Шрифт:
Разговор был долгим…
На улице Захар сказал:
– Не глупа. Песню эту больше не затянут. А насчет молодежи – ох, глядеть надо, мужики…
– Да глядим, кажется. И, кроме Варьки, вроде никто сюда не похаживает. Но ведь с Варькой… – Корнеев чуть приостановился. – В детскую еще душу заложила ей Пистимея это самое слово Христово. Попробуй вынь… Да что там Клавдия, ночевать собирается? Клавдия!
Никулина, кутаясь в платок, вышла из сеней и остановилась, низко уронив голову.
– Как же так, Клаша? – спросил Большаков негромко. – Вот уж расскажи кто днем, посмеялся бы над рассказчиком.
Клашка постояла-постояла и всхлипнула, шатнулась и упала на грудь к Корнееву, стоявшему ближе к ней.
– Борис Дементьевич… Захарыч… Не знаю я, как вышло… Все одна да одна, скоро двадцать лет – и все одна, – плача, говорила Клашка. – А чуть что – бабка Пелагея тут как тут: «Христос не забудет страждущих да жаждущих…» И сама Пистимея: «Зайди как-нибудь, не чужая, чай, остудится сердце. Если и умер Феденька – для нас он живой… Христос может воскресить человека из праха. Поверишь в Христа – и воскресит…» Вот и зашла. Из любопытства, может…
– Ну ладно, ладно, Клавдия… Что ты, в самом деле? – неумело и потому несколько грубовато сказал Корнеев, бережно поддерживая женщину.
Захар тоже подошел, тронул ее легонько за плечо:
– Клаша…
– Я никогда… Захар Захарыч… Борис Дементьич, слышите… и ты, Филимон… Я никогда не приду больше сюда… – И она оторвала от груди Корнеева мокрое, блестящее под лунным светом лицо. – Только вы забудьте… И чтоб никогда… словно и не было меня тут, словно не видели…
– Да само собой, об чем разговор! – поспешно промолвил Колесников.
– Ты иди-ка домой, отдохни…
Клашка вытерла ладонью мокрые щеки и пошла.
Большаков, Корнеев и Филимон постояли еще немного молча и так же молча пошли по грязи в другую сторону.
– Да-а… – промолвил через некоторое время со вздохом Корнеев. – А я читал недавно – брошюрка такая попалась, – сколько у нас еще церквей и молитвенных домов, сколько еще монастырей! Да две этих… духовных академии.
– Во-во… Сколько эти самые академии каждый год таких вот… утешителей выпускают! – буркнул зло Филимон. – И это кроме всяких там подпольных, не взятых на учет сектантов…
И еще несколько минут шли молча до самого дома Большакова.
Прощаясь, Захар сказал:
– А насчет Варьки вот… Пропадет девка, если мы как-то…
– Слушай, Захар. Попроси Иришку Шатрову, пусть подружится с ней. И может, она…
– Да я попрошу, объясню ей все. Только сдается мне, Боря, есть еще один человек, который… Словом, этот человек, однако, может сделать больше Иринки, больше всех нас, вместе взятых.
– А-а, Егор Кузьмин! – промолвил Колесников.
– Во-во! И ты приметил? Идут по улице как-то, у Егора все на лице написано, а Варька… Озирается пугливо, а тоже вроде ухо опростала из-под платка, чтобы слова не пропустить.
– Да ведь как к ним, чертям, подойдешь… Не прикажешь же – женитесь, дьяволы! Хотя… С Егоркой-то можно потолковать по-мужски. Но ведь Пистимея с Варьки глаз не спускает, держит при себе, как привязанную.
– Тут придумаем что-нибудь. Вот и давай, Филимон. Я – с Иринкой, ты – с Егором. И какое спасибо нам Варька потом скажет! Ну, еще раз прощайте.
Глава 4
В последних числах июля сеногной наконец прекратился. Однажды с полудня клубы тяжелых, как густой дым, туманов оторвались от земли, поползли все выше и выше. К вечеру они перекатывались уже высоко над головами, сбивались там в неуклюжие облака, а ночью вдруг поплыли за тайгу, как тяжелые, неповоротливые льдины в густой ледоход. Перед рассветом ледоход стал пореже, в открывшиеся разводья просыпались первые горсти звезд. А утром, как ни в чем не бывало, засияло на чистом небе солнце.
Сена во всех бригадах удалось спасти немного. Добрая половина так и сгнила.
– Ну что будем делать, друзья-товарищи? – грустновато спросил Захар, когда зеленодольцы дометали последний стог. – В других бригадах еще хуже. Чем кормить скот зимой будем?
– А что тут… – махнул рукой Устин. И добавил, будто оправдывался, хотя его никто не обвинял: – Во всем районе так.
– Петька Смирнов, редактор, вчерась приезжал. В других колхозах, говорит, и того не могли сберечь, – указал Анисим Шатров на редковатый строй островерхих невысоких стожков.
– Мы хоть как-никак кукурузу не потеряли, – сказал Устин. – А во всем районе так и погнила на корню.
– Сомневаюсь, – вставил Андрон Овчинников свое любимое слово, но никто так и не понял, в чем он сомневается.
Захар разрешил людям немного отдохнуть. Но через день-другой ожила, загудела, зазвенела железом ремонтная мастерская, затюкали топорами плотники в недостроенной конторе, закопошились люди вокруг водонапорной башни. Кладка круглого тела башни давалась каменщикам-самоучкам нелегко, а Моторин целыми днями сам держал в руках мастерок, растолковывая и показывая, как управляться с кирпичами.