Я давно поняла, что начало должно быть беззвучным и лёгким.

Не должно быть – скорее, я так признаюсь себе, всё понимая заранее,

без глухих лишних слов, так – что даже немного похоже

на момент, когда можно одеться в весеннюю свежесть ветровки,

и она будет к месту, как раз по погоде. И люди другие над лужей,

бесконечно разбившейся в гладь по асфальту, пятнистые столь же,

сколько листья пятнисты, и женщин лосины пятнисты животно,

и асфальт сам пятнист облаками и крышами. Я вдруг подумала,

что хотела бы встать где-нибудь на краю Красной площади

и поставить тебя с собой рядом, из сумки извлечь – и пускать пузыри —

да, из сумки извлечь – надувая округлые круглости – взять изнутри

и извлечь пару флюгеров, взять их из сумки; те флюгеры вылить в ветра

(в арках ветрено вечно – ты любишь их? арки?), а впрочем,

это глупо и мне не к лицу. Так ведь? Честно – я очень старалась,

я всё делала, чтобы быть правильно: там, где нельзя, не смеялась,

там, где пошло, (весной) – не влюблялась, не рубила с плеча и спала

в день не меньше восьми часов. Да говоря откровенно – мне не в чем

упрекнуть себя. Но нет границ и пределов:

ты огромину дуешь;

– без лукавства – немыслимо крупный пузырь, обожжённый в печи для стекла;

и он всей своей крупностью (цельный внезапно – вот отличье от круп,

что понятно бы было, слова раз похожи) пускает, (отпу-), выпускает —

отпускает устройство в твоей руке; – ты остаёшься на месте,

губы так и застыли вулканом, крадущимся вслед пузырю,

ты внимательно смотришь – что в этот момент происходит?

ты внимательно смотришь и ждёшь, что теперь происходит

и как это изменит пространство. Пузырь поднимается выше,

и ещё, и вращается в искрах, возможно, касаясь

потолка бурой арки, в которую прямо и без ухищрений заправил —

я бы даже сказала не так, не заправил; вот слово точней – подоткнул —

кто-то важный сюда этой площади край:

и так – аккуратнее, тише; и так – всё сочится порядком,

будто не было тех виноградин, которые в спешке

или из-за неряшливо-

сти растоптали поверх кладки го-

сти самых древних царей. Поверх каменной кладки разгладили – ох, про-

сти нас, хозяин! – гроздей пять, не меньше (бордовых, хрустящих, без косточек).

Я люблю здесь гулять; хотя – я ненавижу

здесь гулять; слишком много – я помню, как в детстве бесстыдно

(и ещё раз, и снова) всех водят на площадь и в храмы, как будто специально

подгадав время так, что мучительно скучно

суждено стать,

поскольку неясными – кем? – для кого-то, непонятно когда, и как долго, как страстно —

вообще страстно ли? – обволакивать холм за холмом

кто-то выстелил дуги брусчатки, дразнящей всё сущее,

будто вязаный свитер, плед либо – из шерсти,

от которой так чешется шея, так чешутся пальцы, безумеют рёбра;

каждый сгиб тоже чешется, родинки чешутся – чешутся веки,

и лицо, и ушей мочки чешутся – даже внутри

то ли лёгкое, то ли желудок – всё ёжится; сыпясь, зудит и шипит; —

вот и наш с тобой город

испокон веков тянется сделать хоть что-то,

но бессилен и стонет.

(ты слышишь ли?) Время – за то время, друг другу что мы улыбаемся,

мы, сбавив шаг до нуля здесь, как будто задумавшись

об ушедшем, – привычно всей аркой смотрел город тихо

на тебя и устройство в твоих пальцах, тихих и сдержанных;

Он молчал и смотрел, как в ветрах пузырятся шары вроде ёлочных, —

а они рассыпались на искры и блёстки, впритык вспрыгнув к арочной

полукруглости свода.

Как на диско-, – я жёлто сквозь смех промурлыкала, – теке?

Шар, как в клубе на танцах? – мурлыкая, плавно

я скрутилась, желтея, в усатую мягкость, полоски на мехе.

Беззвучно и точно

изогнулись шаги мои, и ветер замер.

Замер, замерло всё остальное и блики

на летящих планетах из жидкого мыла;

как лимон, я лежу, всё сложив поудобней – локти, ноги, запястья, тень, шрамы и когти –

под тепло своего же урчащего тела. Такое