Беда случилась неожиданно. Раечка получила заражение крови из-за женских дел, так как не хотела больше иметь детей. В больнице пролежала неделю, пенициллин и другие антибиотики не давали, угрожали судом.

Я остался один, началась другая жизнь, полная забот о детях. Я уезжал на двое суток, а девочек замыкал в доме одних. Есть было нечего, и я стал покупать в Москве или по пути какие-то продукты и дороже продавал, выкраивая немного для детей. Девочки меня очень ждали под замком, они всего боялись, плакали – ведь им было 6 лет, 5 лет и 3 года. Боже мой, как я за них боялся и как в таком состоянии работал на тепловозе.

Но всё это скоро кончилось, меня на станции взяли милиционеры и сказали, что это спекуляция, и арестовали. Не буду вспоминать о том, как я просил только сбегать домой и убедиться, живы ли они. Детей определили в детский дом, меня в тюрьму в город Игарку.

Я в своей жизни ни до тюрьмы, ни после не писал писем, а из тюрьмы столько писал детям, что хватило бы на много романов. Я описывал всё, что разрешалось, леса, снега, реки, северные сияния. Девочки мне тоже писали, как могли, с каждым годом всё лучше и больше. Учительница читала в классе мои письма. Я, когда узнал, что мои письма читают всему классу, стал писать лучше, старался делать меньше ошибок. Девочки мои писали, что учительница Мария Ивановна видела мои ошибочки, но говорила, что очень трудно писать в неудобных местах.

Я играл на баяне, и мой брат Степан прислал мой баян в Игарку. В тюрьме меня определили к заключённым, которые соображали в технике. На реке Игарка шло строительство, мы собирали и запускали турбины. Я старался выжить, не пил, не курил, уходя в тайгу на работу, собирал дикий чеснок от цинги. Но всё-таки ногу обморозил, и она дала о себе знать сейчас.

Все годы, проведённые в заключении, я вставал с мыслями о дочках, а вечером мысленно желал им спокойной ночи. Сколько дум я передумал там, казнил себя за жену и детей. Так прошло много лет, наступил 1953 год. Умер Сталин. Меня выпустили, и я сразу поехал за дочками в детский дом, я их по фотографиям сразу узнал.

Приехали мы в Урюпинск к брату Степану, но у него негде было разместиться, только лишь временно. Я работал очень много. На маслозаводе механиком в три смены. Хватался за любую работу, чтобы обеспечить детей. Я всё время чувствовал перед ними вину, даже сейчас, когда они сами родители.

Девочки у меня умные, все закончили институты, поступили на работу, обзавелись семьями. Все мы живём раздельно, но часто бываем друг у друга. Я продолжаю играть на своём баяне. Часто играю вальс «Разбитая жизнь», и мне кажется, что эта музыка прошла по моей жизни.

Доченьки мои, простите меня за ошибки, я больше жизни любил вас. Томочка сидит и гладит мою ногу и что-то говорит, отвлекая меня. Вот уже стучит каблуками Галичка, она ходила к врачу, и врач сказал, что анализы хорошие, можно через два дня выписывать.

Я гляжу на них и говорю:

– Дочки, как я вас люблю!

А Галичка отвечает:

– Ты не знаешь, как мы тебя любим.

– За что? – вскрикнул я.

Дочка серьёзно сказала:

– За то, что ты есть, за то, что не бросил нас.

Детство в детском доме «Серебряные пруды» с 1947 по 1953 годы

Мы сидели на столе, в доме было темно, лампу не зажигали, потому что не умели это делать. Мы – это три сёстренки, маленькие совсем. Гале было 6 лет, Томочке 5 лет, Люсе 3 года. Нам предстояло ещё одну ночь пережить, а утром приедет папа, и откроет дом, и привезёт что-нибудь поесть, об этом думала каждая, и становилось не так страшно. Сначала, когда стемнело, было страшно, казалось, кто-то ходит по двору и заглядывает в окна, но потом мы спускались со стола, ложились на одну кровать и потихоньку засыпали.

Отец наш работал машинистом на станции Столбовая, недалеко от Москвы, и каждую смену он оставлял нас одних дома под замком, так как мама лежала в больнице.

Мама болела недолго, но не смогла выздороветь, так как не было лекарств, как сказал папа. Уже позже мы узнали правду, что мама не хотела больше иметь детей и сделала аборт на дому, а в то время было строго с этим. Её спрашивали, чтобы она сказала, кто сделал, и тогда ей дадут лекарство – пенициллин, но мама молчала. Началось заражение крови, её обрили – когда мы пришли в больницу, то мы её не узнали. Наша мама красивая, кудрявая, а эта женщина лысая, худая, жёлтая. Побыли мы в больнице недолго и поехали домой. Папа всю дорогу вытирал слёзы. Через неделю приехал папа и сказал, что больше у нас нет мамы.

Видно, мы тогда не понимали, что такое нет мамы, потому что играли во дворе, а в доме стоял гроб, в нём лежала мама. Какие-то люди вокруг ходили, когда нас посадили за стол покушать, то Люся – ей три года – взяла тарелку с кашей и понесла к гробу и говорит: «Мама тоже кушать хочет».

Я, старшая сестра Галя, которая пишет эти воспоминания, вместе с сестрой Томой пошли в палисадник, нарвали много цветов – георгинов и положили в гроб. Всю жизнь с этими цветами у меня связаны воспоминания о смерти матери, это был 1947 год.