Беглец с чужим временем

Аннотация

В повести «Беглец с чужим временем» сам сюжет оказывается как бы моделью эйнштейновской теории относительности, а историческим фоном является Германия 30-х годов. В работе над этой книгой автору помогли впечатления, накопленные за три года жизни в Германии, а также антифашистское воспитание ее поколения.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ БЕРЛИН ДОМ ГОСПОДИНА ТРАССЕНА В квартире было тесно. Модная мебель увязла в остатках старого немецкого уюта. Новые вещи застряли на своих случайных местах, будто наткнувшись на невидимое сопротивление. Фрау Трассен боязливо стирала с них пыль и предпочитала ставить посуду в потрескавшийся старый буфет. Эту современную мебель купил сам господин Трассен. Теперь у него появились солидные суммы наличными. Раньше их у него никогда не было. С тех самых пор, как супруги на приданое фрау Трассен купили первый этаж коттеджа, был установлен режим строжайшей экономии. По субботам они обычно проверяют счета, и фрау Трассен не раз пришлось всплакнуть, когда оказывалось, что сыну Лео выдан мясной рацион, превысивший положенные три бифштекса в неделю. Теперь, слава богу, Лео снимает комнату в городе и, наверное, растрачивает свое ассистентское жалованье в близлежащих пивных. Денег у него никогда не будет. А вот у родителей деньги завелись, хотя фрау Трассен сама толком не знает, за что именно контора повысила в должности ее супруга. Впрочем, он ведь ведет такую большую работу в неслужебное время. Фрау Трассен его ни о чем не расспрашивает. Она не вмешивается в политику. Она только старается исполнять свой долг образцовой хозяйки и жены. Господину Трассену приходится много ходить по улицам в любую погоду, и фрау Трассен связала ему теплый жилет. Он надевает его по утрам, если вечером предстоит «операция». По правде говоря, «операция» эти немудреные: стоять в цепочке сочувствующих на митинге национал-социалистов и слушать речи фюрера, продавать блокнотики с его фотографиями, бренчать кружкой с мелочью в пользу общества «Сила через радость». Но бывают и другие «операции»… Трассена к ним пока не допускают. Он ведь только сочувствующий. Правда, самый активный сочувствующий из берлинской конторы по закупке щетины. Но вот к дому подходит сам господин Трассен — жизнерадостный пятидесятилетний немец с отличным цветом лица, закрепленным добрым яблочным винцом. В окнах темно: фрау Трассен экономит электричество. Господин Трассен, насвистывая, медленно поднимается по ступеням и, зажав под мышкой новенький сафьяновый портфель, вынимает из кармана связку ключей с крошечными брелоками-сердечками. Открывая замок, он поглядывает на окна второго этажа — не появится ли соседка. Заметив блондинку за прозрачной розовой занавеской, он стреляет глазами по своим окнам и, делая вид, что боится жены, втягивает голову в плечи, посылая соседке воздушный поцелуй. Потом он вытаскивает из почтового ящика газету «Фелькишер беобахтер» с жирными свастиками и скрывается за дверью. В темной передней господин Трассен передает газету в руки супруги. В полумраке ее расплывшаяся фигура похожа на огромный пудинг. Приняв из рук супруга портфель и газету, фрау Трассен включает свет, и Трассен раздражение думает, что купленная им новая мебель до сих пор не расставлена по местам. Впрочем, как знать, может быть, со временем она разместится наилучшим образом в соседней вилле?.. Пока еще там живет ее хозяин, но Трассен приучает себя к тому, что к Клемпертам теперь следует относиться только как к врагам Третьего рейха. Надо забыть о том, что они когда-то были знакомы. Да и вообще нужны ли все эти друзья-приятели? Теперь, когда вся Германия стала единой семьей, готовой пойти на любые жертвы ради приобретения нового жизненного пространства, имеют ли значение личные отношения? Надо поменьше болтать и бороться с нытиками. Так сказал Геббельс в своей последней речи. Вот эту новую мебель неплохо было бы показать нытику старику Клемперту. Ему, видите ли, не нравится культура новой Германии — так пусть посмотрит, какой мебельный гарнитур может купить себе немец Третьего рейха! — Клемперт не заходил? Фрау Трассен вздрогнула. — Какой Клемперт? Рауль? Трассен поморщился. — Ясное дело, не младший Клемперт! Рауля посадили. Я говорю о старике. — Его уже две недели никто не видел, — А свет горит? Супруги подошли к окну. Фрау Трассен отодвинула занавеску. Соседняя вилла была погружена во мрак. — Чем он только жив? Молочник оставил у калитки бутылки они так и стоят, — фрау Трассен вздохнула. — Продал бы виллу — жил бы как человек. А дом отличный! Черные окна соседнего дома слепо смотрели на Трассена. — Скажи спасибо, что нас не вызывали как свидетелей после ареста его сына.- Трассен еще раз взглянул на причудливую башенку виллы.- Ну ладно, хватит! Ужинать! На кухне уютно и тепло. Пахнет печеньем с корицей, горячими сосисками. Новая кисейная занавесочка, вышитая шашечками, чуть-чуть подрагивает от теплого воздуха над газовой плитой. Трассен разрезал пополам сочную сосиску и, положив рядом с тарелкой «Фелькишер беобахтер», начал читать. — Ого! Вот это новость для нашего Лео! Фрау Трассен с опаской взглянула на газету. Она смертельно боялась этого листка с жирными свастиками. Именно в нем появлялись первые наветы на тех людей, которые потом исчезали. Муж считал эту газету своей, и фрау Трассен своего супруга тоже очень боялась. — Эйнштейн заочно приговорен к смертной казни, — прочел вслух господин Трассен. — Освободим немецкую науку от наглой ереси! Он отложил газету и с воодушевлением обмакнул сосиску в горчицу. — Я поговорю с Лео, ведь он физик, — сказал Трассен.- Такой выгодный момент упускать нельзя. — Какой момент? — осмелилась спросить фрау Трассен. В ее голове замелькали туманные и тревожные мысли об опасной дружбе ее сына Лео с соседом Раулем Клемпертом, которого год назад посадили. Рауль не раз бывал у Эйнштейна и даже звал с собой Лео… — Сегодняшний день — это начало научной карьеры нашего сына, — провозгласил Трассен. — Не сделать ее сейчас может только набитый дурак. И запомни, — Трассен повысил голос: Мы никогда — слышишь? — никогда не водили дружбу с Клемпертами! Ясно? СОСЕД ТРАССЕНА, ПОЭТ КЛЕМПЕРТ Старик Клемперт был старым немецким поэтом. Он писал классические, прозрачные стихи, и школьники учили их наизусть по затрепанным хрестоматиям. К этому так привыкли, что никто и не предполагал, что сам Клемперт еще жив. Нацисты о нем забыли, и только где-то во вторичной картотеке полицей-президиума значилось, что у арестованного художника Рауля Клемперта есть отец, проживающий на Бисмарк-аллее в районе Груневальда. А между тем хрестоматии продолжали издаваться, оставляя в памяти детей величавые и чувствительные строки о горах Гарца, восходах солнца над Рейном и весеннем цветении тирольских лугов. В одном из маленьких немецких городков, где когда-то бывал Клемперт, сохранялась живописная тропинка среди замшелых камней, которую местные жители называли «тропой поэта». Таким образом, душе Клемперта не о чем было тревожиться. Она нашла свой путь к немецкому народу. Зато сам Клемперт уже вторую неделю сидел без горячей пищи. Ему нездоровилось, и он не мог выйти из дому, чтобы продать очередную пачку книг. В груди глухо шумело разросшееся сердце, кружилась голова, и сухие кончики пальцев холодели. Он сидел, завернувшись в плед, и читал стихи Рильке. Я зачитался, я читал давно, С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно, И, с головою в чтение уйдя, Не слышал я дождя. Я всматривался в строчки, Как в морщины задумчивости. И часы подряд Стояло время Или шло назад. Дом был наполнен тишиной, и глухая волна отдаленного уличного шума, казалось, доносилась из далеких миров. Рядом с Клемпертом висел дешевенький репродуктор, затянутый чистым мужским носовым платком с серебристыми клетками. Рот радио был наглухо закрыт. Над поэтом висела огромная картина. Это была последняя работа его сына — «Видение будущей войны». Картину следовало бы убрать подальше, но для старика Клемперта она была глубоко связана со смыслом его собственной жизни. Каждый вечер он спускался вниз и часами сидел перед нею, подыскивая слова, которые могли бы выразить ее образы. Она как будто пронзала будущее, уходя в него глубже, чем предполагал сам художник Рауль. Сын Клемперта не был на войне 1914 года, но его картина воплощала и ужасы первой мировой войны и то, что только смутно могли себе представить люди, которых готовили к следующей бойне. Картина изображала развалины города. Безлюдные улицы прорезали город до самого горизонта. Среди них высились огромные песчаные дюны, выплеснутые из земли взрывами снарядов. Между этими холмами чернели воронки. Остатки домов, расщепленных до основания, были похожи на корни зубов. Над городом неслись самолеты, похожие на снаряды. Таких в 1914 году не было. Серебристые обтекаемые чудовища уходили к солнцу, скрытому за тяжкой пеленой желтого, как песок, тумана. Композиция картины выросла из десятков набросков, сделанных Раулем Клемпертом с фотографий первой мировой войны. Он переписывал их по многу раз, пока они не становились частью композиции его картины. Рауль работал над ними в то самое время, когда ждал ареста. Эти дни наступали на него, как полицейские. Казалось, кольцо вокруг него стягивается. Еще шаг. Еще минута — и щелкнут наручники на запястьях. Но никогда еще он не писал с таким увлечением, как тогда. До того самого вечера, когда гестаповская машина остановилась перед их домом. Старик Клемперт вспоминает, как иной раз, просыпаясь на рассвете, сын насвистывал песенку, заваривая кофе. Затем он приглашал отца к столику, покрытому плюшевой скатеркой, оставшейся еще от матери, и ставил на подоконник пахнущий маслом набросок. Потом они молча кили кофе. Два длинных, четко вырезанных силуэта с язвительно опущенными углами губ. Старший Клемперт был незащищенным стариком. Зато Рауль получил спортивную закалку и всегда первым шел на мяч. В футбольной команде училища он был форвардом. Впрочем, Рауль и к спорту относился с такой же легкой иронией, как ко всему, где «начинали работать страсти», как он выражался. Сдержанность. Насмешливость. В этом он был похож на отца. Что и говорить, они понимали друг друга. Они пили кофе и слушали, как наступает утро. Где-то звенела бутылками машина с молоком. Заговаривали птицы. Почтальон подъехал к калитке на велосипеде и, остановившись, торопливо опустил в ящик газету. Каждый день начинался так, как будто в доме Клемпертов продолжается обычная жизнь. А между тем знакомые исчезали, и с каждым днем ощущение наведенного прицела становилось все более ощутимым. Но Рауль продолжал рисовать. На краски не хватало денег, и отец тайком продавал старинные книги. В букинистических магазинах его знали. Там еще встречались люди, говорившие друг другу «Добрый день» вместо «Хайль Гитлер» и молча листавшие книги с вырванными страницами. Книги, как и люди, становились арестантами. Иногда их выпускали снова, и они возвращались в жизнь, изувеченные, оборванные, присмиревшие и лишенные тех главных слов, которые были из них вырваны. Люди и книги растворялись в общей массе Третьего рейха. Исчезали идеи. Стиралась память. Настоящее порывало связи с прошлым. Люди жили, сегодняшним днем и слушали сумасшедшие бредни фюрера о завоевании мира. Старик Клемперт не мог жить сегодняшним днем: он был поэтом, он помнил о прошлом и понимал, что Германию ожидает зловещее будущее. Сегодня он зажег только настольную лампу и сидит, закутавшись в плед. Его сковывает тяжелая вялость. Утром он постирал себе рубашку. Вышел в лавку на угол. Потратил семьдесят пять пфеннигов — то, что было отложено на электричество. Хозяин лавки смотрел на него жестким взглядом, брезгливо наблюдая, как он кладет в старую хозяйственную сумку купленные продукты — всего по двести граммов. Враждебность окружающих угнетала Старого Клемперта. Идя по улице, он чувствовал себя, как в каменной пустыне. Его больше никто не знает. Его не помнят и не желают знать, хотя он еще продолжает жить на берлинской улице. Клемлерт чувствовал, что скоро умрет. Тишину прорезал звонок у входной двери. Клемперт неподвижно ждал второго звонка. Может быть, в последний раз он взглянул на картину сына «Видение будущей войны». Тяжелое солнце освещало разрушенные бомбами немецкие дома. В дверь позвонили второй раз. Клемперт скинул плед и, застегнув домашнюю куртку, пошел к выходу. — Это я, Херти, — сказали за дверью. — Херти? — Клемперт отпер дверь. Войдя в комнату, Херти с минуту смотрел, краснея, по сторонам и поправлял отложной воротничок голубой рубашки. Наконец Клемперт нетерпеливо протянул ему руку и предложил сесть. Херти сел, выпрямившись, и посмотрел на висевшую перед ним картину. Клемперт взял со столика очки и взглянул на гостя. Это был подросток лет шестнадцати, с веснушчатым лицом и светлыми приглаженными волосами. Его серый спортивный костюм с широкими карманами был тщательно отутюжен. — Вы меня не помните? — спросил он. — Я оформляю витрины. Меня зовут Херти Лидер. Я работаю художником-оформителем. — Так. — Я учился у вашего сына. — Что? — резко переспросил Клемперт. Херти смутился. — Я, конечно, не настоящий художник. Но господин Рауль преподавал у нас рисунок, и я два раза у вас был. — Моего сына здесь больше нет. — Я знаю,- тихо ответил Херти.- Я пришел, чтобы предупредить вас… — О чем? — Господия Клемперт, — решительно сказал Херти. — Я не занимаюсь политикой. Я люблю искусство. Правда, я еще не настоящий художник, но, может быть… Он снова смутился, взглянув на висевшее перед ним полотно. — Я знаю, господин Рауль большой мастер,- тихо сказал он и замолчал, не отводя глаз от картины.- Это будущая война? — Да. — И… мы погибнем? — Не знаю. Херти, вы пришли меня о чем-то предупредить. — Да… У вас наверху висит портрет Эйнштейна, который написал Рауль. А в сегодняшних газетах напечатано, что Эйнштейна заочно приговорили к смертной казни. Клемперт выпрямился, придерживаясь за подлокотники кресла. — Эйнштейна — к смертной казни? Херти опустил голову. — И если у вас найдут его портрет… — Да, этот портрет широко известен, — медленно проговорил Клемперт. — О нем столько спорили. В портрете есть какая-то загадка… — Загадка…- машинально повторил Клемперт. — Отдайте его мне,- неожиданно сказал Херти.- Я его спрячу, а когда господин Рауль вернется… Старый Клемперт закашлялся, подавив отрывистое всхлипывание. Пальцы на подлокотнике задрожали. Он встал. — Пойдемте наверх. ХЕРТИ СПАСАЕТ ПОРТРЕТ ЭЙНШТЕЙНА Херти жил далеко от виллы Клемперта. Домик его родителей стоял в старом железнодорожном поселке вблизи депо. Ровные маленькие палксаднички. Красные черепичные крыши. Барачные коробки домов. Кухни, лестницы, дешевые велосипеды — все было одинаковым в этом поселке. Депо объединяло людей поселка, подобно средневековому цеху ремесленников. Отец Херти — молчаливый маленький человек с улыбчивым лицом, — не требовал от жизни многого. Он был доволен, когда после рабочего дня в. ремонтной мастерской, где у него в шкафчике хранились еще инструменты деда, он сидел в углу кухни и смотрел, как его худенькая жена, суетясь у плиты, готовит ужин. Потом заходил кто-нибудь из соседей, и отец, улыбаясь, слушал новости, изредка кивая головой. Однако в последнее время улыбка на его лице появляется все реже. Он молча уходит на работу, ссутулившись, в своем стареньком, залатанном комбинезоне, а вернувшись домой, не переодевается, как раньше, в чистый костюм. Херти видел, как опускается отец, становясь все больше похожим на разнорабочего, обслуживающего привокзальные склады. А ведь он — высококвалифицированный слесарь! Только изредка светлеет лицо отца. Это бывает, когда Херти выреаает силуэты из черной бумаги. «Кумушки за чашкой кофе»… «Полицейский на посту»… «Тетя Эльза печет пирог»… Отца восхищает быстрота, с которой Херти орудует ножницами, и он долго любуется вырезанными ажурными картинками. …Херти нес свернутый в рулон холст по темному вечернему Берлину, и ему казалось, что каждый встречный смотрит с подозрением на его ношу. «Что будет с нами, если портрет Эйнштейна найдут у нас в доме?» — Херти! — крикнула мать, услышав его шаги по лестнице. — Сейчас! — Херти быстро поднялся на чердак, положил холст на старую железную кровать и спустился. В кухне была одна мать. — Что с тобой? — вытирая о фартук мокрые руки, она с тревогой смотрела на покрытое капельками пота лицо сына. Из комнаты вышел отец. — Сынок вы-ре-жи… мне… портрет, — запинаясь, сказал он, и шатаясь подошел к Херти и положил руку ему на плечо. Херти с жалостью смотрел на отца: раньше он никогда не пил. — Херти, что случилось? — опять спросила мать. — Мама, ты можешь приютить одну картину, которую хотят сжечь? — Вы-режи мне портрет,- запинаясь, повторил отец и опустился на стул. У матери задрожали губы. Она смочила полотенце под краном и вытерла им лицо отца. — Отец, приютим мы у себя картину, которую хотят сжечь? спросила она, приглаживая ему волосы. …Так портрет Эйнштейна поселился в доме отца Херти. ЛЕО ТРАССЕН НАЧИНАЕТ ДЕЛАТЬ КАРЬЕРУ Ассистент кафедры физики Берлинского университета Лео Трассен не интересовался политикой. Он не знал еще, что с сегодняшнего дня отец возлагает большие надежды на его научную карьеру, и не подозревал, что все газеты вышли с заголовками: «Эйнштейн заочно приговорен к смертной казни!» Утром того же дня он сидел в ассистентской и ждал профессора Зауэра, который вызвал его к себе. Развалившись на старом диване, он боролся с дремотой. Вчера была изрядная выпивка, и волосы у Трассена были еще мокрые от воды, которую он вылил на себя. Глаза его, подернутые поволокой, смотрели лениво и туманно. Дела Трассена складывались не блестяще. И хотя арийским ученикам профессора Зауэра в университете была открыта «зеленая улица», Трассен был весьма далек от диссертации. Правда, он написал две толковые статьи, одна из которых была послана в Лондон, где ее напечатали в знаменитых «Отчетах Королевского общества». Ему сообщили, что редакция высоко оценила изящество его новых формул. Сам Трассен прекрасно знал, что все эти формулы дались ему без большого труда. Он только «почистил» классическую теорию колебаний. Сократил лишние выкладки, заменил их простым расчетом. Трассен был ленив и не любил возиться с громоздким математическим аппаратом. Всюду, где это ему удавалось, он упрощал теорию, а иногда просто бросал начатую проблему. За последнее время он втянулся в бесконечную переделку известных формул теории колебаний. Это было спокойное и безмятежное занятие. Трассена никто не тревожил, и им мало кто интересовался. У него было много свободного времени, и он растрачивал его в случайных компаниях, собиравшихся в дешевых ресторанчиках около спортивных клубов. Иногда в дождливую погоду он там же досчитывал незаконченную задачу. Кабинет профессора Зауэра не располагает к долгой беседе. Он для этого слишком тесен. Стол. Еле вмещающийся стул. Второй стул в простенке между стеной и застекленной дверью. Подвесные полки со справочниками. За стеклянной фрамугой слышно жужжание трансформатора. Приглушенные голоса в лаборатории. Профессору Зауэру некогда разговаривать с ассистентами. Он ограничивается короткими, четкими указаниями. На кафедре ему достаточно небольшой комнаты. Зато большой кабинет ему отведен при профессорской библиотеке. Там он принимает коллег, равных себе по положению. В черных мягких креслах восседают маститые немецкие профессора. На стенах висят тусклые портреты великих ученых. Они тоже немецкие профессора: Кирхгоф, Гельмгольц, Бунзен. Профессор Зауэр всегда придерживался национального духа в науке. Но можно ли его за это упрекнуть? Он только порядочный немецкий ученый. Впрочем… Впрочем, его и сейчас никто не посмеет ни в чем упрекнуть. Он ведь не приноравливается к правящей партии — у него всегда были национал-социалистские убеждения. Еще в те далекие 20-е годы, когда все газеты бурно ликовали по поводу первого экспериментального подтверждения теории относительности Эйнштейна, профессор Зауэр твердо считал, что все это только еврейская авантюра в науке, и не скрывал своих взглядов. А теперь, когда в Германии у власти оказались, наконец, истинные немцы, профессору Зауэру незачем стыдиться своей дружбы с членами нацистской партии. Да, в его кабинете бывают люди, носящие на рукаве повязку со свастикой. Они тоже сидят в старинных черных креслах с резными подлокотниками: в науке появились секретные руководители. Но сейчас сам Зауэр готовит важную «операцию». Он сидит в своем лабораторном кабинете и с брезгливым выражением смотрит на ассистента, который развалился на стуле и к тому же положил локоть на стол профессора. Зауэр слегка отодвинулся, как бы не находя себе достаточно места, но Трассен продолжает сидеть, развалившись, забросив ногу на ногу. «Есть предложение…» — хочет начать Зауэр. Но его охватывает раздражение, и он невольно смотрит на громадный ботинок Трассена, слегка покачивающийся, как кажется профессору, перед самым его носом. Шнурок от ботинка развязан и болтается. Это еще больше раздражает Зауэра, и он готов отправить своего ассистента снова на поденную расчетную работенку для текущих нужд лаборатории. Однако он берет себя в руки и напоминает себе о том, что в последней статье Трассен обнаружил редкостное мастерство во владении математическим аппаратом. Да и во всех своих расчетах он рассыпает столько новых формул, сколько не сработать и двум порядочным ученым, регулярно печатающим свои работы в «Аннален дер физик». — Есть предложение, — твердо говорит Зауэр. Секундная стрелка на его часах бежит по циферблату, как дрессированная собака.