— А обход главврача когда?

— Что?

— Ничего… Не оставляйте меня, здесь грязно, здесь крысы бегают! — почти выкрикнула я. Какой смысл убеждать сумасшедших, что они сумасшедшие?

— А вы хотите, чтобы в Винзоре была ещё и уборщица?! — искренне удивился черноволосый. — До таких вершин наше с вами общение ещё не доходило…

Но что касается крысы, то — никаких проблем.

Крыса, мирно догрызавшая в уголке какой-то сухарик, настороженно подняла голову. Мужчина сделал шаг, каким-то нечеловечески быстрым движением наклонился и ухватил заверещавшего зверька за шкирку, поднёс к лицу, втянул носом воздух. Я вдруг отчётливо представила себе, как «упырь в плаще» демонстрирует отросшие клыки в кровожадной ухмылке и одним движением откусывает крысе голову, а потом тщательно, со вкусом пережёвывает — после чего я сразу признаюсь хоть в хранении наркоты, хоть в покушении на «короля», хоть в попытке хищения бабывалиной пенсии.

— Не надо! — пискнула я, а потенциальный упырь дёрнул рукой — и крыса безвольным меховым комком упала на пол, несколько раз дёрнулась и затихла. Голова у неё точно была на месте, но она явно была мертвее камня.

— Доброй ночи, да хранит вас Тирата, лирта, и да развяжет она ваш не в меру бойкий язык, — почти светски произнёс мужчина и всё-таки вышел, а я отползла от крысиного трупика, уселась прямо на омерзительно грязный холодный пол и завыла белугой.

Узник в соседней камере глухо, судорожно закашлялся. Выбирать между чумой и туберкулёзом мне ещё не приходилось, и я прямо на пятой точке поползла подальше от них от всех. Сначала ощутила спиной шершавые прутья, а потом, совершенно неожиданно, на плечо опустилась чья-то рука.

— Эй, лирта, хорош выть.

Я резко обернулась и за решётчатой стеной увидела женщину. Совершенно обычную женщину, лет сорока на вид, в длинной тёмной хламиде, с перепачканным в пыли лицом, не накрашенным, ещё далеко не старым, но очень усталым — вряд ли ей было больше сорока лет. Волосы, неожиданно густые и пышные, были удивительно чистого шоколадного оттенка, вероятно, крашеные, а то и вовсе парик.

— И так тошно, чего ты разоралась? В прошлые дни вроде поспокойнее была…

Я смотрю на неё, ощущая, как остатки здравомыслия, подобия здравомыслия, разбиваются вдребезги.

— В прошлые дни? А сколько я уже здесь?

Женщина тоже надрывно кашляет, но мне вдруг становится как-то всё равно. Раз жить осталось только «половину декады», плевать и на туберкулёз, и на чахотку… или это одно и то же?

— Сколько дней я здесь нахожусь?

— Да я откуда знаю, ты не очень-то разговорчивой была. Декады полторы… со мной что-то тянут, а ты уже здесь была. И каждый честной день на допросы, вот как.

— Сколько дней? — тупо повторяю я. То, что я здоровая, а они все сумасшедшие, понятно. Но нужно поговорить с аборигенкой этого дурдома, потому что у меня закралось смутное подозрение, что в этом их безумном восприятии реальности прослеживается какая-то система, какая-то общность. То есть они все сошли с ума в одну и ту же сторону, и странной кажусь им я, а друг для друга они уже нормальные. И это настораживает.

Коллективный психоз..?

— Да не считала я, — подозрительно присматриваясь ко мне, пожимает плечами женщина. — Говорю же, декады полторы, сколько дней, сколько дней, дней пятнадцать будет, может, меньше.

— Мужчина, который ко мне заходил, это кто?

— Черепица-то совсем отлетела? — теперь в голосе женщины сквозит жалость с лёгкими оттенками презрения.

— Что?

— С головой раздружилась?

— Возможно. Ответьте, пожалуйста, я ничего… не помню.

— Да следователь ейный, королевской фамилии. Лирт Лигран. Ну, это я слышала так. Ко мне-то попроще приходили, этот, как его, лирт Граен, просто винзорский следователь, у него разговор короткий, виновна и всё, жди своей очереди к Тирате, не того я полёта птица, чтобы ко мне из Маграсты с визитами как к себе домой шастали, да и не только они! — она многозначительно закатила глаза.

— А что вы… гм… сделали такого, что… ну… попали сюда? — осторожно, точно шагая по полузатопленным кочкам в ночном заболоченном лесу, спрашиваю я. — В смысле, почему здесь оказались?

— Муж мой, да примет в дар его грешную душу Тирата, тот ещё стервец был, — неожиданно охотно отвечает сокамерница. — Полюбовницы у него не переводились, прям не пойму, чем он их привлекал, лысина сияла, как Стилос в ночи, а живот такой, что впору звать целительницу-акушерку да доплачивать за срочность… А вот поди ж ты.

— И вы покалечили его полюбовницу? — спрашиваю я, больше из вежливости и для того, чтобы отвлечься, чем из любопытства, на самом деле, женщина выглядит до комичного безобидно, и мне нет до неё никакого дела. Беспокоит меня неожиданно другое: собственная одежда. Что-то я не припомню, чтобы надевала кофту с длинными рукавами, да и юбок в пол я со школы не носила. И, кажется, у меня должен был маникюр на ногтях, немного пообтрепавшийся, но всё же…

Сейчас у меня короткие обкусанные ногти безо всякого лака, тёмно-серого цвета — не лак, это их подлинный цвет! А кожа белая-белая.

Я чем-то заболела?

Слишком тонкие запястья.

Слишком длинные пальцы.

Не узнаю собственные руки.

— Да какой там, нужны мне эти швары несчастные! — всплёскивает руками женщина, словно мы на базаре и ведём светский разговор о кореньях и приправах, ну и о коварных разлучницах, само собой. — Да и он сам пошёл бы тараксовым полем, но не следовало ему плеваться в мой луковый суп! Верно говорят, тот, кто больше всего терпит, потом несётся, как камень с горы…

Даже линии на ладонях — другие. Свои я помню, увлекалась когда-то хиромантией, гаданием по рукам…