Какое-то время я страшно увлекался авиа- и судомоделированием, и вершиной моего творчества стала модель чайного клипера. Соседний пруд показался мне слишком тесным для такого роскошного корабля, и я отважно отправился на весенний разлив реки, спустил «Фермопилы» на воду, ветер надул паруса, и отлично построенный клипер, тотчас взяв крутой бейдевинд, умчался вдаль… Напрасно я бежал, стремительно огибал овраги и препятствия на пути вдоль берега – бесполезно, он уплыл в неведомое – не иначе, как к белым скалам Дувра. Недавно он ко мне «вернулся»: я издал детскую книгу «От мачты до киля» – об устройстве парусного корабля в память о моих умчавшихся «Фермопилах» – и даже получил за нее премию Госкомиздата с замечательным названием «Читаем вместе». Чтение в семейном кругу по вечерам является для меня и до сих пор ярчайшим символом, одним из несравненных достояний и наслаждений мирной и уютной семейной жизни.

Но жизнь брала свое, окружение и двор все сильнее затягивали меня-подростка, и мать после трех моих приводов в милицию и шести двоек в четверти совершила неординарный поступок – резко изменила нашу жизнь: завербовалась в воинскую часть (она была бухгалтером) и увезла меня в Белоруссию. В одно мгновение я оказался среди безбрежных лесов, за тремя рядами колючей проволоки, в маленьком гарнизонном поселке, где были пять панельных домов, школа, плац-площадь, клуб, больница, стадион. Класс состоял из пяти-шести учеников-паинек, офицерских детей в чистеньких костюмчиках, и не учиться там было просто невозможно. Плюс самодеятельность: попавший в армию театральный режиссер Миша ставил патриотические пьесы, и в одной из них – про партизан, с белорусским названием «Выбух» (Взрыв) – я играл гестаповца, который пытал юную героиню-подпольщицу… Зрители, сочувствовавшие юной героине, бросались в меня сливами. И еще в моей жизни появился Александр Иванович…

Это был молодой учитель физкультуры. Он приметил во мне одно важное для бегуна качество – на последнем круге я мог без напряжения, резко, прибавить в скорости и уйти от пелетона (группы бегунов). Он сказал, что если я согласен, то он сделает из меня олимпийского чемпиона на полуторке (1500 м). При этом нельзя не ценить его честность: Александр Иванович признался, что, уцепившись за меня – золотого мальчика, – он выберется из этой дыры. В этом был резон. Тренер по легкой атлетике не похож на тренера командной игры. Он может вести спортсмена всю его карьеру. И порой на крупных соревнованиях я замечаю их. Они стоят в первых рядах зрителей (им не дают пропусков в тренерскую зону) с секундомером в руке и, преодолевая шум трибун и расстояние, кричат что-то своим воспитанникам, пробегающим по дорожке, так они ведут график забега – самое важное для бегуна. Я согласился, и началось…

Вообще спорт необыкновенно важен для молодого человека. Тут, в сжатом виде, вся жизнь: и тревога, надежда, и мандраж перед стартом, как в первый раз с женщиной, и возбуждающий шум толпы (в этом смысле понимаю азарт лошадей на ипподроме), и внезапная сухость во рту, и невесомая теснота шиповок на ногах, когда вступаешь на гаревую дорожку. Стартовый выстрел срывает тебя с места и запускает внутренний секундомер, как таймер на мине из финала западных триллеров о герое, спасающем за эти секунды мир. Кажется, что в беге ты не дышишь, лишь свистит в ушах воздух, и молотом стучит сердце. Но и в эти три-четыре минуты ты успеваешь и подумать, и проявить расчетливость, терпение, хитрость, и, конечно, риск и волю, как ни банально звучит, к победе. А в конце так ослепительна радость торжества, когда ты первым утаскиваешь грудью такую податливую финишную ленточку, а она, твоя пассия на трибуне, видит этот ошеломительный триумф! Победа всегда и везде нужна человеку, она поднимает степень уважения к себе. И, конечно, за всем этим стоит (увы, опять очевидная банальность) труд, тяжелейший труд. Каждое утро тренер будил меня, и до школы два часа я тренировался по его программе, которая должна была вывести меня (согласно его многолетнему плану) на пьедестал почета Олимпиады 1972 года в Мюнхене (помню, более всего он опасался кенийских бегунов и постоянно примеривался к ним). После уроков мы шли на вторую двухчасовую тренировку или бежали в лесу кросс на выносливость. Потом он массировал мне ноги. Все было по-честному – а в наши дни ему впаяли бы статью по педофилии. И так каждый день два долгих года. Он прогонял меня с танцев, не давал глотнуть пива и, внезапно выйдя из-за угла школы, вырывал из моего рта сигарету. Он запрещал мне даже болеть и страшно ругался, если я простужался. Каждую неделю Александр Иванович давал моей матери меню для меня, и, если у нас не хватало денег, он покупал продукты сам – при том, что у него была своя семья, а зарплата школьного физкультурника невелика и ныне. И результаты мои непрерывно улучшались – в 8-м классе я стал победителем в воинской части, обойдя взрослых мужиков на двух дистанциях, и получил третий взрослый разряд, последовали окружные, городские, областные соревнования, второй, первый взрослые разряды. Мы отправили в округ документы на получение звания кандидата в мастера. Когда я был в десятом классе, тренер стал планомерно готовить меня к поступлению в Ленинградский институт физкультуры имени Лесгафта, для чего собирался ехать со мной в Ленинград и там поселиться, чтобы вести меня дальше по графику чемпиона. Вот тут-то и стали возникать возрастные проблемы: ведь мой мир оставался предельно аскетичным, тогда как все парни уже имели девушек и хвастались победами иного свойства. Я же, как идиот, накручивал круги на школьном стадионе, отмечая пройденное выброшенными из кармашка спичками, а они там, в кустах, шуршали и пыхтели. И это, выражаясь современным языком, напрягало.