- Пора обобщить нашу критику теории относительности господина Эйнштейна… Трассен перестал помахивать ногой. «Наша критика теории относительности»… Конечно, имеется в виду та дурацкая статья самого Зауэра против Эйнштейна, опубликованная еще в 1922 году на Наугеймской дискуссии, когда «немецкий здравый смысл выступил против самоуверенности и авантюризма Эйнштейна». Так именно выразился тогда профессор Зауэр: «…Чуждая честному немецкому естествоиспытателю дерзость господина Эйнштейна…» Зауэр вкладывал в свою профессорскую вежливость всю ненависть и презрение к «самоуверенному выскочке». Впрочем, может быть, это была обыкновенная зависть… — Пора обобщить, профессор. Он понимает, что «обобщить» сегодня означает нечто гораздо более опасное, чем в «доисторическом» двадцать втором году. «Обобщить» — это совсем не обязательно изучить. Наоборот. «Обобщить» сегодня — это прежде всего проявить беспощадность, подавить в себе всякие колебания, развязать священный арийский инстинкт, чутьем прийти к абсолютной истине. Трассен наизусть знает эти рассуждения, и ему кажется, что от всего этого несет прокисшим пивом. А от науки не должно пахнуть прокисшим пивом. Она должна пахнуть как-то по-другому. Например, нагревшимся реостатом. Или едким дымком от газоразрядной трубки. А может, и вовсе ничем. Перед Зауэром лежит великолепная логарифмическая линейка с громадным увеличительным стеклом на шкале. Рука Зауэра с обручальным кольцом потянулась за линейкой. — Беритесь за дело, Трассен. Не теряйте времени, И помните, что здравый рассудок никогда не сможет примириться с теорией Эйнштейна. Надеюсь, что ваши умственные способности, Трассен, устроены достаточно солидно? Зауэр тонко улыбнулся и поправил очки. Лицо его создано для портрета в физическом кабинете. Истинный немецкий ученый. Сухой, проницательный взгляд. Очки. Аккуратно подстриженная шевелюра. Не длиннее, не короче, чем полагается… И маленький незаметный рот. Почти ненужный. Зато достойный и значительный нос. Нос, ощущающий тонкие запахи бесчисленных экспериментов. Подающий сигналы четко работающему интеллекту. Аккуратно устроенному мозгу под высоким, чисто вымытым лбом, к которому незаметно прилажен небольшой, чуть легкомысленный завиток, смазанный бриллиантином. — И постарайтесь отнестись к делу просто. Можете ли вы сами, Трассен, согласиться с тем, что предлагает вам господин Эйнштейн? — А что он, собственно, предлагает? — Посмотрите на эту секундную стрелку, Трассен,- приказал Зауэр. — Что это такое? — Часы. — Нет, Трассен, это не часы. Это само время. Неизменное, абсолютное время, Трассен. Зауэр пронизывающе смотрит на своего ассистента. Время неизменно. Это звучит как категорическое указание. Приказ. Распоряжение по кафедре теоретической физики номер восемьдесят два: «С сегодняшнего дня предлагаю всем сотрудникам руководимой мною кафедры считать время неизменным». Но сотрудники кафедры и не предполагали о возможности иной точки зрения. Трассен ухмыльнулся, воображая постные лица своих коллег, расписывающихся под приказом о неизменности времени. — Время нельзя ни с чем путать, — продолжал Зауэр. — Все эти бредни Эйнштейна о связи между пространством и временем — самоуверенная и дерзкая провокация в науке. Речь Зауэра была прервана мелодичным звоном его кармалных часов. И в тот же момент начали бить университетские часы. Башня с огромным старинным циферблатом была видна из окна. — Одновременность, — с удовлетворением произнес Зауэр и, наклонив голову набок, подкрутил завод. — Одновременность, Трассен, означает: «в один и тот же момент». «В один и тот же момент» — вырисовывались перед Трассеном буквы, написанные профессорским почерком Зауэра на свежевымытой доске. Трассеном овладело тупое безразличие. — Бесспорно, не правда ли? — спросил Зауэр. — Бесспорно. — Ну и ступайте, — сказал Зауэр. — Принимайтесь за дело. Он положил в жилетный карман часы и взялся за логарифмическую линейку. — До свиданья. Хайль! — негромко добавил он, приучая себя к новому приветствию. СКАЗКА О ТЕОРИИ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ В университетской библиотеке для Трассена уже приготовили журналы с грифом «Только для служебного пользования». Это были материалы знаменитой Наугеймской дискуссии 1922 года, на которой «дисциплинированный здравый смысл немецких естествоиспытателей» впервые выступил против эйнштейновской теории относительности. В этом же сборнике были статьи и самого Эйнштейна. «Для служебного пользования», — читал Трассен на полях через каждые десять страниц. «Проверено». Трассен встал и, подойдя к окну, стал смотреть на серые граненые булыжники университетского двора. Пустая, безотрадная мостовая прусского города. Порядок. Равнодушная пустота. А на столе физические журналы с печатью «Только для служебного пользования». Статьи по теории относительности. Черт с ними со всеми! Выпить, что ли, для прояснения мозгов? И сделать поскорее это проклятое заключение для Зауэра, чтобы вернуться к своей теории колебаний. Чистое, ясное дело, и никакой философии. Не получится — можно посчитать снова. Предложить еще одну формулу. С поправкой. Изящной поправкой Трассена. И снова проверить на опыте. Главное — проверить экспериментально, «без всякой философии». Выйдя из университета, Трассен остановился перед площадью Оперы. Где-то вдали дрожало марево рекламных огней. Слышался непрерывный гул огромного города. Трассену нестерпимо захотелось туда — в шумный, блестящий, оживленный мир. На Курфюрстендамм. В лучший ресторан, где перед вращающейся дверью стоит бородатый швейцар, почтительно пропускающий завсегдатаев под высокие своды сверкающего храма, звенящего тарелками и начищенным серебром. Хрустальные люстры. Мебель под старину. Крахмальные торчащие салфетки. За столиками люди нечистые и опасные. Зыбкая и беспощадная атмосфера большой политической игры. Деньги, небрежно вынимаемые из пахнущих свежим сафьяном бумажников. Трассен презирал себя за безденежье. Вместо ресторана Кемпинского — почтенная университетская пивная. Или Люстгартен — весенняя ярмарка со старинными немецкими балаганами и уличными сосисочными, где сосиски обильно мажут горчицей и запивают бродящим яблочным вином. …В Люстгартене пели аккордеоны. Разноцветные шапки, фески с кисточками, хлопушки, фигурные пряники, жареный миндаль, яблочный сок в высоких, как пробирки, стаканах, катанье на управляемых автомобильчиках с резиновыми боками. Упругие толчки. Смех. Сигарный дым, плывущий над толпой. Весенняя духота и маета. Ярмарка. Люстгартен. Трассен купил себе бумажную феску. Пробиваясь сквозь толпу, он время от времени останавливался у автоматов и пил пиво. Где-то повизгивали тормоза подъежающих машин. Зажигались огни балаганов. Огней становилось все больше и больше. Сквозь граненое стекло пивной кружки Трассен увидел лицо человека, пристально за ним наблюдавшего. Зеленоватые переливы кружки раздробили изображение, и оно повторилось несколько раз. «Hy и наплевать», — почему-то подумал Трассен, допивая пиво. — Еще одну! — крикнул он. Граненая кружка играла перед глазами, как детский калейдоскон, и Трассен, не увидев в ней больше изображения, медленно поставил ее на стол. — Мистерия начинается! Мистерия начинается! Старая немецкая сказка в театре марионеток! Зазывала в высоком красном колпаке, с золоченым жезлом заглянул в пивную и постучал жезлом по столику. Из окна был виден павильон театра марионеток с деревянными резными башенками. Около него горел единственный фонарь. Трассен отправился в театр марионеток. …Темнота в балагане пахла опилками. На заднике сцены был нарисован орган. Перед ним стоял высокий черный куб, уставленный свечами. Коптящие язычки пламени рвались во все стороны, отбрасывая косые, неверные тени. Внутри черного куба живут куклы. Их прозвища и характеры известны с незапамятных времен. Давным-давно родилась в Германии эта старинная сказка — мистерия-притча о человеческой жизни. И вот появляется первая кукла. Она вырастает из мглы, медленно поворачивая у публике свое улыбающееся восковое лицо. У нее льняные волосы, она одета в камзол. Несколько секунд кукла вглядывается в зал, и ее лицо как будто увеличивается, приближаясь к зрителям. Вот кукла взмахнула рукой, и началась сказка. Старая немецкая сказка. — Я человек. Всего лишь простой человек! — говорит кукла, вытягивая вперед руки из широких рукавов. — Моя жизнь на исходе. Сегодня ко мне придет смерть. Приходит Смерть — огромный подкрашенный скелет с желтыми огоньками в глазницах. — Ты умрешь в полночь, Ганс, — говорит она. — Я не хочу умирать, — отвечает человек. Тогда приходит Любовь. У нее сверкающие золотые волосы, белое длинное платье, а на голове веночек. — Пожалей Ганса, — просит она Смерть. — Ведь он еще так мало любил! Но Смерть застывает в страшном оскале. Она не хочет ждать. Любовь горько плачет и исчезает. Тут выскакивает Черт. Он требует у Ганса его веру, его душу, его совесть. — Вера тебе больше не нужна, — говорит Черт, — потому что тебя все равно не будет. А совесть? — тут Черт громко хохочет. — Совесть — лишний груз по дороге в ад. Трассен снова почувствовал на себе чей-то взгляд. Слева от него через три места сидит человек с бугристым лицом, покрытым синеватыми пятнами. Где он его видел? На сцене снова появилась Любовь с белым цветком в руке. — Любовь летит, как свет, — произнес голос за сценой, жди ее. Она спасет тебя. Нет ничего в мире сильнее любви. Длинные блики от свечей снова заметались по залу. — Любовь сильнее смерти, — продолжает голос. — Она унесет тебя со скоростью света, ибо нет ничего в мире быстрее любви… «Что за чушь? — подумал Трассен. — В природе не может быть скоростей, равных скорости света. И не может любовь иметь такую же скорость, как свет». Однако в сказке все происходит иначе. Из раскаленной свечами тьмы выпрыгнули часы. Одни, потом вторые. Они громко застучали маятниками в глубокой тишине зала. Их громкое тиканье было похоже на стрекотанье гигантских кузнечиков. Но вот к циферблату первых часов протянулась страшная костлявая рука. На сцене снова появился скелет. Смерть схватила часы. — Ровно в полночь ты умрешь, Ганс, — сказала она. — Твоя последняя минута наступит, когда мои часы пробьют двенадцать одновременно с твоими. Ганс схватил обеими руками «часы своей жизни» и приник к ним. Стрелка медленно ползла. Ганс притронулся к ней пальцем, пытаясь ее задержать. Смерть захохотала и исчезла. Часы продолжали отсчитывать секунды. Человек остался наедине с уходящим временем. Когда-то в детстве Трассен видел эту сказку, но она отличалась от сегодняшнего представления. Раньше все было просто: приходила Любовь и спасала человека от Смерти. А теперь появился этот фокус с двумя часами. Не сыграла ли и здесь свою роль запрещенная теория относительности? Интересно, чем кончится сказка? И тут с потолка спустилось серебряное облако. Его круглые бока сверкали, как елочные украшения. Оно выплыло на середину сцены и остановилось. На облаке сидела Любовь. — Иди ко мне, Ганс, — позвала она. — Мы полетим со скоростью света и уйдем от власти Смерти. И человек, держа в руках «часы своей жизни», взошел на опустившееся облако. Облако стало подниматься к сводчатому потолку, и все увидели, что стрелки часов на облаке замедляют свой ход! Время потекло медленнее! На сцене снова возникла Смерть. Она тоже держала в костлявых пальцах часы и жадно следила за ходом их стрелок. Стрелки часов Смерти неумолимо приближались к двенадцати. И вот они начали бить. А человечек, улетающий на облаке, прижимал к своей груди другие часы, и они молчали. Их стрелка еще не достигла полуночи, потому что время часов, летящих «со скоростью любви», замедлилось… — Глупая Смерть, — произнес голос за сценой, — она не знает, что движение изменяет время, и никогда не наступит одновременность между неподвижными часами Смерти и вечно движущимися часами Любви! Три голоса запели старинную кантату. Человек под звуки музыки приземлился и показал посрамленной Смерти свои часы. На них было только без пяти двенадцать. Смерти не удалось осуществить страшную одновременность, и Ганс остался жив. Любовь восторжествовала. Спектакль кончился. ОТ ТРАССЕНА ТРЕБУЮТ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ ТЕОРИИ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ Трассен медленно выходил вместе с толпой из балагана. Все так же тускло светил единственный фонарь. Его окликнули. Он снова увидел перед собой человека с бугристым лицом. Теперь Трассен его вспомнил: это был Клаус Васке. Он подавил дрожь. — Хайль! — негромко сказал Веске. — Хайль, — ответил Трассен. Веске усмехнулся. Испуг Трассена доставлял ему удовольствие. — Давно не видались,- сказал он. Трассен молчал. — А я вас искал. Звонил вашему шефу, профессору Зауэру, — сообщил Веске. — Ну и что? — Все отлично! Вам поручено важное задание. Может быть, теперь вам, наконец, повезет, Трассен? А я всегда готов помогать старым приятелям. — Что вам от меня нужно? — Поужинать у Кемпинского, — Веске оперся на трость и кивнул на балаган. — Куколки играли сегодня в последний раз. Театр закрывается. Тут только Трассен заметил, что у дверей балагана стоит автомобиль с открытыми дверцами и какие-то люди торопливо бросают в него свертки. Наблюдавший за погрузкой старик держал в руках погасшую трубку и что-то говорил срывающимся голосом. — Что случилось? — спросил Трассен. Веске насмешливо посмотрел на него. — А как вам понравилась сегодняшняя сказочка? Я сразу учуял в ней идеи запрещенной теории относительности. Ловко сработано! Трассен молчал. — Вот почему мы решили прикрыть этот театр марионеток. С завтрашнего дня в балагане будут продавать мотоциклы. По пониженным ценам. И в кредит. Я сам собираюсь приобрести здесь «вандерер». Трассен увидел, как старик вынес из балагана Любовь большую куклу с золотыми волосами — и сел в машину. — У меня к вам деловой разговор, — сказал Веске. Трассен молча пошел рядом с ним. У ограды стоял новенький «оппель». Забросив на заднее сиденье свою трость, Веске обернулся к Трассену и сказал коротко и грубо: — Плачу я! Понятно? Вскоре Трассен сидел в ресторане Кемпинского, а перед ним стоял бокал с вестфальским вином, которое наливал ему Веске — человек с бугристым лицом. Клаус Веске — недоучившийся юрист, подрабатывавший в уголовной полиции, — прилепился когда-то к университетской компании Трассена и был известен своей озлобленной обидчивостью. Превосходство приятелей не давало ему покоя, и он безуспешно пытался выдвинуться. Сначала он пробовал писать картины. Но они были бездарны. Потом связался со спортивными бизнесменами, но его жадность отталкивала от него даже самых покладистых партнеров. Тогда он стал добывать деньги другими способами. Он скупал оружие у инвалидов войны и сбывал его каким-то организациям, участвуя в темных и зловещих делах. На средства из неизвестных источников он снимал огромные виллы и жил там среди льстившей ему чужой роскоши. Однажды он пригласил к себе Трассена. Войдя в громадный холл, Трассен увидел грубо намалеванное полотно, изображавшее битву древних германцев. Подметив пренебрежение на лице гостя, Веске усмехнулся и пригласил его присесть на диван. Трассен развалился, облокотившись на подушку. Руки его коснулось что-то холодное. Из-под подушки выползла тонкая змейка. Не помня себя Трассен бросился к дверям. Веске с застывшей улыбкой спокойно смотрел на него, потом подошел к дивану и тростью приподнял змею. — Неплохой трюк? — спросил он. Потом Трассен долго не видел Веске. И вот однажды рядом с ним на улице затормозила блестящая черная машина. За рулем сидел эсэсовец, а рядом с ним — Веске. Тогда Трассен догадался, где Веске работает. В гестапо. — Прозит, — сказал Веске и поднял бокал. — Прозит, — ответил Трассен. — Так как же вам понравилась сегодняшняя сказочка? Она забавна. Человек движется со скоростью, близкой к скорости света, и его часы замедляют ход. Вы не согласны, Трассен? — Я не занимаюсь теорией относительности. — Но ведь вам, кажется, поручили написать об этой теории заключение для профессора Зауэра? — Веске выдержал эффектную паузу. — Скучный человек профессор Зауэр! — воскликнул он. Меня совершенно не интересует его точка зрения! Меня интересует только ваше мнение, господин Трассен! Трассен налил себе еще вина. Он чувствовал, как его загоняют в какой-то тупик, из которого он вряд ли выберется. — Так как же вы относитесь к эйнштейновской теории? — Я пишу об этой теории заключение по заданию профессора Зауэра. — Трассен резко передвинул бокал. На белой скатерти расплылось красное винное пятно. — Похоже на кровь, — сказал Трассен. — Отличное вестфальское вино! — сухо возразил Веске. Право, можно подумать, что вы всерьез размышляете над своим официальным заключением о теории относительности. Послушайте, хотите, я вам его продиктую? — Веске потянулся за бумажной салфеткой. — Ведь говорят, что Эйнштейн однажды уложил всю свою теорию на четвертушке бумаги! Трассеном овладело бешенство. — Что вам от меня надо? Смысл теории относительности? — Да, — спокойно ответил Веске. — Нам необходимо в кратчайший срок получить абсолютно проверенную и секретную информацию о реальных возможностях эйнштейновской теории. Нам надо знать: проводились ли какие-нибудь опыты, подтверждающие теорию относительности? При каких именно условиях явления, предсказанные Эйнштейном, можно было бы легко наблюдать? Веске выжидающе замолчал. — Эффекты теории относительности можно было бы легко наблюдать, — медленно сказал Трассен, — если бы… — Он расправил бумажную салфетку и начал на ней, писать. Веске кивнул официанту, и тот подкатил к столику тележку с винами. — Пожалуй, вот эту, — Веске внимательно осмотрел этикетку и поставил бутылку на стол. — Говорят, что теория относительности возникла только из-за того, что не удался опыт какого-то Майкельсона? — Не удался, — Трассен продолжал писать на салфетке. — Так. А почему он не удался? Трассен писал. — Я спрашиваю вас, Трассен, почему не удался опыт Майкельсона? Трассен отложил исписанную салфетку и, положив перед собой коробку сигарет, стал писать на ней какие-то формулы. — Он не может получиться, господин Веске. Это невозможно. — Невозможно? — Веске налил вино в бокалы. — А кто он по национальности, этот Майкельсон? — Поляк. Работал в Америке. — А немецкие ученые не пытались повторить этот опыт? — Пытались. — Ведь это поразительно! — снова воскликнул Веске с фальшивым пафосом. — Только от того, что провалился один-единственный опыт, рождается теория, которую никому не удается подтвердить ни одним наглядным наблюдением. Рождается теория, которая противоречит опыту здравого человеческого рассудка! Трассен поднял голову и посмотрел Веске в лицо. — Теорию относительности можно было бы проверить на опыте, — сказал он, — если бы скорость света была не так велика. Если бы она была, скажем, не триста тысяч километров в секунду, а двадцать-тридцать километров в час… — Скорость машины на берлинской улице в часы «пик»? Шутить изволите, господин Трассен? — И тогда скорости, с которыми мы встречаемся в нашей обычной жизни, оказались бы близки к скорости света, — невозмутимо закончил Трассен. — Но ведь это невозможно? — Невозможно. — Господин Трассен, советую оставить эти шуточки. — Я не шучу. — Тогда вы пьяны. — Я выйду, — сказал Трассен, вставая. — Мне надо освежиться. — Пожалуйста, господин Трассен, — любезно разрешил Веске. — Возвращайтесь побыстрее. Мне не терпится узнать подробнее, как это один провалившийся опыт разрушил всю нашу почтенную науку. Трассен вышел в холл. Вынув из кармана коробку сигарет, он сел на диван и задумался. Веске, конечно, вовсе не интересуют истинные причины неудачи опыта Майкельсона. Руководителей Третьего рейха интересует секретная информация о теории относительности. Сначала эйнштейновскую физику запретили, а потом на статьях о ней поставили штамп «Только для служебного пользования». А теперь перед нацистами возникает вопрос, как практически использовать эту самую теорию относительности? И даже тут они начинают с провокации: «Почему, мол, провалился опыт Майкельсона? А нет ли тут подвоха и нельзя ли этот опыт «исправить» арийскими силами?» Нельзя. Тогда что же все-таки можно из него «выжать»? Ничего. Потому что никакими способами нельзя изменить скорость света. Эта величина остается в природе неизменной. Но, оказывается, если скорость света — абсолютно постоянная величина, сразу начинаются чудеса: возрастает масса движущегося тела, сокращаются его размеры и, наконец, замедляется само время, измеряемое часами на движущемся теле. «Все это бредни Эйнштейна! Этого не может быть!» — кричат нацисты. И тут же требуют, чтобы им представили секретные возможности практического использования теории относительности. Практические возможности? Трассен усмехнулся и посмотрел на коробку сигарет. Вот вам практические возможности! Вот расчеты формул теории относительности при фантастическом предположении, что скорость света может быть равна не 300 000 километрам в секунду, а всего лишь 20 километрам в час. Однако именно в этих условиях можно было бы наблюдать поразительные следствия теории относительности — изменение массы, размеров, времени. И тут Трассен неожиданно вспомнил о странном портрете Эйнштейна, когда-то написанном его бывшим другом Раулем Клемпертом. Трассен закурил и стал припоминать картину Клемперта. Собственно говоря, это не был портрет Эйнштейна, хотя сквозь таинственные превращения миров и проступало его удивительное лицо. Главным в картине было то, что скрывалось за превращениями геометрических тел, из которых складывался кажущийся хаос картины. В нем таился нераскрытый закон превращения движущихся тел, о котором художник что-то знал. Но Рауль Клемперт отмалчивался, когда речь заходила об этом портрете. А ведь они дружили… Эти было так давно… Дружба их распалась сама собой, задолго до ареста Клемперта… Трассен вспомнил, что его ждет Клаус Веске. Его охватила тоска. Новым хозяевам требуются снаряды с возрастающей массой, использование взаимопревращения массы и энергии. Где