучала. Мне все время было очень весело. Физические страдания меня беспокоили мало (хотя бок болел довольно сильно и я лежала в компрессе), температура была не слишком высокой. Я была окружена такой любовью и таким вниманием со стороны ребят и взрослых, какие редко достаются людям в удел.

Все сборища и занятия проводились в нашей комнате; тем более, что на другой кровати лежала Фрося, здоровье которой к этому времени изрядно расклеилось (она страдала какими-то неопределенными болями в животе, которые впоследствии оказались неврологическими и сохранились у нее на всю жизнь). Около моей постели стояли букеты полевых и лесных цветов. В это время как раз цвела ночная фиалка и наша комната по вечерам наполнялась томительно-сладостным ее ароматом. Из открытого балкона вливался душистый воздух.

Лечил меня Мариан Давидович; опытная в болезнях и в уходе за больными, мама не только выполняла его предписания, но и сама знала, что нужно делать. Ухаживала она и за Фросей, с которой ее связывала нежная дружба.

Когда кончилась моя болезнь и мама уехала, я очень недолго оставалась здоровой и вскоре слегла со вторым, на этот раз сухим плевритом в другом боку. Маму опять вызвали. Эгоистичес-кая в своем юношеском радостном настроении, я совсем не задумывалась о том, как трудно было ей в это лето. Она оставила папу больным, так как за последний год его туберкулезный процесс сильно прогрессировал. Во время маминого пребывания в колонии папа жил под Москвой в Вишняках на даче у своей молодой ученицы Веры Степановны Нечаевой. Ему было там тоскливо и не очень удобно и мама мучилась этим. Не совсем здоров был и Сережа, который в это лето температурил; по-видимому, его легкие тоже были не в порядке. Хотя в колонии маму очень любили и относились к ней с большой лаской, ей было неловко так долго пользоваться гостеприимством колонии и питанием. Об ее настроениях я в то время ничего не подозревала, а Узнала через десятки лет, прочтя ее записочки к папе и записи в ее дневнике. Кроме внешних трудностей и забот, она была полна глубоких внутренних исканий и дум. В ее дневнике расска-зано о том, как в летние дни 1922 года в колонии, выбрав свободные полчаса, она убегала в див-ный по красоте лес недалеко от Тальгрена и там одна среди природы мучительно, с отчаянием в душе "искала Христа".

Но я в свои 14 лет ничего этого не знала и, хотя нежно любила свою мать, увлеченная жизнью в колонии, меньше всего задумывалась о ее внутренних состояниях, а все ее заботы обо мне принимала по-детски бездумно, как должное.

Прощание с колонией

Примерно через месяц после моего второго плеврита мы с Сережей уехали из колонии. Наши родители решили на несколько месяцев поехать с нами за границу, чтобы подлечить здоровье папы и нас двоих. А мама, хотя ничем не была больна, после перенесенных ею тягот выглядела хуже нас и, быть может, больше всех нуждалась в поправке.