Но важнее было другое – мне не хотелось идти в большой спорт. Александр Иванович делал из меня профессионала последовательно, по-научному, он жестко вел меня по жизни и… тем самым подавлял мою романтическую личность, угнетал мой вольный дух. Между тем я по-прежнему читал запоем исторические книги (и даже вполне научные – помню, как осилил сборник статей о 1812 годе и замахнулся на Рене Декарта, обменяв его в солдатской библиотеке на «Каменный пояс» Федорова), и еще – я по-прежнему слышал зов белых скал Дувра, я отчаянно хотел быть историком и никем другим. И вот, после получения аттестата зрелости, в одну из дождливых ночей я вышел из дома (мама уже уехала в другую воинскую часть, и опустевшую квартиру мне предстояло сдать коменданту), написал тренеру прощальную записку, пролез через дыру в колючке – так ходили наши солдаты в самоволку, – в темноте прошел по лесной дороге несколько километров, поймал поутру попутку и… уехал в Ленинград. Больше я никогда не встречал своего тренера. И вот я перед вами… Полсотни лет с той самой ночи меня мучило чувство вины перед Александром Ивановичем, но я не мог поступить иначе, я не мог жить без свободы и истории, в которой и обретал свободу. И еще – белые скалы Дувра тоже не давали мне покоя и нередко грезились по ночам. И вот, достигнув семидесяти лет, я осуществил детскую мечту – поехал в Нормандию, сел в Кале на паром и… увидел белые скалы Дувра, те самые, которые Набоков называл «сахарными». Это удивительное зрелище – за несколько десятков верст от берега, на фоне синего неба, в утренней розовой заре, из серых вод Ла-Манша возникло будто бы неземное мерцание, потусторонний свет, а потом начала расти вверх и разворачиваться в ширину ослепительно белая, как альпийский снег, полоса, затем она стала превращаться в окаймленную сверху зеленью лугов гигантскую стометровой высоты белую стену английского берега. Это и были белые скалы Дувра! Свершилось!

Как-то ранним зимним утром 1991 года зазвонил городской телефон (впрочем, тогда иного и не существовало), и женщина на ломаном русском языке (быстро, впрочем, перешедшая на английский) сообщила, что на мое имя из США пришла продовольственная посылка и что надлежит (непременно с паспортом!) явиться… а далее был указан адрес у черта на куличках, вроде Оккервиля… В общем, Ultima Thule. На семейном совете решили ехать за даром на машине, москвич не заводился, пришлось снимать аккумулятор, подзаряжать его дома, в тепле. Наконец, к вечеру экспедиция выехала к цели по мрачному, утопавшему в снегах тогда еще Ленинграду. Время было голодное. Конечно, мы с голоду не умирали: моя мама, собрав со всей семьи карточки, отоваривала их в длинных очередях – тогдашнем центре информации «где и что достать». Мы же добывали деньги кто как мог. Жена моя непрерывно переводила книги наших американских коллег – открывшаяся для них возможность опубликоваться в изучаемой стране вдруг стала сбывшейся сказкой, и они получали под это гранты для переводчицы. Я же читал лекции на предприятиях от Общества книголюбов. Вообще это было святое книжное время, когда победители популярнейшей телепередачи «Что? Где? Когда?» получали в качестве приза книги, а омерзительный дух наживы еще не витал над их круглым, с коником, столом. Впрочем, у меня были заготовлены два проекта на совсем уже голодное бессоветское будущее. Согласно первому проекту, на деньги (огромные – пятьсот долларов!), внезапно свалившиеся на меня из Фонда Сороса, как и на ряд других интеллигентов Ленинграда, я купил к своему москвичу прицеп, а также мотоблок. Мною двигала надежда взращивать в только что обретенном за восемьсот рублей псковском имении величиной с гектар картошку и ею зимой питаться. Второй проект был интересней. Я стал ходить в какой-то ДК (типа пищевиков) на курсы печников. Расчет был прост: получив сертификат печника («Мы – печники, и дух наш молод!»), я соберу из непьющих докторов наук бригаду (два-три человека), и летом мы примемся класть печки в садоводствах, а зимой на заработанное безбедно сидеть в «Публичке». У этой инициативы существовали реальные перспективы: известно, что все печники – люди необязательные в деле, но обязательные в пьяни, а тут являемся мы – трезвые, серьезные, с сертификатом в рамочке. Фронт же работ был тогда необычайно велик, всех властно позвала к себе земля (жрать-то было нечего!), а как уж холодна бывает наша «карикатура южных зим», все знают и цену хорошей печке – тоже. Проекты, правда, потом заглохли сами собой – начались грантовые поездки в Америку и Японию…