эти тела, двигающиеся со скоростями, близкими к скорости света? Как приобрести патент на управление временем? Многое хотели бы знать правители Третьего рейха. Но что будет с ним, с Лео Трассеном? Может быть, его сделают секретным консультантом по теории относительности? Отец мечтает о его блестящей карьере. Вот бы сейчас и сделать эту карьеру. Самый подходящий момент. — Разрешите? К Трассену подошел эсэсовский офицер и щелкнул каблуками. Он держал в руке сигарету. Трассен зажег спичку. — О, формулы на коробке! Какое увлечение наукой! Трассен подавил дрожь в пальцах и поднес спичку, к сигарете офицера. — Спасибо. Эсэсовец еще раз щелкнул каблуками и отошел. Трассен посмотрел на коробку сигарет. Да, если бы скорость света была равна всего лишь двадцати километрам в час, то мир изменился бы. Но стал бы он от этого лучше? ПОЯВЛЯЕТСЯ РАУЛЬ КЛЕМПЕРТ Неподалеку от одного из берлинских вокзалов около железнодорожного моста стоит телефонная будка. Через каждые пять минут она сотрясается от проходящего поезда. Звонить из нее почти невозможно. Бог знает, кто установил ее в этом неподходящем месте. В будке лицом к стене стоит высокий человек. Он звонит в магазин готового платья. Из магазина отвечают, что художник-оформитель Херти Лидер у них больше не работает. Человек стоит, не оборачиваясь. Он знает: у него в кармане только тридцать пфеннигов. Это значит, что он беззащитен. Берлин для него — опасная зона. Домой возвращаться нельзя. Звонить знакомым тоже нельзя. Но Херти его не выдаст. Почему он в этом уверен? Неизвестно. И вот след Херти, маленького художника, оформляющего витрины магазинов, потерян. Надо добывать деньги и бежать. Человек перебирает в памяти знакомых. Может, позвонить теоретику Лео? Нет! Лео не смог остаться самим собой. Тем более сейчас, когда начата бешеная травля Эйнштейна. Ведь его — Клемперта Рауля — арестовали, наверно, за этот портрет. Впрочем, и за другое. В кафе «Синяя лампочка» долго висела его карикатура на Геринга. И нарисовал-то он ее по памяти, а получилось и похоже и смешно. В этом кафе подле вокзала всегда бывало много народу. Приходили рабочие из депо, «интеллектуалы» из центра города, молодые актеры. Каждый вечер начинался с того, что на сцене появлялся хозяин кафе и, умоляюще складывая своя толстые руки, обращался к посетителям с одними и теми же словами: «Прошу вас, господа, будьте сегодня осторожнее!» А потом из-за столика на эстраду, надвинув на глаза полицейскую каску, выходил «Неизвестный» и начинал составлять протокол. В него заносились все грехи «Синей лампочки»: песенка о солдате, не желающем воевать, карикатура на господина Геринга… На сцену выплывал сам «Геринг» — парень в розовой картонной маске с надвинутой на один глаз фуражкой. Зал свистел. Ребята из джаза вытесняли «полицейского». Барабанщик вскакивал на плечи «Герингу» и, сидя верхом на фашистском бонзе, бил в барабан. Кафе отплясывало фокстрот, а мнимый полицейский пил пиво с хозяином, дядей Карлом, который продолжал жалобно повторять свои предостережения. Бедный дядя Карл. Он первым попал в руки гестапо. Рауль видел его потом в концлагере. Он еле ходил. Но жалоб от него теперь никто не слыхал. В лагере Раулю Клемперту казалось, что на свободе вообще никого не осталось. Но люди продолжают существовать и в коричневой трясине фашизма. Вот он теперь сам на свободе, но она смертельно опасна — эта свобода. Рауля сковывает страх. Нет. Надо идти. Рауль решительно отворил дверь и вышел. Вот трамвайная остановка. На остановке трое. Женщина с сумкой. Молодой человек с портфелем. И штурмовик. Штурмовик первым входит в трамвай. За ним — женщина. Потом молодой человек с портфелем. Трамвай уходит. Рауль решает свернуть с этой улицы. …Он держит свою жизнь за ниточку. Ниточка натягивается, и каждый раз, когда он огибает препятствие, у него захватывает дыхание. Только бы не оборвать эту ниточку. Вот и Момзенштрассе. Та самая Момзенштрассе. Цветок в окне углового дома. Раньше там не было никакого цветка. На занавеске висит смешная детская игрушка, собака с длинной черной шерстью. Неужели кто-то спокойно живет в его комнате? Рауль снова взглянул на окно. Вот цветок подвинули. Или это ему только показалось? Останавливаться нельзя. Надо идти дальше. Вот отворилась тяжелая парадная дверь. Полный чиновник со значком национал-социалистской партии вышел на улицу, благодушно улыбаясь. Да, цветок на окне действительно отодвинули, и кто-то помахал чиновнику рукой. Что ж, так и должно быть. Жизнь продолжается. Момзенштрассе — короткая улица, и на ней лучше не останавливаться. Надо выбирать улицы длинные и многолюдные. Рауль снова потянул за ниточку и пошел дальше. Неизвестность и полная изоляция. А вокруг шумит город. Кто я такой в сегодняшнем Берлине? Приговоренный к расстрелу? Или просто согрешивший «левый» художник Рауль Клемперт? Запугивали его расстрелом или отложили исполнение приговора? Неизвестно! А что объявили отцу? — Однажды Эйнштейн сказал: «Если бы все на свете исчезло, кроме одного-единственного человека, он ничего не смог бы узнать о себе: движется ли он или остается в состоянии покоя. Для того чтобы узнать что-либо, надо иметь возможность сравнить! Сравнить с чем-нибудь свою собственную систему отсчета… Эта мысль поразила тогда Рауля своей удивительной бесспорностью. А сейчас вот он сам ничего не знает ни о себе, ни об окружающих его людях. Ему трудно представить, что кто-либо продолжает жить своей прежней размеренной жизнью, обедает в кафе от двух до трех, ходит к знакомым. Ведь всего в трехстах километрах существует концентрационный лагерь. Два часа в берлинском городском парке и два часа в подвале кирпичного дома гестапо… Нет, единое время должно разорваться! Его не существует. Люди живут в разных временах. Вот и Люстгартен. Клемперт остановился. Ему пришла в голову спасительная мысль. Он вспомнил свою работу в театре марионеток. Там, в Люстгартене, в старом балатаде, есть еще один верный человек. Молчаливый старик с трубкой. Дядя Эрнст — хозяин театра. Рауль торопится. Выход найден. Деньги даст из кассовой выручки, дядя Эрнст. И этой же ночью надо добраться до чехословацкой границы. В Праге есть надежный адрес? «Дом-Минута. Квартира доктора Влачека». Рауль заставляет себя идти неторопливо. Совсем неторопливо, рассеянно посматривая по сторонам. Тонкая ниточка снова натянулась. Лицо встречного штурмовика кажется знакомым. Шаг. Еще два. Три. Поравнялись. Штурмовик прошел мимо. Рауль не оглядывается. Вперед! В Люстгартен! …В концентрационном лагере после исчезновения ааключенного номер триста два был введен особый режим. Водителя автобуса дважды вызывали в комендатуру лагеря для допроса, и он дважды показал следующее. «Я работаю шофером горного автобуса в Баварии и обслуживаю фирму «Заксенгаузен». Мою машину передали на две недели в аренду для обслуживания лагеря. Неделю назад я перевозил группу заключенных, работающих в верхних ущельях. При повороте мне не удалось выровнять автобус, и машина нависла над обрывом высотой двенадцать метров. Несколько секунд мы висели над пропастью. Вдруг сидевший на заднем сиденье заключенный выбил стекло и выпрыгнул из автобуса через заднее окно. Вслед за заключенным выскочил конвойный и выстрелил ему вслед. Я продолжал изо всех сил нажимать на тормоза и увидел в зеркале на ветровом стекле, как заключенный скрылся за выступом скалы». Комендатура лагеря продолжала разыскивать бежавшего заключенного. ХЕРТИ ВСТРЕЧАЕТСЯ С РАУЛЕМ КЛЕМПЕРТОМ Херти очень дорожил своей профессией. Искусно оформить витрину — это значит придумать такую загадку, решение которой знает только один художник. «В каждой витрине, — говорили ему в училище, — обязательно должна быть ловушка для покупателя. Сначала надо притянуть взгляд покупателя каким-нибудь неожиданным предметом и лишь потом привлечь его внимание к главному — к рекламируемому товару. Херти подмел пол в бывшем кукольном театре, выкатил на сцену два белых мотоцикла и поставил их друг против друга. За ними он повесил зеркала. Мотоциклы отразились в зеркалах и в свете яркого прожектора заиграли белой эмалью и никелированными частями. Херти снял пиджак и взвалил на плечо рулон с декоративной тканью. Ярко-красная, блестящая, как атлас, материя должна была оттенить белизну новеньких машин. Херти долго возился со складками, закалывая их булавками, потом включил прожектор. Он не замечал, как бежит время, выставку приказали закончить к утру, придется работать всю ночь. Но несколько минут можно и передохнуть. Херти сел у двери на стул билетера. По другую сторону площади вращалось «колесо смеха». Шел последний сеанс. В центре цветного диска сидела девица в очках, напряженно упираясь пальцами в скользящую поверхность около «полюса». Ее подруга, веселая хорошенькая блондинка, с хохотом съезжала к резиновой обочине. Пожилые супруги по другую сторону с серьезными лицами, вцепившись друг в друга, тщетно пытались сохранить устойчивое положение и тоже сползали. Механик, управлявший колесом из будки, поощрял катающихся одобрительными возгласами. Вот он рывком увеличил скорость вращения, и супругов стремительно отнесло к обочине. Блондинка опять громко захохотала, а ее очкастая подруга отчаянно уперлась длинными пальцами в «северный полюс». Диск вертелся с такой скоростью, что, казалось, расплывался. Так же вращается диск и на картине Рауля Клемперта. И раскрашен диск на этом странном портрете Эйнштейна точь-в-точь, как это колесо. Синие, красные полосы… Да, портрет, спрятанный Херти на чердаке, таит какую-то загадку. Зачем понадобилось Раулю, например, рисовать Эйнштейна смотрящим сквозь «колесо смеха»? И почему на картине Клемперта с вращающимся телом происходят какие-то удивительные превращения: оно как будто порождает какие-то другие фигуры, уплывающие вдаль, как круги на воде? Можно подумать, что диск сначала превращается в чуть вытянутый эллипс, потом сужается и, наконец, переходит в какую-то совсем странную, замысловатую фигуру. А Эйнштейн смотрит, улыбаясь, сквозь все эти формы, словно добрый волшебник, которому забавны вызванные им чудеса. Кажется, даже от его длинных, пушистых волос отрываются маленькие крутящиеся колечки. И хотя смысл картины загадочен, Херти знает, что писал ее большой мастер. В этом-то он разбирается! Как прекрасно лицо ученого! Влажный блеск живого взгляда. Грустная полуулыбка. А не попробовать ли самому Херти написать портрет? Однажды он вырезал из черной бумаги силуэт Рауля, и получилось похоже… Похоже? Херти вздрогнул. Ему показалось, что к нему приближается Рауль Клемперт. «Нет, этого не может быть! — Херти замер. — Да, это Рауль! Но как он попал сюда? А если он… если…» — Херти встал и, медленно подойдя к фонарю, остановился. Человек, похожий на Рауля Клемперта, тоже остановился, но в тени. — Херти, — вдруг тихо позвал он. — Подойди сюда. Херти вошел в тень. Перед ним стоял Рауль Клемперт. — Что в театре? — спросил Клемперт. — Где его хозяин? — Театр закрыли. Херти оглядел забрызганный глиной плащ Клемперта. — Закрыли? — Рауль отступил еще глубже в тень к стене балагана. — Господин Рауль, вы читали сегодняшние газеты? Клемперт вздрогнул. — Нет! — Эйнштейн заочно приговорен к смертной казни. Я был у вашего отца. Портрет у меня. Глаза Рауля блеснули в темноте. — Мальчик… ты… — Вам надо уходить из Берлина. Клемперт кивнул головой. — У тебя есть деньги, Херти? Херти покраснел. — Я купил себе костюм в эту получку, осталось только пять марок. — Мало. Значит, надежда только на Трассена. Он достанет деньги. Херти, ты можешь пойти в университет и связаться с Лео? — С Трассеном? — Херти тревожно посмотрел на Клемперта. Но Лео Трассен… — Для меня он сделает все! Ведь когда-то я спас ему жизнь. — Трассен не бывает больше у вашего отца. — У меня нет другого выхода, — возразил Клемперт. — Поэтому тебе придется немедленно связаться с Лео Трассеном. Пусть передаст через тебя деньги. Я буду пробираться в Чехословакию. Херти не отвечал. Он смотрел на багровеющее небо. — Господин Клемперт, над университетом пламя! — прошептал, наконец, Херти. У Рауля окаменело лицо. — Я сейчас все узнаю, — сказал Херти. — Не уходите. Я вернусь. Рауль медленно вошел в темный балаган. Херти прикрыл за ним дверь и заколотил ее доской. — Гвоздь забит слабо, — шепнул он в щель и побежал на зарево. ГОСПОДИН ТРАССЕН СЖИГАЕТ КНИГИ ЭЙНШТЕЙНА У Херти никогда не было тайн. Жизнь его была проста. Он радовался каждому дню, начинающемуся с торопливого рабочего утра. Берег каждый пфенниг, заработанный им «для дома», и старался урвать время, чтобы научиться рисовать. Писал акварелью легкие, мягкие пейзажи. Рисовал пастелью уютные старинные уголки тихой части города, потемневшие от времени памятники. Вот и все. Было еще, правда, кое-что в его жизни, но это должно было «навсегда остаться в его душе» с того самого дня, как он купил для своей собственной библиотечки книгу стихов Гейне с розочками на обложке. На закате, гуляя вдоль городской реки, он любил читать стихи… Навстречу Херти плывет удушливый дым. Слышится отдаленный шум толпы. Время от времени гул смолкает, и раздаются голоса, выкрикивающие отрывистую команду. Потом тишину снова прерывает невнятный рев. К самому входу в Люстгартен примыкала цепь штурмовиков. Вдоль цепочки двигалась толпа, а дальше стлался черный дым от коптящих факелов, от их огней, колеблющихся над университетской площадью. Херти вышел в Музейный переулок. Он был пуст. Гулко ступая по широким каменным плитам между высокими потемневшими стенами музея, Херти дошел до угла и задохнулся от потока раскаленного воздуха. На университетской площади горели костры. Их окружала молчаливая толпа. — Что здесь происходит? — спросил Херти. — Жгут вредные книги, — четко ответил чей-то голос. — Кто жжет? Девушка в спортивных ботияках повернулась к Херти. — Жгут те, что на площади… Внезапно раздался голос диктора: — Немцы, все на борьбу с вредными книгами! Каждый честный немец должен сжечь одну антинемецкую книгу! Тишина. А потом рев штурмовиков. — Вперед! Вперед! Вперед! Снова зловещая тишина ожидания. И вот на площадь въезжает закрытый фургон. Диктор возвещает: — Прибыла новая партия антигерманских материалов! Люди, стоявшие за штурмовиками, выстроились в цепочку. Из фургона вытащили пачку книг, развязали. — Против материализма, за немецкий идеализм! Я предаю огню произведения Карла Маркса! Человек отделился от цепочки и, подняв киигу обеими руками над головой, бросил ее в огонь. К костру подошел следующий. — Против еврейской дерзости в искусстве, во имя высшей расы я предаю огню стихи Гейне! Херти вздрогнул. Маленький томик стихов с веточкой розы на переплете медленно умирал, шелестя обугленными страницами. Это была «Книга песен» Гейне, книга, которую он знал наизусть… Печаль, печаль в моем сердце, А май расцветает кругом. Стою под липой зеленой На старом валу крепостном, — прошептал Херти. «Каждый честный немец должен сжечь одну вредную книгу»… И снова раздался голос над площадью: — Против искажения природы и ее неприкосновенных форм: пространства и времени! Против теории относительности, разлагающей честную немецкую науку, я предаю огню книги Альберта Эйнштейна! Херти увидел, как из толпы вышел полный господин и деловитой походкой пошел к костру, держа книги под мышкой. Это был господин Трассен, отец физика Лео. Херти с ужасом следил за ним. Трассен подошел к костру, встряхнул книги за обложки так, что они повисли, как мертвые птицы, и швырнул их в костер с хорошо разыгранной брезгливостью. Да, это был господин Трассен. «Честный немец»… Херти, опустив голову, побрел к Люстгартену, где его ждал Клемперт, для которого больше не было выхода. Дверь по-прежнему была забита доской. Он вытащил гвоздь и вошел. Рауль молча ждал, что ему скажет Херти. У него дрожали губы. — Там жгут книги, — наконец сказал он. — Жгут книги? — Да. — Херти всхлипнул. — Я сам видел, как их жгли. Там был отец Лео Трассена. Он бросил в огонь книги Эйнштейна. Рауль пошел к двери. — Господин Клемперт, куда вы? Вам надо переночевать здесь. А завтра я достану деньги… Тишину парка Люстгартена нарушило щелканье включенных громкоговорителей. — Внимание, внимание! — заговорил озабоченный мужской голос.- Слушайте чрезвычайное сообщение берлинской полиции! В пределах городской черты находится политический преступник, бежавший из заключения. Бежал художник Рауль Клемперт… Возраст двадцать семь лет. Рост метр восемьдесят пять, стрижка короткая, глаза серые… Особые приметы… За его поимку назначено следующее вознаграждение… — Я сейчас уйду, — устало сказал Рауль Клемперт. — Погодите! Херти бросился к одному из стоявших на сцене выставочных мотоциклов и что-то проверил. — Есть бензин! Полный запас! — Херти сорвал с мотоцикла номер и сунул его под сиденье. — Выкатывайте! — Он подвел машину к Клемперту. — Херти… друг… — Рауль положил руку на плечо Херти. Прага… Дом-Минута… Квартира доктора Влачека… Запомни, — голос Рауля прервался. — Скорее! — шепнул Херти. — Никого нет. Пригнувшись, Рауль довел машину до бокового выхода на шоссе. Темные деревья стояли неподвижно в безветренном воздухе. Рауль нажал на стартер, и мотоцикл рванулся вперед. Призрачная лента шоссе была пустынна. Сразу пройдя барьер привычных скоростей, Рауль заставил машину отдать последнее. От скорости зависела его жизнь. Скорость становилась смертельной. Он перестал различать проносящиеся предметы. Пространство слилось в бешено проносящуюся материю. Прошлое исчезло. Время остановилось… ЛЕО ТРАССЕН УСКОЛЬЗАЕТ ОТ ВЕСКЕ Сидя в холле ресторана, Лео Трассен продолжал размышлять об исследовании эффектов теории относительности в условиях световой скорости, равной двадцати километрам в час. Что бы тогда происходило? Масса бегуна возрастала бы, его размеры сокращались, а автомобилист должен был бы регулировать свои часы, потому что его «собственное» время текло бы медленнее. А как выглядел бы в таких условиях провалившийся опыт Майкельсона? Если бы не провал этого опыта, не было бы и теории относительности. А при малой скорости света… не изменился бы и этот опыт? «Выйти, что ли, освежиться перед разговором с Веске?» подумал Трассен и пошел к двери. И кто знает, как сложилась бы судьба Лео Трассена, если бы у двери в ресторан не оказался новый швейцар. — Не велено выпускать, — сказал швейцар и слегка толкнул Трассена в грудь. — Что? Через свои огромные очки Трассен увидел наглое бритое лицо. — Ты что, напился, болван? — Не велено выпускать! — повторил швейцар. — Ты теперь на службе у господина Веске. Трассен сшиб швейцара ударом кулака и, проскочив стеклянную вертушку, выбежал на улицу. Перед подъездом стояла машина Веске. Трассен сел в «оппель», и автомобиль, правысив ту воображаемую скорость, с которой по идее Трассена мог бы распространяться свет, пересек перекресток и помчался через город. …Профессор Зауэр снял телефонную трубку. — Алло! — Правой рукой он продолжал перемещать движок логарифмической линейки. — Трассена в университете нет. Он получил от меня задание. Что? Я должен его найти? Да кто вы такой? Ах, так! — Рука Зауэра застыла на движке линейки, на ней вздулись вены. — Не знаю, господин… господин Веске… Да, да… Постараюсь найти. Но, право, вряд ли… В трубке послышались короткие гудки. Зауэр положил трубку на рычаг, но снова раздался звонок. — Это вы, Трассен? — Зауэр брезгливо поморщился. — Вас ищут, Трассен. Да, да! Этот господин… Веске. И, пожалуйста, Трассен, считайте себя свободным от моего поручения. Я решил взять нового ассистента. Что? Где увидимся? Световая скорость равна двадцати километрам в час? Да вы с ума спятили! Вы пьяны, Трассен! Ступайте и приведите себя в порядок. Скорость света — величина постоянная. Ее изменить нельзя. Ее численное значение в вакууме равно тремстам тысячам километров в секунду. Все! Продолжайте свои дела с господином Веске. И никогда больше не ссылайтесь на сотрудничество со мной. Хайль! Зауэр бросил трубку и рассеянно записал в углу листа бумаги какую-то цифру. Потом пристально на нее посмотрел и задумался. Телефон позвонил дважды, прежде чем он снова снял трубку. — Зауэр, ваш ассистент Трассен скрылся на моей машине. Запишите номер. Я выезжаю следом на гоночном «мерседесе». Трассен должен быть возвращен! Он нам нужен! Официальная немецкая скорость света равна по-прежнему тремстам тысячам километров в секунду. С вами говорил Веске из отдела номер… Зауэр вывел на бумаге номер машины и продолжал сидеть за столом, держа трубку, хотя зловещий голос Веске умолк. Зауэр холодел. Ему казалось, что охлаждается даже стул, на котором он сидит. Наконец его взгляд упал на часы. Они стояли… ВЕСКЕ ПОПАДАЕТ В ЗАГАДОЧНУЮ КАТАСТРОФУ Потеря «оппеля», угнанного Трассеном, которого он, казалось, держал мертвой хваткой, привела Веске в бешенство. Прежде всего Веско доложил своему шефу, что сбежавший физик увез секретные данные, хотя никаких секретных сведений у Трассена не было. Поэтому Веске получил для погони лучшую гоночную машину — красотку «мерседес». Она выжимала сто пятьдесят километров, и Веске был уверен, что его «оппель», на котором уходит Трассен, быстро вернется к своему хозяину. Все полицейские посты, оповещенные гестапо, указывали Веске нужное направление. Он вырвался за пределы города и помчался по шоссе. Через сорок минут бешеной езды он получил указание от последнего полицейского поста свернуть на проселочную дорогу. Слегка покачиваясь, машина поползла вдоль перелесков. Темнота и безлюдье. В небе где-то совсем недалеко вспыхнули яркие зарницы. И Веске увидел впереди, всего лишь в ста пятидесяти метрах свой «оппель». Он нажал на педаль, «мерседес» рванулся, по тут же резко остановился. Веске расширенными глазами смотрел туда, где ему только что померещился «оппель». Внезапно Веске ослепил режущий свет, в ветровое стекло ударил шквал горячего воздуха, раздался взрыв, и красотки «мерседес» не стало. Чудом обретя вновь свое грязное сознание, Веске выбрался на дорогу из глубокой канавы, поросшей мелкими ромашками, и принялся за поиски своего багажа: ампул с ядом, кляпа, автоматических наручников, маски с хлороформом. Нашел он только шестизарядный револьвер. Веске решил выйти из леса и немедленно связаться с шефом. Он дойдет до населенного пункта и доложит о зверской диверсии коммунистов, взорвавших «мерседес». Прошло два с половиной часа, но Веске не встретил на своем пути ни одного населенного пункта. К тому же по каким-то загадочным причинам идти было так тяжело, что он еле плелся. Чем быстрее он старался идти, тем грузнее казалось ему его тело, которое как будто постепенно наливалось свинцом. Местность вокруг была незнакомая. Никаких полицейских постов. Ни одного мотоцикла с дежурным штурмовиком, ни одной машины, мчащейся с вооруженными асэсовцами. Казалось, он находился не в Германии, где царил введенный фюрером железный режим Третьего рейха, а где-то совсем в другой стране… ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГАММЕЛЬН НА ТРАССЕНА СВАЛИВАЕТСЯ СЛИШКОМ МНОГО ЧУДЕС «Оппель», который увидел Веске за несколько секунд до взрыва красотки «мерседес», был пуст. Трассена в нем не было. Он покинул его по очень простой причине: кончился бензин. Лео долго брел через лес, испытывая непривычную тяжесть передвижения, но размышляя о том, почему новенький «оппель» вдруг начал двигаться с черепашьей скоростью, бешено пожирая при этом бензин? К счастью для Трассена, он не видел гнавшуюся за ним красотку «мерседес» и брел но лесу в счастливом заблуждении, что ему удалось ускользнуть от черных щупалец нацистов. Хмель еще не выветрился, и он шел, слегка покачиваясь, обнимая на ходу светлеющие стволы деревьев. Наступало утро. Миновав поляну, густо поросшую розовым клевером, Трассен подошел к домику, очевидно лесничего. Домик бы пуст. Тишину нарушали только часы-ходики, висевшие над свежеобструганным столом. В глубине стояла резная деревяяная кровать с настоящей немецкой пуховой периной, над ней висела полочка с фарфоровыми яичками и цыплятами и ковер, на котором были изображены подвиги Нибелунгов — героев германской саги. Трассен хотел было уже уйти, но тут заметил странную надпись на циферблате ходиков с кукушкой: «Доброе немецкое время только для тех, кто любит покой». Изречение довольно странное. Лео решил, что это одно из тех нравоучений, которыми так щедро украшены немецкие кухни: «Мир и покой — основа вкусного обеда», «Экономия тебя бережет», — и другие, подобные этим. Трассен вышел из домика. Реденький лесок с пролысинами-полянами и разбегающимися тропинками привел его к дороге под гору, вдоль обрыва. Потом дорога круто свернула на узенькое шоссе, вдоль которого разбежались домики, и, наконец, как это обычно бывает на подходе к маленьким немецким городкам, шоссе слилось с чинной улицей, где дома стояли вплотную друг к другу на ухоженных клочках земли. Ровные, одноэтажные домики с закрытыми ставнями, магазинчики с колокольчиком над дверью, гномы и стеклянные посеребренные шары в палисадниках. Часовая мастерская. Еще одна часовая мастерская. Трассен шел все медленнее. Казалось, все его тело налилось свинцом и сопротивляется малейшему изменению скорости. Посидев немного на уличной каменной тумбе, он пошел в сторону видневшейся на площади ратуши. Пробило семь. По дороге к площади Трассен насчитал еще пять часовых мастерских. Как много часовых мастерских! Похоже, что весь город населен часовщиками. На площади, в маленьком пыльном сквере, Трассен сел на скамью напротив увитой хмелем чопорной ратуши с двумя небольшими башенками. Мимо него медленно прошла маленькая старушка. Рядом с нею, позевывая, переступал лапами большой черный пудель. Старушка держала в руках старомодный ридикюль, из которого выглядывал огромный будильник. Появился толстый полицейский и стал прохаживаться подле бензоколонки, подозрительно поглядывая на Трассена. У Лео Трассена был далеко не респектабельный вид: брюки обтрепались, на обшлагах висела бахрома, плащ был забрызган, а лицо давно не брито. На полицейском была голубая форма. Такую форму Трассен видел на старинных фотографиях. «Как называется этот городок? — подумал Трассен. — Хотя не все ли равно? Жизнь запуталась. Пусть теперь работают случайности». Трассен повернул голову и… замер. Перед ним двигалась необыкновенная колымага! Нет, не колымага, а какой-то удивительный автомобиль! Но может ли это быть? Что с автомобилем происходит? Окна его сузились, а кузов вдруг стал выше. Да нет! Вовсе не стал выше! Он тоже сплющился! Фантастический экипаж, издевательски копирующий машину, повернул к бензоколонке. Между тем окна автомобиля все сужались и сужались! А колеса превратились в эллипсы! Полицейский, не обращая никакого внимания на все эти чудеса, неодобрительно посматривал на ошалелого Трассена. Но тут Лео увидел такое, что его совсем доконало. Из сузившегося автомобильного окна высунулась голова водителя. Трассен готов был поклясться, что это голова женщины. Но какая! Лошадиный профиль. Отвратительная длинная шея и удивительная переменчивость цвета волос. По мере того как автомобиль приближался и замедлял ход, волосы из ярко-желтых превратились в ядовито-зеленые, а затем посинели, как будто на них вылили чернила. А окна автомобиля по мере замедления хода становились все шире и шире! Тут Трассен не выдержал. — Цирк! — заорал он. В тот же момент раздался свисток. Блюститель порядка решительно направился к Траосену. — Бог мой! — простонал Трассен, не сводя глаз с машины, которая, продолжая расширяться, медленно подъезжала к колонке. Ассистент кафедры теоретической физики, стоя посреди обыкновенного городского скверика, преследуемый нормальным немецким полицейским, не верил своим глазам, глазам честного немецкого естествоиспытателя. Машина, наконец, остановилась у бензоколонки, и приняла свои обычные размеры. На глазах Трассена разрушилась вся классическая физика с ее неизменностью размеров и форм. Из бензоколонки вышел толстый парень и, лениво зевая, подтащил к автомобилю шланг. Казалось, все шло обычным порядком. Полицейский стоял около Трассена и внимательно за ним наблюдал. Но теперь Лео потрясло новое обстоятельство. Он увидел в рамке нормального окна остановившегося автомобиля прелестное женское лицо и понял, что перед ним — «девушка его мечты». Голубоглазая девушка его мечты, с разлетающимися светлыми волосами и открытой мальчишеской улыбкой. Девушка помахала из окна тоненькой рукой, парень в комбинедоне свернул шланг, и машина отъехала от бензоколонки. Трассен смотрел ей вслед. Машина снова сократилась. В этом не могло быть никакого сомнения. Но самое ужасное, что красотка исчезла! В машине снова появилась уродина с длинной шеей и переливчатым цветом волос. Сменив всевозможные оттенки волос от синего до дрко-оранжевого, она уехала. — Кто это? — вымолвил Трассен и только тут заметил, что рядом стоит полицейский и держит его за рукав. — Кто это? — настойчиво повторил Трассен. — Это фрейлейн Айкельсон, — ответил полицейский. — А вам-то знать зачем? — А почему она то сокращается, то расширяется? — Ладно, ладно! Грамотные небось. Еще в школе учили: то, что движется, сокращается, то, что останавливается, расширяется. А напиваться — не надо… Трассен вырвал руку и с изумлением посмотрел на полицейского. — Это в какой же школе так учат? — спросил он. Но тут полицейский увидел на противоположной стороне сквера пуделя, резвившегося на клумбе. — Пошел! — крикнул он. Это относилось и к Трассену тоже. Ошеломленный ассистент Берлинского университета быстро зашагал прочь и свернул в первую попавшуюся улицу. Здесь стояли странные, ультрасовременные дома. Фасады их были облицованы листовым металлом, блестевшим на солнце до рези в глазах. На крышах высились очень длинные трубы, а в палисадниках лежали огромные колеса, заросшие маргаритками и анютиными глазками. У подъездов этих домов висели какието расчетные таблицы, а вместо входных калиток были подвешены скользящие двери от железнодорожных вагонов. Все стремилось почему-то к железнодорожному модерну, приноравливаясь к странному машиностроительному стилю. По-видимому, это был богатый центр города, потому что, как только улица кончилась и Трассен свернул в переулок, снова начались обыкновенные дома с черепичными крышами. Металлическую облицовку Лео Трассен увидел еще на здании большого универмага. «Десять лет в вагоне» — назывался этот магазин. Жалюзи на витринах были опущены, магазин закрыт. Трассен взглянул на свои часы. Ему показалось, что они стоят. Они ушли вперед лишь на две минуты, с тех пор как он отошел от бензоколонки, хотя прошел он большое расстояние. Трассен стал следить за стрелкой. Резво перескочив через мииуту» она как ни в чем не бывало полезла дальше. Что же это значит? Время изменяет свой ход? Трассен стоял и не отрывал глаз от циферблата. Минута… Две… Три… Время снова потекло «нормально». Итак… Трассен нацарапал на земле спичкой формулу для «уменьшившегося» времени: t'= t V3 C2' «Уменьшившееся» время он обозначил буквой V. «Если мои часы показали всего лишь две минуты вместо тех десяти, пока я шел мимо никелированных домов, значит ход моих часов зависит от скорости моего движения v, и вместо десяти минут, которые показали бы часы, если бы я не двигался (время t), часы показали меньшее время t'. А это может произойти или в том случае, если я двигаюсь с огромной скоростью v, близкой к скорости света (например, двести тысяч километров в секунду!) или… или… если сама скорость света С здесь очень мала. Мала сама скорость света? Та самая постоянная величина, которую в любой формуле обозначают всегда одной и той же буквой «С»? — Эй ты, иногородний! Убирайся, пока не позвали полицейского! Кричали сверху. Трассен поднял голову и увидел в окне второго этажа почтового служащего с форменными петлицами и блестящими пуговицами. — Пошел! — крикнул он опять Трассену. Этого Лео не мог стерпеть. С бешенством стиснув кулаки, он уставился на чиновника. Почтовый служащий увидел давно не бритое лицо в больших очках. — Видно по тебе, откуда ты пришел, бродяга пригородный! сказал он. Трассен бросился в подъезд почты. Своего врага он застал уже сидящим за полукруглым окошком с надписью: «Продажа конвертов и марок». — Два конверта! — отрывисто сказал Трассен. — Деньги! Трассен порылся в карманах и выложил на окошко пять пфеннигов. — Это не наши деньги, — медленно сказал чиновник, пристально глядя на Трассена. — Как так не наши деньги? Но тут чиновник, высунувшись из окошка, неожиданно вцепился в монету. — Фальшивая! — заорал он. — Отдай, скотина! — Трассен схватил руку чиновника. Пальцы разжались, и на окошке осталась лежать алюминиевая монета Третьего рейха с вытисненной свастикой. — Какие тебе еще нужны деньги, почтовая крыса? — Вот сейчас позову начальника! — чиновник вскочил. Но Трассен уже быстро спускался по лестнице. По дороге он успел все же прочесть табличку: «Наш почтовый адрес — город Гаммельн». Так вот как назывался город, в котором происходят такие странные физические явления! Город со старинным немецким названием, по улицам которого носятся искаженные автомобили, девушки, двигаясь, изменяют внешность, а часы замедляют свой ход в зависимости от скорости движения. Можно ли поверить родившемуся предположению, будто в этом загадочном мирке скорость света так мала, что все обычные передвижения происходят с околосветовыми скоростями, обнаруживая при этом эффекты; предсказанные теорией относительности? А если это так, что же происходят в этом замедленном мире, где ни одна скорость не может быть больше скорости света, равной, наверно, пятнадцати-двадцати километрам в час? ДОЧЬ ГАММЕЛЬНСКОГО ФИЗИКА Девушка, с которой происходили удивительные превращения на глазах у Трассена, была бывшей студенткой Гаммельнского физического училища, где преподавал ее отец, профессор Айкельсон. Собственно говоря, она бросила науку только вчера. А сегодня утром состоялся ее разговор с отцом, которому она высказала все, что думала о бесполезности физики. С сегодняшнего дня она свободный человек. Правда, если говорить честно, не надо было бы просить у отца машину. Он пользуется машиной Железнодорожного управления именно за то, что работает там физиком-консультантом. Впрочем, машину эту скоро у них отберут. Профессору уже не раз намекали, что железной дороге физики больше не нужны. Расчет расписания давно проверен и действует безотказно. Скорости поездов установлены раз и навсегда, и возрастание их массы при ускорении точно подсчитано и известно всем машинистам. Остается только расчет топлива, пожираемого экспрессами. Но ради решения этой задачи нет смысла держать физика-консультанта. Железнодорожные экспрессы больше не выходят из Гаммельна, потому что наступил тяжелый топливный кризис. За бензин Анна-Мари заплатила только что такую неслыханную цену, что теперь ей придется отказаться от туфель, которые она присмотрела в универмаге «Десять лет в вагоне». Туфли бронзового цвета, на каблуке, загнутом вперед крючком. Ходить в них неудобно, зато последний крик моды. У Анны-Мари еще никогда не было модных туфель. Она сама не знает, имеет ли она право одеваться, как взрослая девица, потому что, если считать ее возраст по отсчету поездов, в которых она часто ездила с отцом, когда он работал при Железной дороге, то ей еще нет шестнадцати, а если полагаться на календари ее тетушек, живших безвыездно в Гаммельне, то Анне-Мари все двадцать, и она может позволить себе не только туфли с загнутым каблуком, но и модное платье, которое висит в витрине того же универмага. Анна-Мари выехала на главную улицу и постаралась выжать из старой машины все, что возможно. Но вскоре она увидела, что бензин катастрофически тает: значит, не удастся даже выехать за город. Пешеходы на тротуарах, плоские, как бумажные силуэты, двигались мимо нее, на ходу меняя окраску волос и платьев. То же самое, конечно, могли видеть и они, если обращали внимание на девушку, катающуюся по городу в стареньком автомобиле. В их глазах она тоже должна была сужаться и изменять свою внешность в зависимости от изменения скорости машины. Анна-Мари поехала медленнее, чтобы растянуть удовольствие. Она подсчитала в уме возрастание массы своей машины даже при небольшом ускорении. Но если ехать на постоянной скорости, то можно, пожалуй, добраться даже до пригорода, бензина хватит. С физикой покончено, и теперь она сможет целыми днями рисовать. Отец Анны-Мари был потомственным профессором города Гаммельна. Еще дед его читал когда-то блистательные лекции по физике — с ним советовались самые уважаемые люди в городе. Это было еще в те времена, когда в Гаммельне физика считалась полезной наукой. В самом деле, как обойтись без физики, если, например, масса поезда возрастает с увеличением скорости? Подсчитать запас топлива, оказывается, не так-то просто. К тому же само время в вагоне зависит от скорости. У пассажиров свое время, а на вокзале свое. Одновременности в Гаммельне не существует. Как поступить, например, вызванному в суд свидетелю, который узнал о поджоге по вспышке пламени, а свет распространялся так медленно, что он заметил вспышку только тогда, когда здание сгорело?.. В этом случае на суде непременно присутствовал физик. Он тут же делал подсчет времени распространения света от пожарища до свидетеля, и судьи это учитывали при рассмотрении дела. Время в Гаммельне ценилось дороже золота. Его продавали и покупали. Время можно было сэкономить, путешествуя в поездах с замедленным временем: поездка в экспрессе со скоростью, близкой к гаммельнской скорости света, давала пассажиру выигрыш во времени по сравнению с жителями, оставшимися в Гаммельне. И тут был необходим точнейший подсчет. Пассажир желал ежечасно знать разницу между его «собственным» временем в поездке и постоянным временем города. Железнодорожное управление нуждалось в опытных физиках. Династию профессоров Айкельсонов высоко ценили, а деду Анны-Мари даже предлагали стать бургомистром. Однако с тех давних пор жизнь гаммельнского общества значительно изменилась. Таблицы пересчета времени были напечатаны, расписание поездов проверено и утверждено, а топливо таяло с такой неимоверной быстротой, что подсчитывать его запасы было практически невозможно. Нынешний профессор Айкельсон только из уважения к его прежним заслугам числился служащим в Железнодорожном управлении. Между тем жажда продления жизни с помощью путешествий на скоростях, близких к скорости света, порой сотрясала город, как страшная лихорадка. Стоимость железнодорожного билета стала такой высокой, что человеку, одержимому манией «продления жизни», часто приходилось выбирать между путешествием в поезде с замедленным временем и полуголодным существованием в течение остатка своей продленной жизни в городе Гаммельне. Сам город Гаммельн с окружающими его пригородами был изолирован от остальных миров непреодолимым барьером, о котором никто ничего не знал по той простой причине, что масса движущихся тел так сильно возрастала от скорости, что никаких запасов топлива не хватило бы на то, чтобы уехать на сколько-нибудь далекое расстояние. «Околосветовые экспрессы» кружились по железной дороге, не отъезжая от гаммельнских пригородов, и люди путешествовали фактически не в пространстве, а во времени. Мир Гаммельна был очень мал. Но над этим никто особенно не задумывался. Слишком много было других забот у деловитых гаммельнцев. Жажда практической деятельности была их отличительной чертой. Самую тяжелую работу приходилось выполнять так называемым пригородным жителям, которые неустанно трудятся, чтобы добывать топливо, потребляемое железнодорожными экспрессами. Так или иначе гаммельнцы потеряли интерес к науке. Ученые стали нежелательными умниками, и в обществе отлично обходились без них. Сам Айкельсон беззаботно относился к превратностям своей судьбы. Он уже давно отдавал все свое свободное время археологии и постоянно рылся в каких-то загадочных черепках и пожелтевших рукописях. Никто не знал, где Айкельсон производит свои раскопки. Он часто исчезал на несколько недель, забирая при этом с собой и физические приборы. Но это никого не интересовало. РАУЛЬ КЛЕМПЕРТ ЗНАКОМИТСЯ С ПРОФЕССОРОМ АЙКЕЛЬСОНОМ В ту ночь, когда Трассен исчез из Берлина, Клемперт, мчавшийся по шоссе к чехословацкой границе, попал в сплошной ливень. Мотоцикл то и дело заносило на мокром асфальте. Потом дождь стал затихать, а Рауль подивился тому, как грузно падают тяжелые дождевые капли. А затем кончился бенвин. Клемперт, посмотрев на часы, решил идти пешком. По его расчетам, граница была недалеко. Слева тянулся лес. Начинало светать. Оглянувшись, Клемперт увидел, что шоссе отливает зеленым светом. Шоссе светилось! Рауль удивился, но ему нельзя было терять ни минуты, и он быстро вошел в лес. Навстречу ему медленно вставало солнечное утро. Розовели сосны. Удивительное чувство покоя охватило Рауля в кротком утреннем лесу, заглушая настороженность, заставляя забывать про опасность. А между тем где-то по проводам идут сообщения о его побеге, где-то отвязаны овчарки, мчатся по шоссе мотоциклы. Кто-то записывает короткие телефонограммы. Дежурные полицейские проверяют на дорогах номера автомашин. Напечатаны уличные объявления с его приметами. «Рост метр восемьдесят пять… Глаза серые. Ноги длиннее нормы. Слегка сутулится. Стрижка — короткая, «под бобрик»…» — …Ауль! Pay! — послышался тихий окрик. Рауль окаменел, прислонился к дереву. Легкий, напевный зов повторился: — Ауль! Pay! В этом зове Раулю почудилась какая-то забытая и необычайно знакомая интонация. А девически ломкий голос, робко затихая перед каждой паузой, снова и снова доверчиво повторял откуда-то сверху свой тихий и нежный призыв. Рауль задрал голову. В углублении низкого раздвоенного сука старого дерева пряталась маленькая птичка с сине-черным оперением. «Не может быть! Неужели это девятисловная синица?..» Рауль пристально вгляделся в тонкие переходы неяркой окраски. Темя голубое, в пере много черни; крылья отливают рыжеватым отливом, какой бывает у ремеза, гаечки, самой крохотной из всех видов синиц. И снова знакомый зов. Рауль подошел к дереву. — Pay! — жалобно вскрикнула птица и перелетела на другой сук. Рауль тихо засвистел, пытаясь повторить странное птичье пение. — Випрачитти! — произнес чей-то голос. Рауль заставил себя медленно и лениво оглянуться. Перед ним стоял невысокий худощавый человек в серой рубашке с открытым воротом. — Випрачитти, — произнес он опять, уже шепотом. — Ее надо непременно зарисовать. Может быть, она никогда уже здесь не появится. Старик лихорадочно рылся в карманах. Птица смотрела на него маленькими бисеринами-глазами и молчала. Вынув, наконец, книжку в кожаном коричневом переплете, старик похлопал себя по карманам, нащупывая карандаш. — Дайте же, наконец, карандаш! Что вы стоите? — прошипел он. — Перед вами древнейшая порода птиц! Рауль вынул огрызок угольного карандаша из нагрудного кармана. Тот самый огрызок, который он спасал при каждом обыске в бараке, запрятывая его то в кусок хлеба, то в щель, то под обмотку. Потерять возможность рисовать казалось Раулю самым страшным. Старик выхватил из его пальцев угольный карандаш и начал резко и неумело набрасывать контуры птички. — Позвольте. Взяв записную книжку у старика, Рауль мягко провел углем первые линии. Випрачитти возникала легко и просто, как детский рисунок. — Прелесть! — сказал старик. — Pay! — крикнула випрачитти и взлетела. — Ну, что ж! Портрет ее в наших руках, — сказал старик, принимая свой блокнот. — Остается записать имя свидетеля. Это важно. — Зачем? — Как доказательство, что випрачитти действительно побывала в наших краях. Итак, ваше имя? Рауль молчал. — Моя фамилия Айкельсон, — чопорно представился старик. Вы, наверное, догадались, что я занимаюсь здесь раскопками. — Нет. — Ах, вы из пригорода? Рауль молчал. — Вы, наверное, вернулись из долгого отсутствия?.. Рауль молчал. — Сколько же вам удалось сэкономить времени? — продолжал старик с неожиданным недоброжелательством. На Рауля смотрели ясные серые глаза. Нет! Старик не сумасшедший. — Я вас… не понимаю. — Зато я вас отлично понимаю, молодой человек! Отлично рисуете, сын состоятельных родителей. Отчего бы не сбежать в иное время, пока сверстники живут трудовой жизнью? Рауль ничего не понимал. Старик сунул записную книжку в карман и вернул Раулю карандаш. — Если не найдете в городе работы — так бывает с беглецами от собственного времени, — приходите ко мне. Вы отлично рисуете, а мне нужен копировщик старинных рукописей. Мой адрес: «Гаммельн, Кирхенштрассе, 8». — Старик повернул налево, туда, где редели сосны и в широком просвете виднелись небо и море… «Не может быть! Может быть! Все может быть!» Рауль долго бродил вдоль прибрежного леска, то выходя к дюнам, то возвращаясь обратно, не решаясь идти дальше. Но ничто не нарушало покоя утра. Он остановился у поворота тропинки, ведущей к морю. Рыбак нес полное ведро рыбы. Пахло водорослями. — Почем рыба? — Пять пфеннигов штука. Сегодня море бурное, лодка сильно тяжелеет… — рыбак поставил ведро. — Лодка тяжелеет? — Еще как! Берите! Дешевле не отдам. «У меня кончились деньги, — вспомнил Рауль. — Не думать о еде», — приказал он себе. Не думать о еде он научился в лагере, у него был большой опыт. — Ну, как хотите! Я не запрашиваю. Только сегодня скорость ветра большая, лодка сильно тяжелеет, пятнадцати метров не отплывешь, — рыбак поднял ведро. Что он болтает про «утяжеление» лодки? Но лучше ни о чем не спрашивать. Не привлекать внимания. Рыбак встряхнул рыбу в ведре и, обиженно повторяя, что при быстрой гребле весла «свинцом наливаются», пошел дальше. Рауль посмотрел ему вслед и вынул записку с адресом Айкельсона: «Гаммельн, Кирхенштрассе, 8». По крайней мере известно название города и есть адрес. Обыкновенное название заурядной немецкой улицы — Кирхенштрассе. Старик, по-видимому, коллекционирует старинные рукописи. Может быть, «беглецы от собственного времени» только поэтическое сравнение? Раздалось легкое шарканье. Айкельсон с торчащими после купания мокрыми волосами, в сандалиях на босу ногу шел по дорожке, по-мальчишески подбрасывая ногами мелкие камушки. — Не попадалась больше випрачитти? — Нет. Рауль пошел рядом. — Вы занимаетесь историей? — Теперь да. — Я согласен с вами работать. — Но, к сожалению, я не могу вам много платить. Некоторое время они шли молча. Лес оборвался. К его опушке подступал город. — Возьмем велосипеды напрокат у рынка, — предложил Айкельсон. У городского рынка Рауль увидел полицейского. Но почему на нем голубой мундир? Впрочем, полицейский опасен для него в любом мундире. Между тем Айкельсон неторопливо выбирал велосипед. «Скорей бы!» Не выдержав, Клемперт положил руку на руль. — Вот этот. Айкельсон расплатился, и они вышли из прокатного пункта. Не оглядываться! Раулю казалось, что взгляд полицейского приклеен к его спине. Айкельсон неторопливо перекинул ногу через раму и медленно поехал, с трудом нажимая на педали. Рауль рывком встал на педали и, разгоняясь, всей тяжестью надавил на них. Но тут начало происходить такое, что было похоже на затянувшийся страшный сон. Рауль поворачивал колесо велосипеда, но оно еле-еле поддавалось, продвигая велосипед на небольшой отрезок. Он еще больше нажимал, опираясь на педали, но вместо привычного рывка, так хорошо знакомого по гонкам, он с трудом проползал вперед, чуть-чуть увеличивая скорость. Может, лопнула камера? Нет, камеры в порядке. У Рауля не было сил разогнаться! Его охватило отчаяние. Ему казалось, он тяжелеет и слабеет при каждом чуть заметном увеличении скорости. «Неужели я слабею от страха под взглядом полицейского?» Между тем худенькая фигура Айкельсона удалялась. При этом происходило нечто странное с его фигурой — она сужалась! Сжав зубы, Рауль бешено заработал педалями и стал догонять профессора. И тут он с изумлением увидел, что дома, мимо которых он проезжал, тоже сужались. Но ощущение опасности оказалось сильнее любознательности. Рауль напряг все свои силы, чтобы догнать старика. Поравнявшись с Айкельсоном, он убедился, что внешность профессора была нормальной. Они ехали рядом на одной скорости. Теперь езда не требовала особых усилий. На постоянной скорости педали вертелись легко, а тело как будто стало легче. Рауль ни о чем не спрашивал. Сужающиеся дома и кварталы быстро мелькали мимо, мало отличаясь друг от друга. На обочине тротуара стоял неправдоподобно худой человек; за ним виднелось окно, узкое, как щель. «Что же это со мной происходит? И чем же все это кончится?» — подумал Рауль. Открыв расшатанную калитку, профессор Айкельсон покатил свой велосипед по дорожке, ведущей к дому. Рауль последовал за ним. У двери они поставили велосипеды. Наверху кто-то распевал песенку. — Дочь! — кратко сообщил профессор. — Со вчерашнего дня мы — чужие. Она отказалась заниматься физикой. — Простите, профессор, я хотел бы перед тем, как войти в ваш дом, просить вас никому не говорить обо мне. — Надеюсь, вы ничего не украли? — Нет, профессор, я не сделал ничего худого. — Погодите, я поговорю с дочерью. Айкельсон вошел в дом. Пение прекратилось. Потом послышались восхищенные возгласы, торопливый топот по лестнице, и перед Раулем предстала высокая девушка с рыжей кошкой на руках. — Это вы… художник? — спросила она. Рауль наклонил голову, ожидая, что «дама» подаст ему руку. Но «дама» покраснела и, сбросив с рук кошку, бросилась по витой деревянной лестнице наверх. — Девица без возраста! — вздохнул отец. — После смерти матери ездила со мной в экспрессах с замедленным временем. Рауль ошеломленно молчал. — Она рисует, — продолжал профессор. — Может быть, если у вас найдется время… Рауль заметил на стенах прескверные акварели. На всех была подпись: Анна-Мари. Тем временем девушка снова появилась. Она стояла на верхней площадке лестницы в очень длинном платье, с огромной брошкой на груди. — Прошу вас, господин Клемперт, располагайтесь без стеснения в нашем доме. Ваша комната на втором этаже, — важно проговорила она. Старик усмехнулся. — Давай обедать, — сказал он. По-видимому, между отцом и дочерью было заключено перемирие. Рауль поднялся наверх и вошел в отведенную ему комнату. Кувшин с водой и фаянсовый таз, расписанный незабудками. Кровать, покрытая клетчатым пледом. Этюдник с красками. На полу груда учебников. Очевидно, хозяйка считает, что теперь с ними покончено. В дверь постучали. — Извините. Анна-Мари вошла и забрала книги и этюдник. — Это книги по физике? — спросил Рауль. — Да. Расчет зависимости времени, массы и размеров от скорости. Превращение массы в энергию. Скука! Клемперт не желал выглядеть дураком. Не спрашивать же сейчас эту девушку о местных чудесах, которые, может быть, ей представляются такими же привычными, как у нас законы Ньютона! — Не хочу вас беспокоить, — сказала Анна-Мари. Но Рауль понял: беспокоить его она будет. Зацепившись длинным платьем за крюк двери, девушка рассыпала книги. Рауль подобрал их и помог донести до библиотеки. Там тоже висели картины кисти молодой хозяйки. Работы были безграмотны и банальны. Клемперт не выносил дамской мазни,. Он хладнокровно обвел взглядом стены и спросил: — Я вам больше не нужен? Анна-Мари покраснела. Раулю стало ее жаль. — Зря вы бросили физику, — сказал он. — Я вот ничего в ней не понимаю. Был у меня раньше друг, он мне многое объяснял… Рауль спохватился. Как странно, что он снова назвал Лео своим другом. А ведь они так давно разошлись. — Был? А где он теперь? — Не знаю. Рауль вернулся в свою комнату и подошел к открытому в сад окну. Свобода! Под окном шелестели огромными листьями каштаны. В зелени жасминов прятались маленькие фигурки гномов, обычные для пригородных коттеджей. Но все же: как понять эти странные разговоры о поездах, отъезжающих в иное время? О тяжелеющих лодках? Наконец, где находится город Гаммельн, в котором все это происходит? Рауль смотрел из окна на старомодный садик профессора Айкельсона и терялся в догадках. ТРАССЕН НАНИМАЕТСЯ ПОВАРОМ Между тем Трассен продолжал бродить по городу, хотя ему было совершенно необходимо немедленно найти способ добывать себе средства к существованию. Трассен находился в растерянности. Немецкий город Гаммельн был для него полнейшей загадкой. Так называемый «центр» сверкал никелированными особняками с паровозными трубами и колесами в палисадниках. В кварталах часовщиков в магазинах торговали какими-то удивительными часами. На каждой улице было по нескольку часовых мастерских. Трассен вышел к огромной привокзальной площади. Около голубого здания вокзала шумела толпа. Он смотрел на отъезжающих, не замечая в них ничего особенного. Они были точно такими же, как любые железнодорожные пассажиры, путешествующие в германском государстве. И хотя Трассен уже навидался чудес в Гаммельне, он не осмелился предположить, что здесь используется замедление времени! А между тем именно так и обстояло дело в этом «городке относительности, где даже скорость железнодорожного экспресса оказывается «околосветовой». Мимо Трассена прошла группа туристов с добротными кожаными чемоданами. Это была компания мужчин среднего возраста, одетых в немецкие национальные костюмы: шляпы с перьями и кожаные штаны до колен. Поставив чемоданы, туристы обняли-друг друга за плечи и, образовав тесный кружок, бодро задвигались в танце, притопывая голыми волосатыми ногами, обутыми в ботинки на толстой подошве. — Тирли-мирли — эй, юхей! — подхватывали они. Через несколько часов будут мчаться в волшебных вагонах с околосветовой скоростью. А через несколько дней — юхей! — их кредиторы и дебелые жены останутся в другом времени. Потому что — тирли! — для туристов пройдет всего лишь несколько дней, а для кредиторов, жен и домочадцев — несколько лет. И оставшиеся в городе Гаммельн их ровесники — юхей! — бесспорно, постареют гораздо больше, чем они. Трассен не знал, что — тирли-мирли! — здесь используется замедление времени. А между тем именно так и обстояло дело в этом «городке относительности», где местная скорость света была так мала, что даже скорость обыкновенного железнодорожного экспресса оказалась «околосвстовой». Раздался гудок, и вокзальная площадь опустела. Ушли бойкие спекулянты, торговавшие какими-то вещами не по сезону. На дворе стоял июнь, но отъезжающие почему-то покупали меха. Трассен прошел на перрон и увидел, что вокруг человека, одетого в черную железнодорожную форму, стоявшего у паровоза, образовался почтительный круг. — Машинист, — прошептал кто-то рядом с Трассеном. Какая-то женщина что-то говорила машинисту с умоляющим видом. Для Трассена эта сцена была загадочной. О всесильной власти машиниста он еще ничего не знал. Бывший ассистент кафедры физики не предполагал, что управлять человеческой молодостью можно с помощью обыкновенных железнодорожных тормозов. Выйдя снова на площадь, Трассен почувствовал, что голод мешает ему размышлять о гаммельнских чудесах. Он славился среди приятелей кулинарными способностями. Готовил он вдохновенно и рецепты свои ревниво скрывал. Но сейчас, когда Трассен оказался без денег и без работы, он мечтал о любой еде и грезил о любом применении своего поваренного искусства. Увидев часовую мастерскую под вывеской «Чиню часы на всех скоростях», Трассен подошел к окошку и увидел лысого человека с лупой на лбу. Часовщик лениво смотрел в окно. Клиентов не было. Увидев перед собой человека в потрепанном костюме, с грязной бахромой на брюках, он брезгливо поморщился. — Добрый день, — сказал Трассен. — День добрый. Смените часы, молодой человек, — лениво предложил часовщик, с пренебрежением глядя на трассеновские часы,, и бросил на прилавок ручные часы с тремя циферблатами. — Для поездов-экспрессов! — сказал он, отлично понимая, что его ложь вряд ли кого может обмануть: это была устаревшая модель часов для велосипедистов. Но вошедший не возразил ни слова и стал внимательно разглядывать часы. — Для поездов-экспрессов? — переспросил он. — Экспрессы у нас уже лет десять не запускали. Топливо кончается. Говорят, скоро дома отапливать будет нечем, — торопливо пояснил часовщик. Лео внимательно слушал. — А сколько топлива потребляет экспресс? — неожиданно спросил он. Тут мастер подозрительно на него покосился. — А вам зачем это знать? Трассен повертел в руках часы. — Мне-то все равно! Только ведь, наверное, много топлива расходуется оттого, что масса поезда на больших ускорениях сильно возрастает. Часовщик перегнулся через окошко и зашептал Трассену в ухо: — Молчите! Говорят, будут запускать только по два вагона… А билеты будут стоить бешеных денег. У нас таких денег не водится. Пускай начальники ездят. — А вы не скажете, где можно устроиться на хорошо оплачиваемую работу? — Смотря с какой специальностью… — Я физик. Часовщик с живым любопытством посмотрел на Трассена. — Да вы что, спятили? Кому сейчас нужны физики? — Та-а-к,- протянул Трассен. — А не нужны ли хорошие повара? — Повара? — вскричал часовщик в восторге. — Повара? Да что же вы, милейший, раньше этого не сказали! — и он выскочил из-за прилавка. — Мы только что потеряли нашу лучшую повариху. Вот уже две недели, как Гаммельн лишен национальной немецкой пищи. — Какой? — Рагу из потрохов, например. — Я могу приготовить рагу из потрохов, — скромно заменил Трассен. — Голубчик, — часовщик взял Лео под руку, — если вы, действительно знаете секрет этого блюда, не будем медлить. Проведем испытание на кухне городского ресторана! — Все очень просто. Хорошо очищенные и промытые потроха домашней птицы посолить и слегка обжарить на сковородке, уверенно декламировал Трассен. — После чего посыпать их мукой и жарить еще несколько минут… Часовщик запер мастерскую, и они понеслись мимо сокращающихся домов с готическими крышами, мимо сужающихся витрин маленьких магазинчиков, и, если бы не шарканье подошв о тротуары, Трассену могло бы показаться, что это не он бежит по улице, а улица несется мимо, сокращаясь, как детская книжка-гармошка. Часовщик очень торопился. АННА-МАРИ ПРИГЛАШЕНА НА ТАНЦЫ Случилось так, что Трассен вскоре снова увидел «девушку своей мечты». Сереньким туманным утром он торопливо бежал на работу мимо сужающихся окон гаммельнских домов. На кухне его уже давно ждали у кипящих кастрюль кухарка Тони и ее племянник. Кастрюли от нагрева так «тяжелели», что без помощи своего шеф-повара они их сдвинуть не могли. Закон превращения энергии в массу требовал от повара большой физической силы, и Трассена на работе очень ценили. К большому дому с паровозными трубами на крыше подъехала машина. Трассен остановился. Дверца распахнулась, и из машины вышла она. Девушка, не оглядываясь, пошла по тротуару. Трассен увидел, как к рулю ее машины пересел человек в железнодорожной форме и ввел машину во двор дома. Лео догнал девушку. Анна-Мари плакала. — Что случилось? Почему у вас отобрали машину? Она отвернулась, продолжая плакать. — Я вас уже видел. На площади перед ратушей. Вы тогда так странно изменялись… Девушка удивленно на него поглядела. — Изменялась? Трассен смущенно поправил очки: «Значит, ей и в голову не приходит, что зависимость размеров от скорости — удивительное явление». — А-а… Это вас задержал полицейский около бензоколонки? Вы, кажется, что-то кричали? — насмешливо спросила девушка. — Я был поражен изменением цвета ваших волос золотых до фиолетовых. Девушка улыбнулась и поправила выбившуюся из прически прядь. — Какой же цвет вам больше понравился? — Обыкновенный. Когда машина остановилась. — К сожалению, мне больше не придется ездить на машине. — Почему? — Отца уволили с железной дороги и отобрали служебную машину. — Почему уволили? — Физики больше не нужны. — Он физик? — Был. — Я тоже… — Вы физик? Но… я вас не знаю… — Я теперь работаю не по специальности… — Кем? — Поваром. Наступило молчание. — Я бы хотел вас увидеть снова, — сказал, наконец, Трассен. — А сейчас вы торопитесь на кухню? — Я тороплюсь на работу. — Можно было бы найти занятие поинтереснее! — Я готов заняться тем, чем вы пожелаете, — обещал Трассен. Она засмеялась. — Но мы даже не знакомы. — Лео Трассен. — Анна-Мари. Она вытерла ладонью слезы со щеки и улыбнулась широкой мальчишеской улыбкой. — Я очень редко плачу, — сказала она. — Потеря машины, наверно, большое горе, — сказал Трассен. — У меня ее никогда не было. — Разве дело в машине? Дело в том, — у нее задрожали губы, — отец больше никому не нужен… Вам этого не понять! — Почему же? Я ведь тоже не нашел работы по специальности. Послушайте, у меня идея. Пойдемте вечером танцевать. У Анны-Мари так просияло лицо, что Трассен понял: ее еще никогда не приглашали на танцы. — Куда? — Если не возражаете, в тот ресторан, где я работаю. Анна-Мари заколебалась, но, взглянув на очки Трассена, кивнула и, торопливо попрощавшись с Лео, помчалась к универмагу «Десять лет в вагоне» покупать бронзовые туфли на гнутом каблуке. ВЕСКЕ ПИШЕТ ДОНОСЫ ИЗ ГАММЕЛЬНА На гаммельнскую почту начали поступать аккуратно заклеенные серые стандартные конверты с непонятным для почтовых чиновников адресом: «Берлин. Принц-Альбертштрассе, 5. Отдел сорок два». Конверты протягивал в окошко человек с бугристым лицом и слегка косящими глазами. Служащий покорно принимал серые конверты и наклеивал на них гаммельнские марки с изображением какого-то забытого всеми кайзера. Однажды почтовый чиновник попробовал было отказаться принять письмо с адресатом неизвестного города, но клиент отогнул борт своего пальто и, показав какой-то стальной значок, многозначительно спросил: — Понятно? Служащий недавно работал на почте и очень боялся признаться в том, что он чего-то не понимает. Поэтому он молча кивнул и продолжал принимать корреспонденцию от таинственного клиента. Конверты он аккуратно сдавал вместе с почтой, отправляемой сразу же на поезда, совершавшие вокруг Гаммельна рейсы с замедленным временем. Он знал, что корреспонденция возвратится на Центральный городской почтамт через полтора-два года. А там видно будет. В серых конвертах лежали подробные доносы о событиях, происходящих в городе, непонятным образом оказавшемся вне подчинения Третьему рейху. Доносы составлял Веске. «Весьма срочно. Секретно. Доставить немедленно. 1. В течение двух недель вынужден бездействовать на территории города Гаммельна, оторванного от всех основных функций Третьего рейха. Хайль! В предыдущих донесениях мною описаны особенности местных условий, которые должны быть рассмотрены с точки зрения их существования в системе Третьего рейха. Вкратце повторяю анализ обстановки: а) провинция Гаммельн не имеет постоянного немецкого времени, единого для всего местного населения; б) жители, располагающие достаточными средствами для приобретения железнодорожного билета, отправляются в путешествие по окружной железной дороге и оказываются в условиях существования с иным временем, замедленным по отношению к календарю на городской почте. Таким образом, возвращаясь снова к месту жительства, они приобретают разницу в возрасте, 'по сравнению с их закрепленными согражданами (железнодорожные билеты выдаются без справки о расовой принадлежности и отношения к национал-социалистской партии); в) наблюдение за уличным движением подтвердило, что здесь даже при малых скоростях проявляют себя так называемые «эффекты» теории относительности (изменение размеров тел и их массы в зависимости от скорости). Скорости передвижения в Гаммельне очень малы и, по слухам, не могут превышать некую величину, равную местной скорости света. Разумеется, усилия фюрера и его доблестных отрядов заставят местных жителей двигаться с более высокими скоростями, достойными истинных немцев. Хайль! 2. Мною проведена разведка для выяснения причин полной изоляции гаммельнской провинции. В беседе с железнодорожным машинистом (см. донесение № 5) я узнал о законе превращения энергии в массу. Машинист сообщил мне о резком возрастании массы железнодорожных составов при увеличении скорости. Это, в свою очередь, требует огромного увеличения потребляемого топлива. Таким образом, ненормальное увеличение массы движущихся тел в Гаммельне требует такой затраты горючего, которое делает путешествие на сколько-нибудь значительные расстояния практически неосуществимым. Так мне удалось понять машиниста, несмотря на его нетрезвое состояние. (Все напитки — за счет моих личных денежных средств.) О срочном переводе сумм, необходимых для организации местной сети тайной полиции, я указывал во всех предыдущих донесениях. Перехожу к наиболее важной части своего донесения…» Здесь Веске не удовлетворился только шифром, а вывел текст особыми невидимыми чернилами. В заключение он просил начальство выслать ему полный комплект оружия, включая пулемет. Он сообщил, что успел захватить с собой только шестизарядный револьвер. ВЕСКЕ НАХОДИТ ПОМОЩНИЦУ Отправив очередное донесение, Веске пошел на вокзал. Там готовились к прибытию поезда. — Повторяю — к платформе номер три прибывает экспресс в четырнадцать часов по вокзальному времени, — монотонно твердил унылый голос. — Встречающих просят не выходить из зала ожидания… Повторяю… В зале ожидания царила суматоха. Спекулянты готовились к выгодным сделкам. Жены замазывали косметикой появившиеся морщины. Дети потели в нарядных костюмах. Сердца бились учащенно. Стрелка вокзальных часов прыгала через минуты. Буфетчик запер дверь и отправился за новой партией прохладительных напитков. Наконец послышался воющий гудок поезда. Он становился все тоньше и тоньше по мере приближения состава. И хотя гаммельнцы не ведали о существовании эффекта Допплера, они еще с детства привыкли по гудку определять, приближается или удаляется поезд. Встречающие бросились к дверям. Толстая женщина с потрепанной прической оказалась в первых рядах. Это была фрау Бункер, вдова железнодорожного контролера, местная спекулянтка. Узнавая заранее о прибытии пассажиров «из замедленного времени», она отлично сбывала им залежавшиеся товары гаммельнских магазинов. Сегодня она тоже рассчитывала на выгодную сделку. В дверях на перрон фрау Бункер охнула, остановилась. Кто-то с силой наступил ей на ногу, от боли у нее потемнело в глазах. Между тем этот «кто-то» поднес к ее лицу перстень с таким крупным драгоценным камнем, что у фрау Бункер задрожали колени, и она пошла за владельцем перстня, словно загипнотизированная. — Сколько? — шепнула она. — Договоримся,- ответил незнакомец. Так состоялось знакомство господина Веске и фрау Бункер. В Гаммельне не существовало тайной полиции. Все свое время полицейские посвящали регулированию уличного движения, а в условиях гаммельнских удивительных физических эффектов это требовало особой сноровки и внимания. И хотя такая роль полицейской системы в целом казалась Веске жалкой и недостойной германского государства, он решил пока довольствоваться помощью добровольных любителей тайной слежки за своими ближними. Первой энтузиасткой оказалась фрау Бункер. В ее доме и поселился бывший сотрудник отдела гестапо «номер сорок два», обладатель перстня с отлично сфабрикованным фальшивым брильянтом. Новое жилище господина Веске было расположено рядом с домом профессора Айкельсона, и это обстоятельство дало почву для доверительных бесед между фрау Бункер и ее новым постояльцем. Новый жилец хотел знать все. Фрау Бункер ненавидела своих соседей Айкельсонов глухо тлеющей ненавистью. Для этого было много причин. Безутешная вдова, посвятившая себя спекулянтской деятельности на привокзальной площади, нуждалась в поддержке. Ее покойный супруг, железнодорожный контролер, сообщал ей расписание поездов, приходящих из иного времени. После его смерти она оказалась одинокой в своих стараниях и ходила на спекулянтские дела вслепую. Вот тут-то она и обратилась за помощью к «привокзальному физику» Айкельсону. Но старик пришел в такое негодование, что фрау Бункер пришлось немедленно убираться. И она поклялась отомстить. По вечерам на втором этаже дома Айкельсонов вспыхивая синий свет. Присмотревшись, фрау Бункер заметила там какие-то приборы. Однажды туда же на веревке поднимали огромную каменную плиту. И фрау Бункер отправилась в полицию. Там ей ответили, что профессор Айкельсон проводит опыты по поручению железнодорожного управления. Синий свет продолжал мигать. Но время работало не на Айкельсона, а на фрау Бункер… Кто бы мог подумать, что все начнется с рукоделья? Да, именно с рукоделья. На парадном черном мундире железнодорожного контролера, который пришелся впору новому квартиранту и тарному руководителю фрау Бункер в делах государственной важности, она вышила череп и скрещенные кости. Так железнодорожный мундир ее покойного супруга стал мундиром первого гаммельнского эсэсовца. Безоговорочно передав Веске все свои сбережения, фрау Бункер превратилась в его послушную рабу. То, чем она раньше занималась из любви к искусству — то есть сплетнями и наушничеством,- оказалось, по словам Веске, не чем иным, как ее патриотическим долгом, сделавшим ее первой национал-социалисткой в городе. Кроме того, твердо заявил Веске, за свои услуги фрау Бункер будет щедро вознаграждена из фонда имущества уничтоженных врагов Третьего рейха, а к ним, безусловно, принадлежат ее соседи Айкельсоны. Во-первых, они смущают и тревожат умы честных немцев своими бессмысленными и вредными опытами, не приносящими никакой практической выгоды городу; во-вторых, до него дошли слухи, будто Айкельсон пытается доказать своими археологическими раскопками, что в жилах гаммельнцев течет вовсе не чистая немецкая кровь, а некая сложная смесь, образовавшаяся в результате многовекового сосуществования нескольких племен на территории нынешнего гаммельнского округа; в-третьих, многозначительно глядя в глаза фрау Бункер, Веске спросил ее, знает ли она, откуда произошла фамилия Айкепьсон и кто он по национальности? Фрау Бункер подхватила идею на лету. Ее атака была короткой и решительной. Она сразу же представила нужную информацию о «намеченном объекте». Айкельсон общается с какимто неизвестным человеком. Его в городе никто не знает, и прибыл он неизвестно откуда. Говорят, срисовывает то, что раскапывает из земли старик Айкельсон. А может быть, Айкельсон занимается вовсе не раскопками? Время от времени он исчезает на несколько недель и уходит в такую даль, где ни один гаммельнец сроду не бывал. Да еще таскает с собой диковинные приборы — фрау Бункер сама их видела. — Шпион! — коротко обобщил Веске. — Недаром бродит где-то у границы. Так, случайно попав в погоне за Трассеном в «городок относительности», Веске занес в него первые бациллы коричневой чумы. И хотя городок продолжал жить своей обычной жизнью, план действий, намеченный Веске невидимыми чернилами в «донесении № 8», становился реальностью. КЛЕМПЕРТ СЧИТАЕТ, ЧТО МИР НЕ ИЗМЕНИЛСЯ Рауль стад помощником профессора Айкельсона. Сегодня он сдал старику большую серию зарисовок. Среди них была интересная виньетка из древней рукописи: по лавровому венку бежит человек с крылышками на ногах. Кто это? Бог ветра? Но как он попал в этот медлительный мир? И с какой скоростью он бежит? Профессор Айкельсон рассеянно просмотрел рисунки и сказал: — Завтра утром вы свободны, Рауль. Я возобновляю работу в лаборатории. В лаборатории Клемперт никогда не бывал, и о физике Айкельсон с ним не разговаривал. Только однажды профессор сказал, что уже много лет повторяет один и тот же эксперимент. «Опыт Айкельсона»,- бросил он с усмешкой. Рауль сдержался и не упомянул о знаменитом опыте Майкельсона. Это было бы нелепо. Что знает гаммельнский физик о Майкельсоне? И какая может быть между ними связь, кроме созвучия фамилий? Рауль вышел на улицу и, миновав сверкающий никелем центр, отправился в пригороды. Он никогда еще там не бывал. Шел он медленно, чтобы возрастающая собственная масса не мешала идти. Наконец Рауль вышел за городскую черту, и перед ним раскинулся призрачный поселок с тускло поблескивающими в темноте окнами. Дома выстроились вдоль широкой дороги, уходящей к далеким заводским зданиям. Пахли полынью. Рауль подошел к покосившемуся домику. Заглянув в окно, увидел за столом старую, полную женщину, раскладывающую по тарелкам еду из кастрюли. Двое мальчишек лет по двенадцати, отчаянно болтая ногами, пытались скользить по комнате вместе со стульями. Высокая молодая девушка причесывалась перед зеркалом и, вынимая из рта заколки, что-то раздраженно выкрикивала, поворачиваясь к мужчине, сидящему на кровати. Стукнула калитка. Звеня ведрами, пробежала девочка. — Сдачу верни! — крикнули из дому. Девчонка сначала помчалась с завидной быстротой, но потом, как будто передумав, медленно и вяло поплелась вдоль дороги, поддавая ногой ведро. Рауль пошел за ней. Почему у них так далеко колодец? Неужели гаммельнский водопровод кончился у последнего городского дома с черепичной крышей? Весь поселок состоял из самодельных домиков. А девчонка все шла и шла вперед, позвякивая пустыми ведрами. Остановилась она около домика, похожего на терем Бабы Яги. В домике светилось одно-единственное круглое окошечко. — Добрый вечер, фрау Паулина, — сказала девочка. — Два ведра, пожалуйста. — Не забудь вернуть сдачу. У меня опять были неприятности с твоей матерью. Девочка поставила ведра под кран водопроводной колонки, и из него с шипением вырвался поток воды. Наполнив ведра, девочка снова вышла на дорогу. В окошке задернулась занавеска. Рауль обошел крошечное строение. За ведро воды здесь платят? Почему? — Фрау Паулина! — негромко позвал он. В окне появилось гладкое, казалось, промытое до мельчайшей морщинки, доброе лицо. — Что вам угодно? — Извините, я не здешний… Сколько стоит вода? — Пять пфеннигов ведро. Заходите, я дам вам напиться. Пригнувшись, Рауль вошел в домик. — В первый раз в пригороде? — фрау Паулина вязала. — Да. — А я в первый раз попала в город, когда мне исполнилось восемнадцать лет. С тех пор бывала там всего два раза. Что нам делать в Гаммельне? Для таких скоростей, на которых там живут, нужны деньги, каких мы и в глаза не видим. Мы живем своей жизнью, за временем не гоняемся. Возьмите вон ту кружку и налейте себе воды из колонки. Не ушибитесь с непривычки. «Ушибиться? Обо что?» Рауль взял высокую кружку с длинной ручкой и вышел на улицу, куда был выведен кран. — Пускаю! — крикнула фрау Паулина. Неожиданный удар выбил кружку из рук Рауля. Струя воды камнем упала на ногу. Он почувствовал боль. Отступив, он поднял кружку. — Бьет, как камень, — заметила фрау Паулина, появившись в дверях. — Проточная вода у нас здесь тяжелеет от скорости. Поэтому с нас и дерут бешеные деньги за ее перекачку. «Черт возьми, ведь масса проточной воды действительно возрастает…» Старуха взяла из рук Рауля кружку и, держа ее обеими руками перед бьющей струей, налила до краев. — Вот теперь вода не «тяжелая». «Масса покоя меньше массы движения»,- вспомнил Рауль. Он долго пил прохладную воду. — Спасибо. А что у вас тут производят? — Он кивнул на освещенные заводские корпуса. — Топливо добывают. Здесь и рудники и завод. А топливо-то кончается! Сжирают его эти ваши экспрессы… За временем гонитесь… — Я не гонюсь, фрау Паулина. — Ну, тогда счастливого пути. — До свидания, фрау Паулина. Клемперт вышел на дорогу и пошел обратно в город. Смиренная бедность окраин больших городов. Люди, живущие на задворках чужого богатства. Так жили и те берлинские ребята, которые приходили по вечерам в кафе «Синяя лампочка». Они сидели до рассвета, иной раз выпив одну-единственную кружку пива. Почувствовать свободу — вот за чем приходили люди в «Синюю лампочку». До фашизма можно было еще надеяться на лучшее. Но нацисты больше всего боятся именно свободы. И они ее задушили. Немцев убедили, что только война может спасти их от бедности. На немцев надели мундиры. Гаммельн! Другой мир с удивительными законами природы. Но и тут смиренная бедность. Что ждет эту страну, в которой даже время течет не для всех людей одинаково? В доме Айкельсонов было темно. Анна-Мари сидела на подоконнике открытого окна. — Где вы были? — спросила она. — В пригороде. Она спрыгнула с подоконника. — Вы ходили туда пешком? — Конечно. — А правда, что у них там вода за деньги? — Неужели вы там не бывали? — Никогда! Впрочем, один раз в детстве… Там на нас смотрят с ненавистью… А кто виноват, что онм родились не в городе? — Никто. — Почему вы всегда разговариваете со мной так, как будто я в чем-то виновата? С вами я чувствую себя несчастной. Рауль облокотился на подоконник. — У вас неприятности? Она кивнула. — Отцу запретили заниматься опытами. — Как так запретили? — Приходили из полиции и объявили, что уволенный служащий не имеет права заниматься опытами без контроля полиции. — А обо мне не спрашивали? — Нет. — Простите, Анни. Я хотел вас спросить: вы ни с кем обо мне не говорили? Анна-Мари ответила не сразу. — Нет, я ни с кем о вас не говорила. — Ну и прекрасно! Спокойной ночи! — Погодите, Рауль. Неужели вас ничего не интересует, кроме архивных рисунков и пригородов? Клемперт улыбнулся. — Очень многое. А главное — я очень хочу вам помочь. — Мне не надо помогать. Я просто хотела… хотела с вами поговорить об одном человеке, который, может быть… — Она встретила насмешливый взгляд Клемперта. — Ничего я не хотела! Спокойной ночи. Клемперт не мог знать, что человек, о котором хотела с ним говорить Анна-Мари, был Лео Трассен, его бывший друг. ПАДЕНИЕ ТРАССЕНА А для Трассена наступил самый несчастный вечер в его жизни. Он брел по городу и вышел к привокзальным путям. Как холодные васильки, горели сигнальные огни. Пахло едким дымом и мокрым железом. Ему было не впервой коротать ночные часы на вокзале. Но то было когда-то… Давно… В Берлине… А теперь? Память послушно прокрутила перед ним короткометражный фильм. Он не ожидал, что встретит снова «девушку своей мечты» в тот самый день, когда ему в первый раз выдадут такую кучу денег. Он не думал, что повар может получать больше физика. Она шла с рынка, и в руках у нее была большая корзина с провизией. Он купил цветы, сунул ей в руки мокрые красные гвоздики и понес корзину. Цветам она так обрадовалась, будто ей раньше их никогда не дарили. А ей и вправду никогда не дарили цветы. В Гаммельне не тратят деньги на чепуху. Цветы дарят только уезжающим, да и то — кактусы, чтобы по возвращении в гаммельнское время они сохранились… По тесным рельсам проползал паровоз. Подумать только — простой паровоз, а работает, как машина времени. Впрочем, всегда ли нужна машина, чтобы бежать от своего времени? Где бы я был, если бы остался в Берлине? Слава богу, все это ушло навсегда. И теперь я хотел бы жить, как говорится в старых сказках: «Долго и счастливо — до самой смерти…» …Ну что ж, она обрадовалась цветам и сияющая шла до своего дома. Мы подошли к калитке, и тут я увидел ее отца. Он сидел в плетеной качалке. Глаза острые. Типичный взгляд экспериментатора. — А-а, бывший физик! Слыхал, слыхал! — Я не бывший физик. — Простите, не расслышал? — Я не бывший физик. — Значит, я ошибся? — Вы не ошиблись. Но работаю я поваром. И вот тут-то образовалась трещина. Старик встал и, ни слова не говоря, ушел в дом. С тех пор меня больше в дом не приглашали. После этого я спасовал. Собственно говоря, почему спасовал? Я радовался как последний дурак,- когда Анна-Мари шла со мной гулять. Иногда я спрашивал: — Чем теперь занимается профессор? — Археологией, — и ни слова больше. — А физикой? — Не знаю. Между прочим, я сам вчера вечером видел вспышки света в окне лаборатории. Ну что ж, может быть, профессор занимается физикой просто так, для себя? Но не каждому дано иметь домашнюю лабораторию. И зря он разгневался, узнав, что я бросил науку. Конечно, я ничего не сказал об этом Анне-Мари. А потом дела пошли совсем плохо. — …Я не люблю, когда со мной переходят на «ты». — Почему? — Потому что мне не нужны вокзальные знакомства. — Вокзальные? — Бросьте прикидываться! — она иронически посмотрела на меня. Когда она грубо разговаривает, мне почему-то становится ее жаль. — Если у девушки нет денег, она может рассчитывать на верность только до первой поездки в «иное время». А потом сами понимаете — появляется разница в возрасте… И никто не виноват, если тебя бросают… И тут я сделал величайшую глупость. Я сказал: — Прошу вас быть моей женой. На всю жизнь и в любом времени. …Повар сделал предложение… Конечно, она отказала… На этом кадре короткометражный фильм оборвался. Но конец его может показаться безнадежным только тому, кто не понимает выражения глаз Анны-Мари! Трассен снова вглядывается в этот последний кадр и пытается найти в нем скрытую для себя надежду. Впереди длинный вечер. Сегодня ему не идти на работу — не его смена. Может, пойти в «свой» ресторан? Занять столик у оркестра. Заказать фирменное блюдо — «бифштекс Трассена». Напиться. Заглянув на кухню, Лео увидел, что кухарка фрау Тони пытается передвинуть «отяжелевшую» горячую кастрюлю. «Теплота переходит в массу», — машинально подумал Трассен. — Помогите, господин шеф! Кастрюля горячая — килограммов на десять тянет. Трассен вместе с кухаркой перенес кастрюлю с плиты на стол. — Вот теперь она остынет, я и сама с ней справлюсь.- Фрау Тони вытерла руки о передник. — А что же вы не в свою смену вышли? — Пришел развлечься, фрау Тони. Из ресторана доносились звуки оркестра. — Желаю приятно провести вечер. — Спасибо, фрау Тони. В ресторане нарастал шум. Парочки выходили из-за столиков и шли танцевать. Позвякиванье тарелок слилось в беспокойный гул. Дверь на улицу была открыта, и вечерний ветер перемешивал с ресторанным угаром пушинки цветущих тополей. Трассен сел справа от эстрады и заказал бутылку вина и шницель. Оркестр играл известную песенку о потерянном времени. Откинувшись на спинку стула, Лео мечтательно следил сквозь затуманившиеся очки за колебаниями сложной прически танцующей блондинки. Какие удивительные переплетения прядей… Торжественная пышность сказочного убора… И такой тонкий, хрупкий профиль под затейливой шапкой волос… «А не отбить ли ее у этого самоуверенного хлыща?» — Трассен хмелел. В ресторан медленно вошел высокий и узкий в плечах человек. Коротко стриженные волосы. Серые внимательные глаза. «Рост выше среднего, метр восемьдесят пять. Сутулится…» В мозгу Трассена вспыхнули приметы Рауля, объявленные по радио перед его бегством из Берлина. Сколько ле прошло с тех пор, с того самого лета, когда между ними произошел разрыв?.. Клемперт остановился, слегка приподняв брови, окинул взглядом зал и устало шагнул своими непомерно длинными ногами к боковому столику невдалеке от входной двери. Да, это мог быть только Клемперт. Но почему Трассен должен встретиться с Раулем именно сейчас? Стык с прежней жизнью в тот самый момент, когда так хотелось забыть о прошлом. Когда все, наконец, наладилось. А Клемперт — это снова проблемы. Клемперт — это упреки совести. Клемперт — это трудное и опасное существование. «Нет, с меня хватит»,раздраженно подумал Трассен. Рауль раскрыл меню. «Ведь сколько раз мы ходили с Клемпертом по одним и тем же улицам в Берлине, ездили в подземке по одному и тому же радиусу и не встречались…» Только однажды Трассен зашел к отцу Клемперта сразу после ареста Рауля. Он недолго пробыл у старика и избегал смотреть в его застывшие от отчаяния глаза… И вот уже Трассен чувствует, как в нем просыпается эта самая проклятая совесть, а память услужливо подсовывает ему тягостные воспоминания. Он тонул в озере с желтыми камышами. Рауль вытаскивал его, потом долго откачивал, пока посиневшее тело Трассена не стало снова ассистентом кафедры физики. И почему-то именно это воспоминание о том, как он, потеряв самообладание, вцепился в воде в Клемперта, стиснув его шею, жгло Лео сейчас с особенной силой. К Раулю подбежал официант и начал записывать заказ. Лео почувствовал всю низость своего поведения, с грохотом отодвинул стул и направился к Клемперту. — Рауль! Не вставая, Клемперт смотрел на него с удивительно знакомой мягкой усмешкой. Это мгновение решило все. Лео бросился к нему и, схватив за руку, отвернулся, сдерживая дрожащие губы. Прошлое и настоящее слились в одну прозрачную одновременность. — Садись, Лео. Рауль Клемперт не погасил теплого взгляда. Трассен почувствовал, что Рауль нисколько не изменился, и это обрадовало его, словно он нашел что-то давно потерянное. Рауль налил в бокал Лео вина. Они выпили. Оба думали о том, как необычна их встреча. Рауль не вспоминал об опасности. Зато Трассен не мог оторвать от нее свои мысли. Логика подсказывала: «Рауль был арестован. Если он здесь, значит он бежал. Нацисты не могли его выпустить. Он бежал». Трассеном овладевал страх. Он забыл о том, как далеко они от Берлина. Рауль медленно пил вино и, казалось, был в своем привычном ленивом расположении духа. — Как ты попал в Гаммельн? — А ты? Где ты живешь? — вопросом на вопрос ответил Трассен. — У Айкельсона. — У Айкельсона? — Лео покраснел. — Ведь ты, наверное, слышал там обо мне? — Нет! — Но я знаком с Анной-Мари. Рауль смотрел вопросительно. — Я впервые увидел ее, когда она сократилась вместе со своей машиной и предстала передо мной в образе уродины. Но когда автомобиль остановился… — Послушай, старик, — Клемперт подлил Лео вина, — тебе не кажется, что мы с тобой угодили в какой-то потусторонний мир? И наш интеллект так пошло устроен, что за какие-нибудь две недели мы можем привыкнуть ко всему. Я вижу, ты даже перестал удивляться! — Эх ты, художественная натура! — Трассен насмешливо посмотрел на Рауля. — Я физик! И прежде всего обязан понимать. Удивляться мне неприлично. — Он выпил залпом свой бокал и недовольно скривился. — Тебе изменяет вкус, Клемперт. Вино скверное. — Еще не сориентировался. Слушай, Лео, ты был на вокзале? — Был. — Что ты скажешь? — Я поверил в то, что здесь происходит. Понимаешь? Поверил в то, что нас окружает. Но мне надо разобраться. Я еще не все понимаю. И не навязывай мне дурацкие эмоции. — Молодец! — улыбнулся Клемперт. — Таким ты мне нравишься. На лице Трассена вдруг появилось робкое и беспомощное выражение. — Анна-Мари неужели ни разу не говорила обо мне?. — Не говорила. — А ты с ней… вы… Она, Клемперт, самая необыкновенная! — Что? Трассен рывком поправил очки. — Она красавица! Удивительная красавица! Вот ты художник. Скажи, ты видел когда-нибудь подобную девушку? — Очень мила… Трассен посмотрел на Рауля и вдруг понял, что тот смертельно устал. — Послушай, Рауль, ты бежал? Клемперт прикрыл глаза. — Но ты здесь еще никого не опасаешься? — Трассеном снова овладело беспокойство. — Как знать. — Ты кого-нибудь встретил? — Никого, кроме тебя. — Рауль повернулся к стоявшему невдалеке официанту. — Счет, пожалуйста! — Подожди меня, я тоже расплачусь. — Трассен прошел к своему столику. Около его прибора лежала исписанная цифрами бумажная салфетка. Это была та самая салфетка, на которой он сделал расчет в берлинском ресторане Кемпинского перед своим побегом. Значит, Веске проник и сюда? Судорожными рывками забилось сердце. — Я готов! — крикнул ему Рауль, пряча бумажник, и взглянув на потускневшее, ставшее каким-то неопределенным лицо Трассена, понял: что-то стряслось. Не меняя равнодушного выражения лица, Клемперт устало повернулся к двери и, пропустив вперед парочку, вышел из ресторана. Трассен, чувствуя, что за ним следят, спрятал бумажную салфетку с формулами в карман и подозвал официанта. — Счет! — Так рано, господин Трассен? — Пора. — А мне велели передать, что вас приглашают вон к тому столику. Трассен оглянулся и увидел напряженно вглядывающегося в него человека с сигаретой во рту. Рядом с ним сидел плечистый мужчина в кителе железнодорожника. Третьим за столиком был Веске. Словно во сне, Трассен встал и, ступая будто по воде, поплыл к темной компании. Выхода не было. На Веске был свободный пиджак. Клетчатые гольфы, светлые ботинки на каучуковой подошве дополняли его наряд. Веске любил перевоплощение. Он сидел, слегка закинув правую руку за спинку стула, и весело поглядывал на своих собутыльников. — Вот мы и встретились, господин Трассен, — сказал он, улыбаясь. — Садитесь. Трассен сел. — Это мой физик Лео Трассен! — сказал Веске, повернув голову к плечистому мужчине в форменном кителе. — И вполоборота Трассену: — Заместитель начальника вокзала господин Линден. За столом наступило молчание. Железнодорожный чиновник долго смотрел на Лео. Форменный воротник врезался ему в затылок. — Нам нужно проверить расчеты топлива, — наконец сказал он Трассену. — Какого топлива? Чиновник посмотрел на Лео с брезгливой подозрительностью. — Кем вы работаете? — Поваром. — Что? — Третий за столом дернулся, как фанерная мишень, и, повернув к Трассену свою плоскую фигуру, уставился на него с недоуменной ухмылкой. — Трассен уже делал такие расчеты! — резко вмешался Веске. — Я за него ручаюсь. Вы получили обратно записку со своими формулами, Трассен? Трассен молча вынул из кармана и положил на стол испещренную формулами салфетку из берлинского ресторана. — Я за вас поручился, Трассен, не потому, что вы мне симпатичны. Надеюсь, вам это понятно? Трассен молчал. — И если вы меня подведете, Трассен… — Веске вынул правую руку из кармана: на его ладони лежал револьвер. От Трассена не ускользнуло странное выражение, с каким гаммельнцы смотрели на револьвер. Они как будто не понимали его назначения. Веске спрятал оружие в карман и снова положил руку на спинку стула. Заместитель начальника вокзала снова внимательно посмотрел на Трассена. Лицо всесильного гаммельнского чиновника мало походило на обыкновенное человеческое лицо. На первый взгляд оно казалось здоровым и даже цветущим, как у профессионального спортсмена. И все же сквозь лицо это просвечивала какая-то неустойчивая, ускользающая сущность, и иногда будто спадала личина и скрытое содержание человека становилось явным для всех. «Сколько ему лет? — подумал Трассен. — Ведь этот распорядитель времени может ездить на железнодорожных экспрессах сколько захочет. Но тогда его существование становится… условным. Может быть, он пережил поколения гаммельнцев…» — Расчеты будете сдавать мне лично. Без опоздания, господин Трассен, — уточнил заместитель начальника вокзала, и его личина будто соскользнула, обнажив безвольное, старческое лицо. — Мне вредно волноваться, — неожиданно добавил Лннден. Веске тревожно посмотрел на него. Третий собеседник вытащил из портфеля какую-то папку. — Секретно! — предупредил он, развязывая тесемки. — Да, да! — подтвердил Веске. — Система секретности,. уже введена. Железнодорожное расписание засекречено. У касс стоит вооруженная охрана. Охранникам розданы ножи. — Ножи? — дрожащим голосом переспросил господин Линден. — Ножи! — подтвердил Веске и, взглянув на Трассена. усмехнулся ему, как сообщнику. Трассен как-никак настоящий немец и после некоторого нажима, наконец, поймет, что ему надлежит делать. — В Гаммельне нет огнестрельного оружия. Забавная особенность будущей провинции Третьего рейха! Но со временем… — Поговорим о жалованье для нашего нового железнодорожного физика, — весело сказал Веске. Заместитель начальника вокзала назвал цифру, которая делала Трассена богачом. А новая должность открывала перед ним безграничные возможности использования чудес гаммельнской физики. — Господин Трассен согласен? — насмешливо спросил Веске. «Я не в силах отказаться, — думал Трассен. — Айкельсон старик. Заняв его место, я сделаю для науки больше, чем он. Внесу поправки в теорию относительности. Проверю ее законы на простых опытах, может быть, впервые в истории науки… И Анна-Мари… Она станет женой известного ученого…» — Я согласен! — подтвердил Трассен. ПРОФЕССОР АЙКЕЛЬСОН ПЫТАЕТСЯ ИЗМЕНИТЬ СКОРОСТЬ СВЕТА Рауль долго шел по темным улицам Гаммельна, мимо домов с закрытыми ставнями. Выражение лица Лео в тот последний момент в ресторане не оставляло сомнений, что он чего-то испугался. Несомненно, в ресторане был некто управляющий поступками Лео Трассена. Как печально складывается жизнь! Лео всегда смотрел на мир сквозь затуманившиеся очки. Ему было лень их протирать. Взять, к примеру, его работу в Берлинском университете. Однажды, во время их дружбы, он прибежал к Раулю и, опустившись на старый семейный диванчик, стал путано и восторженно рассказывать о той красивой задаче, которую ему поручили на кафедре. — А как поживает твой лаборант Мильде? — спросил Рауль. Лео рассеянно ответил: — Его, кажется, увольняют с кафедры. — Говорят, ему не дали даже пособия. И это после тридцати лет безупречной работы… — с упреком сказал старший Клемперт. После продолжительной паузы Лео неожиданно сказал: — Послушай, Рауль, я должен тебе объяснить одно изумительное решение моей задачи. Оно такое изящное, что ты, как художник, поймешь… И тогда Рауль сказал, что задача Лео его сейчас не интересует. А вот в жизни Трассену надо сейчас разобраться, хотя это менее приятно, чем разбираться в физике. Ученых «не от мира сего» не существует. И если Лео искренне думает, что он вне политики, на практике оказывается, что он ставит свою подпись рядом с подписью подлеца. В результате общая подлость неизбежно делится пополам. На этом держится фашизм. Лео пропустил тогда это рассуждение мимо ушей, он ушел и продолжал жить, ставя свою подпись рядом с подписью подлецов. Но как же горько терять друга! И терять не однажды! Рауль медленно и одиноко брел по пустым улочкам. Он хорошо знал это ощущение безнадежности и слабости в момент потери близкого человека. Придя домой, он поднялся по скрипучей деревянной лестнице в свою комнату и не стал зажигать света. — Можно к вам? — Айкельсон вошел и, против обыкновения ни о чем не спросив Рауля, присел к столу и забарабанил по нему пальцами. — В городе беспорядки, Клемперт. — Я ничего не знаю. — Оцеплены железнодорожные кассы. Какие-то молодчики ходят с факелами по городу. Мне приказали сдать бумаги и больше не появляться на службе. Вывешен приказ о секретности железнодорожного расписания. Билеты на поезда продают по спискам. — Вот как! — Клемперт, все это очень странно. Я не понимаю, что происходит в Гаммельне. — Это мне кое-что напоминает. — Что? Клемперт, ссутулясь, смотрел на Айкельсона. — Фашизм. — Никогда не слыхал! Но я хочу продолжать свои опыты. — Можно узнать, в чем они заключаются? — Хочу выяснить, можно ли изменить скорость света. — Профессор, я убежден, что это невозможно. — Почему? Ясные глаза Айкельсона пристально смотрели на Клемперта, и он видел в них затаенную насмешку. — Простите, профессор, я только художник. Но я могу рассказать вам о том, как подобный опыт не удался вашему, почти однофамильцу, физику Майкельсону, и именно это обстоятельство послужило основой теории относительности. — Я не знаком с этой теорией… Рауль рассмеялся. — А что же вы наблюдаете всю свою жизнь, профессор? Ведь все эти изменения массы и времени в зависимости от скорости, все эти превращения энергии в массу, расчеты топлива для поездов с околосветовой скоростью — ведь это же и есть теория относительности. — Это обыкновенная жизнь. А я провожу опыты, чтобы изменить эту жизнь. — Лицо Айкельсона приняло упрямое выражение. Он постучал пальцем по столу. — Знаете ли вы, что губит человека? Одержимость одной идеей, непонимание всей ее узости. Знаете ли вы, какой идеей одержим каждый гаммельнец? Накоплением денег. Копить, копить и копить, отказывая себе во всем. Ради чего? Чтобы купить билет для поездки в иное время. И только по возвращении из замедленного времени гаммельнец считает, что он преуспел, потому что схитрил, растянул собственное время, обогнал соседа. Но ведь это же слепое заблуждение — вся эта игра со временем. Все решают только деньги. И если бы время было для всех одинаковым… — Мне это легко представить, — улыбнулся Рауль. — Но от этого мир не стал лучше. — И если бы мне удалось доказать, что скорость света в Гаммельне можно увеличить настолько, что все остальные скорости окажутся очень малыми по сравнению с нею, то всем станет ясно, что и время может стать независимым от этой скорости. Время будет одинаковое для всех. — Профессор, в Гаммельне идет борьба не за время, а за власть. В дверь постучали. Вошла Анна-Мари. — Папа, фрау Бункер опять донесла, что ты производишь опыты. — Как жаль, Клемперт, что нас прервали. А тебя, Анни, я просил купить другие шторы… — Шторы не помогут, папа. — Тогда помогут ставни. — Я вам сделаю ставни на окна, профессор, — сказал Рауль. — Спасибо, Клемперт. Спокойной ночи. — Доброй ночи. Дверь затворилась. Из окна поплыла ночная тишина. «Как объяснить профессору Айкельсону, что его опыт безнадежен?» — думал Рауль. Он пытался вспомнить все, что знал когда-то об опыте Майкельсона. Ведь смысл его неудачи тот же, что у Айкельсона. Разница только в величине скорости света. Правда, Майкельсон вовсе не собирался изменить скорость света. Он хотел лишь измерить ту скорость, с которой свет будет проходить в направлении движения Земли и ему навстречу. Как при движении лодки по течению реки и навстречу ему. Майкельсон был уверен, что к скорости света прибавится или вычтется скорость Земли, то есть «скорость течения». Но его постигла неудача. Он не обнаружил никакой разницы в величине скорости света. Скорость света не увеличивалась и не уменьшалась. Она оставалась неизменной. А это означало, что она является каким-то особым исключением из правил сложения скоростей движущихся тел. Однако такое объяснение опыта никому не приходило в голову. И Майкельсон снова и снова повторял свой опыт. Много лет. Однако Эйнштейн не только «поверил» в неудачу Майкельсона, но и доказал, что именно постоянство скорости света — основа теории относительности. Айкельсон, живя в Гаммельне, должен понять, что все, что здесь происходит с массой, размерами и временем движущихся тел, оказывается возможным только потому, что и здесь скорость света — постоянная величина. Засыпая, Клемперт думал еще о том, как странно повторяется его жизнь. А главное, на Гаммельн надвигается фашизм, и никто этого не понимает. КЛЕМПЕРТ СНОВА ВИДИТ «КОЛЕСО СМЕХА» Утром Рауль проснулся с уверенностью, что услышит угрожающий уличный гул. Но было тихо. — Pay! Ауль! — окликнул его снизу Айкельсон. — Випрачитти! — ответил Рауль из окна. Айкельсон помахал ему рукой и пошел к калитке. Клемперт сошел вниз. На скамейке сидела Анна-Мари. — Вы в город? — спросила она. — Да. — Погодите. Знаете, кто назначен на место моего отца? спросила Анна-Мари с неестественной беспечностью. — Кто же? — Лео Трассен. Ведь вы знакомы, да? — Это правда? — Клемперт смотрел куда-то поверх головы Анны-Мари. — Лео видели на вокзале с этим Веске. Теперь его боятся. Когда он хотел что-то сказать мне, встретив на улице, я прошла мимо. — У Анны-Мари задрожало лицо. — Я потеряла Лео навсегда. — Я тоже, — тихо сказал Рауль. — Он был когда-то и моим другом. — Вы дружили? — Было время, когда мы дня не могли прожить друг без друга. А потом… — Он и тогда сделал что-то плохое? — Может быть, да, а может, и нет… Не знаю. Просто он перестал быть моим другом. Это очень трудно — быть другом, когда жизнь становится опасной. И давайте о нем больше не говорить. Анна-Мари опустила голову. Она пыталась найти хоть какое-нибудь оправдание для Лео. Клемперт застегнул полинялый плащ. — Пойдемте погуляем по городу. — Всюду ходят чернорубашечники из отрядов Веске. У них ножи. — Ножи? — переспросил Клемперт. — И камни. — И все? — А что же еще? Ведь даже маленький камешек может убить человека. «Да, в здешних условиях масса летящего камня так сильно возрастает от скорости… Но что же тогда может сделать пуля?» — Значит, вы не пойдете со мной погулять? — Рауль стоял, засунув руки в карманы, и с веселой насмешкой смотрел на Анну-Мари. — Мы ведь тоже можем набрать камней для защиты! — Пожалуй, можно пойти в парк… Туда они пока не ходят. Мы покатаемся на колесе смеха. — Анна-Мари грустно улыбнулась. — В парке есть колесо смеха? — спросил Рауль. Перед ним всплыло тяжелое небо над берлинским парком Люстгартен. Душный вечер. И Херти, маленький немецкий художник, возвращающийся с площади, где сжигают книги. Дрожащие губы, капельки пота на мальчишеском лице… и дым… В тот вечер колесо смеха не вращалось. Вспомнил он и давние вечера своей юности. Тогда колесо смеха крутилось под шарманку. Эйнштейн приводил ему в пример этот вращающийся диск, когда говорил об изменении формы вращающихся тел, об искривлении пространства. Однажды они гуляли по Люстгартену, и Клемперт решил нарисовать «загадочный» портрет Эйнштейна: лицо великого волшебника улыбается сквозь изменяющиеся формы движущихся тел. Это была фантазия. Неужели здесь, в Гаммельне, он сможет воочию увидеть, как диск, вращающийся со скоростью, близкой к скорости света, будет изменять свою форму? …На узких гаммельнских улицах было людно. Вытянутые фигуры велосипедистов с трудом пробирались сквозь толпу. Проехал черный автомобиль с опущенными занавесками на окнах. Толпа загудела. — На вокзал. — Может, последний экспресс пустят? — Нет. Говорят, топлива на два года не хватит… — Все засекретили. Ничего теперь не узнаешь… Рауль вывел Анну-Мари из толпы. В парке пустынно. Гаммельнцам не до веселья. К тому же и день был сумрачный, с тяжелыми тучами, налившимися дождем. Рауль и Анна-Мари подошли к пестрому балагану. Из окна кассы высунулась голова. — Сколько? — Два билета. Почем они? — Десять марок. Вращение на третьей скорости. — Десять марок? — На третьей скорости! — повторил кассир. — Не выйдет! — буркнул Рауль. — Вчера билет стоил всего пятьдесят пфеннигов. Но сегодня с вокзала получены плохие вести. Экспрессы отменены. Кончается топливо… Анна-Мари мягко отстранила Рауля и достала кошелек. — Два билета, пожалуйста. — Я не буду. Покатайтесь без меня, Анни. Мне хочется посмотреть на эту игрушку издали. Анна-Мари пожала плечами. Из будки выскочил остроносый старичок и растянул ширмы, закрывавшие колесо смеха. Пестрый шатер раздвинулся, и Рауль увидел огромный горизонтальный диск. Он был раскрашен, как волчок, синими, зелеными и желтыми полосами. Старик отпер калитку в круглой золоченой решетке, и Анна-Мари вошла внутрь ограды. Пройдя по лакированным полосам волчка, она остановилась у черного центра диска и села. Заиграла музыка, и «колесо» медленно поплыло. Рауль сел на скамейку. Красные и синие полосы опоясывали Анну-Мари, сверкая свежим лаком, а диск ускорял свое движение, разгоняясь. Постепенно круги диска расплывались, цветные границы между ними исчезали. Колесо приближалось к третьей скорости. И тут Рауль увидел нечто необычайное. Диск исчез, а перед ним возникло серовато-белое облако, непрерывно изменяющее свою форму: оно становилось то эллипсоидом, то баранкой, то сплющивалось, то разбухало. При этом «облако» светлело по мере увеличения скорости, становясь почти прозрачным. Анна-Мари сидела у неподвижной оси вращения. Ее лицо, проступающее сквозь облачные фигуры, почти не изменилось. Не отводя глаз от диска, Рауль рылся в карманах, ища карандаш. «Хотя бы два-три штриха». Но вот колесо смеха опять изменило форму — превратилось в новое геометрическое тело! Впрочем радиусы диска не менялись. Они как бы сохраняли внутренний каркас «облака», словно спицы, торчащие из порванного зонтика. Но ведь если радиусы остаются постоянными — должно измениться само число «пи» — отношение радиуса к длине окружности. Так однажды и сказал Эйнштейн, когда зашла речь об изменении формы вращающегося круга. И Рауль снова услышал по-детски радостный смех Эйнштейна, мчавшегося когда-то вместе с ним на такой же карусели в Люстгартене, и его слова, заглушаемые вальсом карусельной шарманки, о том, что, если бы диск вращался со скоростью, близкой к скорости света, его форма изменилась бы. Диаметр и длина окружности оказались бы в разных условиях во время движения, а поэтому изменилось бы само «священное» число «пи». И вот тогда-то в воображении Рауля и возникла удивительная картина изменяющихся геометрических форм. Превращение движущихся миров. А сквозь них проступило детское и мудрое лицо волшебника. Лицо Эйнштейна. Так родился его портрет… Увидит ли он его когда-нибудь?.. Рауль, наконец, нащупал в кармане огрызок карандаша и начал лихорадочно набрасывать превращения колеса смеха. Лицо девушки в центре его оставалось неизменным так же, как и лицо Эйнштейна на портрете. Зато форма диска изменялась, как медленно плывущее облако… Наконец колесо остановилось и к Раулю подошла АннаМари. Он показал ей наброски. — Как точно! Как будто вы всю жизнь рисовали эти фигуры! Рауль улыбнулся. — А я их действительно когда-то нарисовал, но мне не верили, что так бывает. Только Лео… — Он оборвал себя. — Рауль, неужели Лео может… может быть с этим Веске? На лице Клемперта появилось жесткое выражение. — Значит, может. Анна-Мари опустила голову. — Пора домой, — сказал Рауль. — Собирается дождь. ТРАССЕНУ НЕ СОЗДАЮТ УСЛОВИЙ ДЛЯ ОПЫТОВ Между тем Трассен сразу же после своего назначения железнодорожным консультантом выехал с экспрессом в путешествие с замедленным временем. Встретив в день отъезда на улице Анну-Мари, он хотел ей сказать, что по возвращении из поездки сможет объяснить, ради чего он согласился занять место ее отца. Он привезет данные таких экспериментов, о которых не мог мечтать ни один физик. Даже ее отец. Но Анна-Мари не захотела его выслушать. В другое время Трассен бросил бы все и убедил Анну-Мари. Но в тот день… Тогда он спешил. Надо было успеть погрузить в экспресс аппаратуру, иначе вся работа срывалась. Начинать измерение необходимо с нуля, пока поезд еще не тронулся. Во-первых, надо было разместить часы. Их было несколько, включая маятниковые, с помощью которых Трассен хотел наблюдать непосредственно за изменениями колебаний тела в зависимости от скорости движения поезда. Ведь должны измениться и масса маятника и его длина, а значит и период колебания, то есть само время, отсчитываемое часами. Теория колебания всегда была излюбленной областью Трассена. А здесь такие возможности! Во-вторых, необходимо было установить измерители топлива, на двигателе экспресса. Ведь топливо потребляется именно во время ускорения поезда, когда возрастает его масса! Трассен мечтал о точном расчете превращения энергии в массу. Удастся ли это? Конечно, удастся! Тегда он может повторить опыты на каждом экспрессе! И хотя встреча с Анной-Мари больше огорчила его, чем обрадовала, он не сомневался, что, вернувшись, уладит их отношения. Его научные открытия будут оценены по достоинству. Но случилось иначе. При погрузке приборов в экспресс ему преградил дорогу проводник в форме железнодорожного штурмовика. — Это что? — спросил проводник и столкнул ящик с приборами со ступеньки. Еле успев подхватить ящик, Трассен прыгнул на площадку. — Ты что, скотина, не знаешь, с кем имеешь дело? — Эй! Тут пассажир недоволен, — крикнул проводник кому-то в вагоне. В тамбур вышли двое парней со свастиками на рукавах. — Я физик-консультант. Надо погрузить аппаратуру, — заявил им Трассен. В ответ один из штурмовиков ударил ногой по ящику, и тот полетел на перрон. Поезд тронулся. Так Трассен отправился в путешествие с замедленным временем. Он провел его в своем купе. За Трассеном следили. Кто-то дал, видимо, указание не допускать его к измерениям. Поезд был во власти вокзальной команды. Пассажиры, купившие билеты, не сходили со своих мест, были запуганы, не разговаривали. Трассен пытался связаться с начальством поезда, но понял, что это бесполезно. Его обманули. Он не физик-консультант, а всего лишь прислужник главаря фашистской банды Веске. Долгие часы Лео Трассен сидел неподвижно у окна вагона и безучастно смотрел, как мимо мелькают искаженные контуры домов и людей. «Никто! Никто! Никто!» — отстукивали колеса. Да, теперь он — никто. Он потерял друзей, физику, себя… К тому же им овладело странное ощущение замедленности пульса, изменившее, казалось, ритм его существования. Может быть, все биологические процессы замедляются теперь, как и время, при путешествии на околосветовой скорости? Мысли Трассена подолгу останавливались на подробностях, которые ранее от него ускользали. Муха, летавшая по купе, казалось, непрерывно изменяла свое направление и совершала множество движений, которых Трассен раньше никогда не замечал. Невозможность проверить свои ощущения на приборах приводила Трассена в отчаяние: поехать в такое путешествие и вернуться ни с чем! Несмотря на свою апатию, вызванную замедлением времени, он с нетерпением ожидал» прибытия в Гаммельн. Там он немедленно прорвется к Веске и заставит его создать ему условия для проведения опытов. …Путешествие с замедленным временем длилось всего несколько часов по отсчету поезда, А в Гаммельне прошли дни… Выйдя на платформу гаммельнского вокзала, Трассен пошел к выходу с толпой понурых пассажиров. Их никто не встречал. Вокзальная площадь была перекопана. Здание вокзала окружал ров. Здесь находился штаб Веске. У мостков, перекинутых через ров, стояли охранники. В ШТАБЕ ВЕСКЕ Дверь, обитая черной кожей, лоснилась, как офицерские сапоги. Веске вошел в кабинет заместителя начальника вокзала. Господин Линден завтракал. Веске щелкнул каблуками, но Линден не обратил на него никакого внимания. Линден поддел вилкой мелко нарубленную сырую капусту и стал медленно жевать ее, уставившись в тарелку. — Хайль! — крикнул Веске. — Хайль, — вяло ответил Линден. Веске положил перед ним раскрытую папку. — Вот приказ о вашем назначении начальником вокзала. Я оформил его задним числом. О бывшем начальнике можно забыть. Линден перестал жевать. — А если спросят? — Кто спросит? В Гаммельне уже пятнадцать лет его никто не видел. — Кто же будет заместителем? — Мы же уговорились, господин Линден! После кончины начальника вокзала вы назначаетесь на его место, а я беру на себя командование отрядами, естественно, в качестве вашего заместителя. — А может, он еще не умер? — Линден потянулся к тарелке, накрытой салфеткой. Веске резко отодвинул ее. — Нет уж, господин Линден, давайте поговорим! В этой папке, — Веске постучал по ней пальцем, — поддельная подпись бывшего начальника вокзала стоит рядом с вашей. И вы об этом отлично знаете… Лицо Линдена стало старчески-жалким и безвольным. — Слушайте, Линден, сколько вам лет? — спросил Веске. — По какому отсчету? Я ездил во многих поездах с замедленным временем… «В самом деле, по какому отсчету? Может, это самое замедление времени в поездах не дает настоящего продления жизни? Станешь вот таким, как этот Линден — свиной затылок и заячьи мозги! Впрочем, живет же, скотина». — Сколько вам лет по отсчету ваших родителей, Линден? — Сто двенадцать. Веске прижал к себе папку. Власть над временем! Чего стоят по сравнению с ней все государственные посты Третьего рейха! По лицу Линдена поползла ухмылка. Веоке охватило бешенство. — Вот что, господин Линден, вы отлично понимаете, чего мне от вас нужно. И ускользнуть вам не удастся. Прежнего начальника вокзала мы ликвидировали вместе. Не вздумайте отпираться. Вы давно проговорились, что топливо кончается, и деваться вам некуда. — Чего вы от меня хотите? — С этого и надо было начинать. Я хочу быть хозяином положения. Понятно? И, во-первых, мне нужна ваша подпись под приказом о запуске экспресса с околосветовой скоростью… — Надо еще с машинистом договориться, — загадочно сказал Линден. — Если он резко затормозит, никакой экономии времени не получится. Все пойдет насмарку. «Физикой прикрывается, — с подозрением подумал Веске, понимая, что за внешним простодушием Линдена скрывается какая-то опасность. — Надо расспросить Трассена об этом торможении». Веске прошелся по кабинету и, остановившись перед зеркалом, поправил на руке повязку с белым черепом, вышитым преданной фрау Бункер. — Все это рассчитает мой физик Трассен, — небрежно бросил он. — Это всегда рассчитывал Айкельсон, — возразил Линден. — С Айкельсоном надо покончить! Линден вздрогнул. — Что вы на меня уставились? Весь город, Линден, только и гудит о таинственном опыте Айкельсона, который, мол, докажет, что если гаммельнскую скорость света можно увеличить, тогда и время в поездах не будет изменяться, а станет для всех одинаковым. Не слыхали? — Время станет для всех одинаковым? — Затылок Линдена побагровел. Он встал, пощелкивая толстыми пальцами.- Где вокзальная команда? — Пьет в буфете. Веске злорадно наблюдал за преображением своего партнера. Маленькие глазки его злобно забегали. Он положил на стол тяжелые кулаки и стал похож на рыжего штурмовика. — Оцепить кассы! — приказал Линден. — За отряды отвечаю я, — возразил Веске. — От вас требуется приказ об аресте физика Айкельсона. — За что? Веске усмехнулся. — Это нам подскажет Трассен. Он докажет, что опыт Айкельсона — шарлатанство. И еще кое-что… — Господин Веске, я давно хотел вас спросить, что это за штуку, вы показали Трассену в ресторане, после чего он так быстро согласился работать на нас? Веске машинально нащупал в кармане револьвер. — Так… один сувенир. В дверь постучали. — Войдите! — Веске захлопнул папку. В кабинет вошел Трассен, на ходу поправляя очки на разгоряченном лице. — А-а, господин консультант. Как раз вовремя… — Я пришел к вам, господин Веске, — прервал его Трассен, — чтобы доложить о том, что ваши люди сорвали мои опыты и разбили аппаратуру. — Какая жалость! — воскликнул Веско. — Но, может быть, вы нарушили режим секретности? — В поезде измерять ничего нельзя! — буркнул Линден. — Но ведь я же физик! Веске подмигнул Линдену. — Конечно, физик! И я надеюсь, что мы с господином Линденом все уладим. Но сейчас, Трассен, нам нужна ваша консультация по очень важной физической проблеме. Трассен сел. — Не припомните ли вы, господин Трассен, наш разговор об опыте Майкельсона в ресторане Кемпинского? Веске не сказал в «берлинском ресторане». Линден не должен пока знать о существовании Третьего рейха. — Помню. Перед Лео возникли красные как кровь винные пятна на белой скатерти и голос Клауса Веске: «Говорят, что вся теория относительности возникла только из-за того, что не удался опыт какого-то Майкельсона. Я спрашиваю вас, Трассен, почему не удался этот опыт?» — Я спрашивал вас тогда, почему не удался опыт Майкельсона? — Да, — не сразу ответил Трассен. Он не понимал еще цели игры, которую вел Веско. — И теперь я снова хочу вас спросить, господин Трассен: можно ли получить другой результат опыта Майкельсона? — Нет! То, что хотел измерить Майкельсон, — невозможно. Скорость света — постоянная величина и ее нельзя изменить с помощью передвижения в пространстве. — Значит, нельзя, господин Трассен? — Веске выдержал эффектную паузу. — А вот ваш предшественник Айкельсон считает, что это возможно. Трассен начинал постигать смысл игры. — Что же вы молчите, Трассен? Ведь весь город говорит о том, что если бы местную скорость света удалось увеличить, то при движении время перестало бы изменяться и стало бы для всех одинаковым! — Меня не было в городе. Вы же знаете, я уезжал, — тихо ответил Трассен. — Ах, не было в городе! Вы ничего не знаете! Вот что, Трассен. Бредни Айкельсона приносят вред новому порядку в Гаммельне. Их надо разоблачить. Завтра же Айкельсон будет арестован, вы выступите на суде и… — Я этого не сделаю, — Трассен встал. Веске вынул из кармана револьвер. — Сделаете, Трассен. Даю вам сутки на размышление. Идите. ОПЫТ АЙКЕЛЬСОНА Пройдя несколько кварталов, Трассен прислонился к стене. Перед глазами плыли круги. Кружилась голова. Ветер шелестел бумагой, наклеенной на столб. Трассен машинально прочел: «Профессор любит музыку». На листе бумаги он увидел рисунок — человек в полосатом балахоне играет на скрипке. Человек с лицом профессора Айкельсона! Трассен содрогнулся. Такие рисунки появлялись в фашистских газетах перед тем, как нацисты уничтожали свои жертвы. Ветер трепал зловещий листок. На площади никого не было. Надо действовать, пока еще не поздно. Остается одно: идти к Айкельсону и помочь бежать ему и Анне-Мари. …Задыхаясь, Трассен толкнул, наконец, калитку дома Айкельсона. На втором этаже открыто окно. Анна-Мари отпрянула вглубь, увидев его. Она не желает его видеть. По лестнице спускается Клемперт. Бросив на Трассена жесткий взгляд, он решительно пошел ему навстречу. — Убирайся! — Клемперт, нам надо поговорить… — Уходи, предатель! — Я не предатель! — Брось, Лео, — печально сказал Клемперт, — ты давно увяз… — Клемперт, сейчас нельзя терять времени. Каждая минута может стоить жизни. Скажу тебе одно: я никогда никого не предавал. А это в наше время не так просто. — Что ты делал в Берлине с этим Веске? Это он провалил тогда нашу «Синюю лампочку»? — Он. Меня вызывали в полицей-президиум после твоего ареста. Но я ничего не сказал. Потом Веске позвонил в университет профессору Зауэру. И велел держать меня на крючке. — А дальше? — А потом началась кампания против Эйнштейна… — И тебе предложили блестящую карьеру… . — Тут я бежал, Рауль! Так же, как и ты. Но Веске меня настиг и здесь. В Гаммельне. — Трус ты! — Нет, Рауль, я не трус. Я обыкновенный человек и очень хотел спокойно жить и заниматься физикой. Оказалось, невозможно. — Да, Лео! Спокойно жить при фашизме невозможно. — Клемперт, я ничего не забыл. Ни озера с желтыми камышами, ни того, как ты спас меня. Я сделаю все, что-нужно. Я ничего не боюсь… Рауль неловко протянул Трассену свою длинную руку. Окно на втором этаже захлопнулось, и Анна-Мари сбежала вниз. Лео взял ее теплую руку. Рауль отвернулся, закурив сигарету. — Что теперь будет, Лео? — тихо спросила она. — Мне надо поговорить с профессором. — Он в лаборатории. Снова проверяет свой опыт. — Ты понимаешь, Лео, о каком опыте идет речь? — вмешался Рауль. — Ведь это безнадежная затея. — Как знать! — неожиданно возразил Трассен и направился к лестнице. — Ты что, не знаешь, что профессор повторяет опыт Майкельсона?.. — Посмотрим, — неопределенно ответил Трассен. Черные шторы над окном лаборатории были спущены, и только узкий луч света от маленькой лампочки прорезал темноту. Вошедший вслед за Трассеном Рауль прикрыл дверь и увидел, что Айкельсон развинчивает длинную черную трубку с набором зеркал. — Простите, профессор, — сказал Трассен, — что я пришел без приглашения. Но… вас собираются арестовать… — Меня? — удивился Айкельсон. — За что? Трассен бросил взгляд на прямоугольную ванну, стоявшую посреди комнаты. — За этот опыт. — Чем же он так преступен, этот опыт? — невозмутимо спросил Айкельсон, продолжая возиться с оптической трубой. — Вас обвиняют в том, профессор, — вмешался Рауль, — что вы хотите доказать гаммельнцам, будто время может стать для всех одинаковым. Трассен молча осматривал аппаратуру. В ванну была налита ртуть, так же как у Майкельсона. В ней плавала каменная плита с каким-то оптическим прибором. По-видимому, ртуть служит для того, чтобы прибор на плите не вибрировал и сохранял горизонтальное положение. — А время не может стать для всех одинаковым? — усмехнулся профессор. — Только при очень большой световой скорости. В десятки миллионов раз превышающей скорость света в Гаммельне, — возразил Рауль. — Вот я и хочу доказать, что нашу скорость света можно изменить. А значит, и увеличить. — Это докажу я, — заявил Трассен. Рауль изумленно на него посмотрел: Лео не мог не понимать безнадежности эксперимента. — Я это сделаю, потому что меня не арестуют. Я служу у Веске. Айкельсон, прищурившись, посмотрел на Трассена. — Вы больше не служите у Веско, — мягко сказал он.- Вы порядочный человек, и я вам благодарен. Но ведь вы же, Трассен, не верите в этот опыт? — Я пришел, чтобы с ним ознакомиться. — Ну что ж. Пока что я хочу показать, что на скорость света оказывает влияние движение самого Гаммельна. Гаммельн движется в пространстве со скоростью три сантиметра в час. Влияние такой малой скорости на скорость света, которая равна двадцати километрам в час, можно обнаружить только оптическим методом. Вот в этой ртутной ванне плавает плита, на которой установлен интерферометр. Луч света от лампочки в интерферометре расщепляется на два еще более тонких луча. Они проходят над ванной в двух взаимно перпендикулярных направлениях. А потом попадают в зрительную трубу. Клемперт, загляните-ка в объектив. Что вы видите? Рауль наклонился. — Цветные кольца. Это и есть интерференционная картина? — Да. Между лучами имеется разность фаз. — Остальное могу рассказать я, профессор, — вмешался Трассен. — Эти два перпендикулярных луча отличаются друг от друга не только тем, что они проходят разные пути, а еще и тем, что в одном из них свет распространяется по направлению движения Гаммельна, а в другом — перпендикулярно ему. — А Гаммельн действительно движется? — удивился Рауль. Лео усмехнулся. — И Гаммельн и наша лаборатория вместе с ним перемещаются в пространстве со скоростью три сантиметра в час! Исходя из этого профессор полагает, что скорость света в луче по направлению движения Гаммельна должна быть больше, чем во втором луче, против движения, потому что к скорости света, равной двадцати километрам в час, прибавляются еще три сантиметра в час, которые проходит наша лаборатория вместе с Гаммельном. Значит, и путь от лампочки до оптической трубы свет пройдет за иное время, чем в перпендикулярном направлении. Ну, а если повернуть прибор на девяносто градусов? Как ты думаешь, Клемперт, изменится картина колец? — Да, — ответил Клемперт, но тут же спохватился. — Нет, конечно! Рассуждение профессора ошибочно, — он смущенно взглянул на Айкельсона. — Так как же все-таки? — настаивал Трассен. — Если верить тому, что скорость света может измениться, кольца должны как-то сдвинуться при повороте прибора. Но скорость света в воздухе — величина постоянная… Она не зависит от перемещения нашей лаборатории. Значит, и кольца никак не должны сдвинуться. — Мне еще ни разу не удалось это обнаружить, — подтвердил Айкельсон. — И никогда не удастся, профессор, — тихо сказал Трассен. — А казалось бы, как просто: двадцать километров в час плюс три сантиметра в час — и скорость света чуть-чуть увеличилась. Но в том-то и вся суть, что даже с помощью тончайших оптических приборов, вроде вашего, профессор, невозможно обнаружить так называемое абсолютное движение нашей лаборатории вместе с Гаммельном в пространстве и нельзя изменить скорость света в воздухе. — Вы зря теряете время, профессор, — грустно добавил Клемперт. Лео вышел из своего утла и встал над ртутной ванной. Синеватые блики упали на его лицо. — Ты не совсем прав, Рауль… Внизу раздался звон разбитого стекла, крик. Трассен отдернул штору с окна. Около калитки стояла Анна-Мари, прижимая к лицу руку. По ее пальцам стекала кровь. Трассен бросился вниз. Рауль пропустил вперед Айкельсона. Старик стал торопливо спускаться по витой лестнице, неловко хватаясь за перила. Лео осторожно прикладывал платок к щеке Анны-Мари. Длинная ссадина пересекала ее лицо. — Что случилось? — Айкельсон, сняв очки, всматривался в побелевшее лицо дочери. — Камнем… камнем из-за забора… Они метили в меня… Кричали… — у Анны-Мари дрожали губы. — Но кто на это осмелился? — Айкельсон направился к калитке. Рауль увидел лежащего на дорожке щенка с вытянутыми лапами. Собака вздрагивала с глухим хрипом. Рауль присел на корточки. Это был тот самый щенок, который появлялся обычно по утрам и, виляя хвостом, бежал к Анне-Мари, валился на спину и, согнув размякшие лапки, разнеженно косил на нее глаза. Анна-Мари нагибалась и гладила ему пушистое брюхо. Рядом со щенком лежал камень. Собака в последний раз захрипела, дернулась и застыла, покорно вытянув лапы. Анна-Мари заплакала. Около камня лежала бумажка, на которой было что-то написано. Похоже, камень был в нее завернут. Подняв записку, Рауль, прочитал: «Айкельсону. Если не явишься на вокзал — прикончим. Готовь полосатый балахон». Быстро скомкав бумагу, Рауль сунул ее в карман. …Вот перед ним стоит пока еще свободный человек. У него есть дочь, милая, наивная девушка. Она плачет над убитой собакой и боится за своего старика отца. А вскоре может произойти страшное превращение. Превращение человека в ничто. Сначала его распластает страх. Потом — покорность своей судьбе. Потом — отчаяние и окаменелость. И вот в полосатом балахоне возникнет неправдоподобный облик человека. Смертник, наряженный в шутовской балахон. Нет, Рауль не покажет записку Айкельсону. Записка унизительна. Он и без этого убедит его скрыться. Айкельсон взял камешек двумя пальцами. Трассен вынул из кармана карандаш. — Можете не подсчитывать, Трассен. Я сразу могу вам сказать, насколько возросла масса этого камня во время полета и откуда он брошен. — Он брошен из сада фрау Бункер, — заметил Рауль. — Там живет Веске, — задумчиво уточнил Трассен, пристально глядя на камень. — А ведь скорость камня значительно меньше скорости пули… — Что вы сказали, Трассен? — переспросил профессор. — Пока ничего. Клемперт, у тебя в кармане бумага, в которую был завернут камень. Айкельсон резко повернул голову. — Вы что-то спрятали, Рауль? Анни, иди в дом. — Нет смысла скрывать, Рауль, — сказал Трассен. — Что написано в записке? — нетерпеливо спросил Айкельсон. — Они требуют, чтобы вы явились на вокзал. — Покажите записку! Рауль вынул из кармана скомканный лист бумаги и развернул его. Трассен побледнел. Айкельсон спокойно пробежал записку слегка прищуренными глазами и машинально повернул обручальное кольцо на сухом пальце. — Не говорите Анне-Мари. — Профессор, вы не пойдете на вокзал? — А кто пойдет, Трассен? — Я. Клемперт стоял, заложив руки в карманы. — Для этого, Лео, нужно оружие посильнее, чем этот камень, — негромко произнес он. — У меня будет самое страшное оружие в условиях Гаммельна, — Трассен посмотрел Раулю в глаза. — В Гаммельне не знают, что такое пуля. И этого не понимает даже тот, у кого есть единственный в городе шестизарядный револьвер. — Ты сказал, что Веске живет в соседнем доме? — Именно это я и хотел сказать. Дай-ка мне камень. Мы его положим на должное место. У ФРАУ БУНКЕР ПОЯВЛЯЕТСЯ ПЛЕМЯННИК В Гаммельне нарастало беспокойство. Пассажиры, побывавшие в экспрессах с замедленным временем, угрюмо молчали. Отвечать на расспросы было запрещено. Топливо из пригородов подвозили к вокзалу по ночам, черные фургоны ползли по пустым улицам. Беспокойство перерастало в озлобление. Мальчишки бросали камни в привокзальных штурмовиков. В пригородах требовали снизить плату за проточную воду. А напор воды в трубах катастрофически падал, потому что но хватало топлива для работы насосов. Последние донесения фрау Бункер встревожили даже Веске. Гаммельнцы упорно говорили о равном и едином для всех времени. От Айкельсона ждали чуда. Трассен не являлся. Наконец исчез сам Айкельсон. Утром его дом нашли заколоченным, и парни из вокзальной команды штурмовиков ушли ни с чем. Бешенство Веске обрушилось прежде всего на фрау Бункер, прозевавшую бегство соседей. Первая национал-социалистка города Гаммельна явилась на зов своего постояльца и боязливо остановилась у двери. Фрау Бункер уже давно смекнула, что иметь дело с Веске не так уж выгодно, а главное, небезопасно. Забрав у нее все сбережения «на нужды национал-социализма», он отказался платить за квартиру, а когда она осмелилась ему напомнить о долге, пригрозил отдать под суд за спекулянтские махинации. Теперь он заставляет ее бегать по городу и доносить ему обо всем. — Вчера у привокзальной канавы мальчишки пели песни, начала очередное донесение фрау Бункер. — Какой канавы? — У той самой, господин Веске. Подле касс. — Так. Дальше. — Они пели о том, как уморили старого начальника вокзала… Веске отшвырнул салфетку. — Что? Фрау Бункер теребила край передника. — В городе говорят, господин Веске, что старый начальник умер не своей смертью… Что его уморил заместитель начальника и… — Молчать! Фамилии негодяев? Чтоб через два часа были их фамилии! Сам пристрелю! Без суда! На виселицу! Фрау Бункер попятилась. — На них были маски, — пролепетала она. — А на рукавах черепа, как на вашем мундире, господин Веске. Но на повязках было написано что-то другое, кажется, «черная свинья». — Пошла вон, старая ведьма! — хрипло закричал Веске. Лицо его судорожно перекосилось. — Твое место на кухне! Фрау Бункер попятилась. — Это еще не все, милейшая фрау Бункер. Поговорим о ваших соседях. Вы что же это, заговор за моей спиной затеяли с Айкельсонами? У фрау Бункер забегали мурашки по спине. Язык отказывался ей повиноваться. — Помилуйте, господин Веске… — Ничему не поверю, пока не получу донесение о том, где скрывается Айкельсон. Ясно? Пошла! — заорал Веске и захлопнул дверь, ударив ею фрау Бункер по ногам. Фрау Бункер недолго оставалась в доме. «Спасаться! Бежать от изверга! Ведь уморит… уморит…» Она сняла с гвоздя свою кошелку и вышла на улицу. На другой стороне стоял мальчишка и, ухмыляясь, на нее смотрел. — Чего зубы скалишь? — огрызнулась фрау Бункер. — Есть дело, тетка, — подмигнул мальчишка. «Да это же поваренок Руди из ресторана! Помощник того Трассена, которого выслеживает Веске. Что ему здесь нужно?» Фрау Бункер с достоинством перешла на другую сторону. — Поговорим, тетя, — нагло предложил мальчишка. — Какая я тебе тетя? Смотри, не попасть бы тебе куда следует! — Есть билет на экспресс, — шепнул Руди. — Врешь! — так же шепотом ответила вдова. «Эх, уехать бы из Гаммельна и возвратиться, когда все уляжется. А главное — бежать от Веске! — размечталась вдова. Но откуда у мальчишки билет? Только от Трассена! Он же сейчас главный физик». — Покажи билет, — отрывисто сказа-да фрау Бункер. Отличить фальшивый бланк от настоящего она-то умела. Руди вытащил из внутреннего кармана куртки глянцевую карточку. Фрау Бункер впилась в нее глазами. Номер поезда. «Совершенно секретно». Таблица для пересчета времени поезда на время Гаммельна. Она посмотрела на свет перфорированные дырочки. Все правильно. Указано время отправления, номер вагона. — Сколько просишь? — Договоримся, тетенька. — Да что ты заладил: тетя, тетя! Руди пристально на нее Посмотрел. — А потому, тетя, что я приехал к вам погостить из пригорода, помочь по хозяйству. Если надо — услужить самому господину Веске! «Вот оно что!» — фрау Бункер сделала вид, что рассматривает билет, и взвешивала в уме: что опаснее — служить ли Веске или быть союзницей его врагов. «Пожалуй, лучше смыться», — решила она и, посмотрев еще раз на драгоценный билет, равнодушно сказала: — Ну что ж! Живи у меня, если хочешь, племянник. А я поеду по этому билету. — Вот и отлично, тетенька! — обрадовался «племянник». — К билету бы еще марок двести на дорогу. Поиздержалась я со своим постояльцем. — Деньги потом, — отрезал Руди. «Когда это потом?» — хотела спросить фрау Бункер, но прикусила язык. «Пусть делают что хотят. Мое дело сторона». Национал-социализм ее больше не привлекал. Фрау Бункер повернула к дому и в сопровождении «племянника» отправилась в погреб за продуктами для ужина. Потом они начали готовить рагу из потрохов, в этом деле поваренок был большой мастер, и вдова с удовольствием отметила выгоды своего перехода в другой политический лагерь. Однако когда вечером Веске вернулся с вокзала домой, фрау Бункер обуял такой страх, что она в сильнейшем ознобе улеглась под перину, положив к ногам грелку, а билет для поездки в иное время спрятала под подушку. Ужин постояльцу понес «племянник». Веске явился разъяренный. День снова окончился безрезультатно. Трассен исчез. Его видели в городе, но не успели задержать. Завтра Веске приступит к облаве. Медлить нельзя. Он отстегнул кобуру с револьвером и положил ее в тумбочку у изголовья. Тут дверь отворилась, и в комнату вошел мальчишка с подносом в руках. — Извините, господин Веско, я без стука… — