– Разве это возможно?

– Еще как! Теперь поинтересуйся: «С каких это пор?».

– С каких это пор?

– С тех самых, когда братья Лемье открыли способ, с помощью которого любой мог продать свои желания за деньги. Или приобрести чужие желания – тоже за деньги. Также стало можно обмениваться желаниями и дарить их друг другу – ты уже знаешь как. Лет двадцать уже прошло. Помню, все началось, когда я была маленькая – лет семь, не больше. С тех пор мир изменился до неузнаваемости.

Спроси меня: «И что со мной теперь будет?».

– Что со мной теперь будет?

– Садись в машину, я тебе покажу.

Артистка. Внезапно вспоминаю: когда я был океаном, полным желаний, то любил ходить в кино. Помню почти пустой зрительный зал, попкорн, пиво. Но не могу вспомнить, о чем они были – эти фильмы. Да и не нужно мне это сейчас. Чувствую, как это желание, эта капелька влаги, задержавшаяся на дне, тоже уходит под землю, в небытие.

Она берет меня за руку и тащит к автомобилю. Открывает машину и запихивает на переднее сиденье. Заводит мотор и говорит:

– Сейчас мы съездим на поляну обреченных. Там ты все увидишь. Потом я куплю в аптеке кое-какие лекарства, и мы съездим к моему отцу.

Машина трогается с места. Я смотрю в окно. Очень скоро красивые домики и лужайки заканчиваются. Мы проезжаем какой-то блокпост. Справа и слева – забор из колючей проволоки, тянется в обе стороны, насколько видит глаз. Несколько автоматчиков в камуфляже прохаживаются около шлагбаума, переговариваясь между собой. Один, усатый толстяк, подходит к нам, Адель показывает ему какие-то документы. Он кивает и спрашивает, глядя в мою сторону:

– А у него что?

Она отвечает за меня:

– Это доходяга, они ему уже не нужны. Сканируйте его пальцы.

Доходяга? Я – доходяга?

Толстяк достает из кармана продолговатый железный пенал, заходит с моей стороны, открывает дверь машины и сует мне эту штуку:

– Прикладывай указательный палец к синему окошечку.

Я послушно делаю это. Зажигается желтый огонек.

– Все в порядке. Проезжайте.

Я закрываю дверь. Как хочется спать! И котлеток бы рыбных, с макаронами…

Адель удовлетворенно замечает:

– Ну вот, ты хотя бы не в розыске.

За шлагбаумом она выводит машину на автостраду, набирает приличную скорость. Пейзаж за окном меняется: мелькают какие-то полуразрушенные фабрики из красного кирпича, ржавые железные трубы, покосившиеся заборы, серые панельные здания с фасадами, изрисованными красками, кучи мусора. Я вижу много людей, бредущих по улицам, во дворах копошатся дети, едут редкие машины. Мы объезжаем этот городок сбоку, приближаясь к высоченному кирпичному забору. Некоторое время едем вдоль него. Адель снижает скорость, почти останавливается, опускает стекла – в ноздри ударяет страшная вонь. Пахнет человеческими испражнениями и еще чем-то – наверное, так пахнут болезни и смерть. Мы сворачиваем с дороги и прямо по траве подъезжаем совсем близко к стене. Адель выходит из машины, тащит меня за собой: «Смотри!». В кирпиче – дырка, размером с голову. Я заглядываю туда и вижу: на огромной поляне, перед лесом, сидит и лежит множество людей. Я вижу детей, мужчин, женщин и стариков, сидящих и лежащих на траве – почти без движения. Сотни людей! Они похожи на манекены, второпях выброшенные из разорившегося торгового центра. Некоторые спят, но большинство – нет, их ничего не выражающие глаза открыты, их остановившиеся, безжизненные, безразличные взгляды направлены в пустоту. Некоторые копошатся в своих котомках, пакетах и сумках, едят что-то, неторопливо, как коровы, пережевывая пищу. Кто-то отошел в сторонку, испражняется, не стесняясь. Да и некого – другим это совершенно неинтересно. Некоторые, похоже, уже мертвы – их соседи по поляне отодвигаются в стороны. Санитары с носилками ходят между рядов, забирая мертвых, относят их в грузовики. У самой опушки я вижу парочку, вяло совокупляющуюся – на виду у всех. Никто даже и не смотрит в их сторону.

Что это за место? Такого просто не может быть!

Я закрываю глаза.

Адель поясняет:

– Это доходяги. Люди, у которых остались только базовые желания: еда, сон. У кого-то есть желание защищаться и иметь секс, но их единицы. Величина их желаний минимально возможная – примерно один процент от нормы. По сути, они не люди уже. Они – исчезающие тени. Они продали свои желания, потому что не было денег на еду, или потеряли их по глупости, как ты. У них нет родственников, которые помогут, денег, чтобы купить себе другие желания, работы, чтобы раздобыть денег, и государственной страховки, чтобы получить необходимую помощь. Они продали желания жить. Покончить жизнь самоубийством они не могут: у них нет такого желания. Их ждет медленное угасание. Городская мэрия определила им это место, чтобы они никого не смущали своим видом на улицах. Время от времени приезжает полевая кухня – кормить тех, кто еще хочет, волонтеры и благотворители раздают одеяла, зонты от дождя, одежду и лекарства. Чаще всего здесь гостит труповозка, которая отвозит мертвых на кладбище. Такое место есть теперь в каждом большом городе.

Меня пошатывает. Свинцовая гиря в голове нагревается, плавится.

Я снова открываю глаза и тут же встречаюсь взглядом с девочкой-подростком, лежащей на боку и неторопливо жующей стебелек зеленой травы. Как будто заглянул в пустую человеческую матрицу. Из нее вынули программу, желания, жизнь. Осталась только оболочка. Тело, грязные джинсы, босоножки, клетчатая майка. И глаза – голубые и пустые. Неужели эта симпатичная девочка никому не нужна? Как так вышло, что никто не хочет наполнить ее жизнью снова? Лежит, ждет смерти. Разве она в чем-то виновата? И я тоже, похоже, скоро умру… Неужели я выгляжу так же, как и она? Какой ужасный мир!

Адель говорит:

– Люди умирают не от старости. Они уходят оттого, что у них кончаются желания. Я помню детство: так умирал мой восьмидесятилетний дедушка. Еще до братьев Лемье. Он просто лег на кровать, лицом к стене, и спал, смотрел на узор обоев, чертил по ним дрожащим пальцем. Он ни о чем не думал, ничего не хотел. Почти не вставал – только в туалет. Страшная картина. Когда у человека остается только желание поесть-поспать, умственная активность замирает, человек стремительно деградирует до уровня животного.