Итак, мы ехали и ехали себе по зимнему городу, проваливаясь в дорожные ямы, залитые ледяной окрошкой. Наконец, прибыли на окраину – там, на Оккервиле, я никогда до этого не бывал и с тех пор – тоже, держа в сознании образ этой местности, гениально созданный Татьяной Толстой. И там мы нашли освещенный (а уже стемнело) вагончик, возле которого на крылечке стоял мент, ютилась небольшая, тихая очередь… Жена осталась в машине, охраняя ее от угона (что с этой несчастной машиной потом, после двух неудачных для угонщиков попыток, все-таки и случилось), а я стоял, переминаясь на морозе, в очереди и делал предположения о континуальности каузальных оснований происшедшего, пока не вычислил дарителя и с теплотой думал о том самаритянине, который прислал мне «ножки Буша» – именно из одних куриных ножек состояла такая посылка. Я так и видел сквозь время и пространство, как он – лучший из всех встретившихся в моей жизни директоров научных институтов – сидит в своем уютном офисе в Вашингтоне и, склонив свое доброе, румяное и умное лицо в огромных очках, подписывает чеки на мясные посылки нескольким таким же, как я, бедолагам, которые после годичного гранта в его институте упрямо вернулись в студеную Россию, хотя могли и остаться. В начале 1990 года, когда Горбачев опомнился и предпринял попытки пугнуть распоясавшуюся парочку, Вильнюс и Ригу, и в стране запахло репрессиями, директор предлагал мне подать на грин-карт, но я отказался – как говорил лесковский Левша в ответ на подобное предложение: «Мы к своей родине привержены, да и глаз наш пристрелявши». Известно, что издали, из-за бугра, все, что происходит в России, кажется значительно страшнее, чем на самом деле там, в России, «бездны на краю». Эта посылка – трогательное внимание далекого друга – несказанно согревала мою душу в наступивших сумерках, да я и сейчас бесконечно благодарен ему и госдеповским организаторам этого чудесного мини-ленд-лиза.

«Ножки Буша» пришлись как нельзя кстати – это был медовый месяц русско-американских отношений, к нам устремился непрерывный поток западных гостей, самых разных, порой случайных. Сначала ехали профессора, потом по их наводке зачастили аспиранты. Помню такого юношу из Америки, который сопровождал груз соли почему-то в Соликамск, или английского историка-писателя, которому нужно было позарез сочинить книгу о Потемкине… Но в основном приходили слависты, которые, наконец, смогли свободно приехать в страну, язык, литературу и историю которой они столько лет и за такие гроши изучали. Я всегда поражался их любви к России, которая и для родных своих детей – злобная мачеха, бесчеловечная, закрытая гулагская страна, а уж для них – тем более… Не забуду, как в 1967 году, я, движимый любовью к старине, отправился по тому маршруту, который буквально вскоре превратился в «Золотое кольцо России». В Ростове Великом я стал фотографировать на свою убогую «Смену-4» местный кремль, и тут внезапно на меня, бородатого незнакомца, напали бдительные ростовчане. Они грубо закрутили мне за спину руки и повели таким унизительным образом (как ныне водят приговоренных к пожизненному заключению убийц) в местную кутузку. И только студенческий билет истфака спас меня от неприятностей, но пленок спасти не удалось – дежурный их, к моему несказанному горю, засветил…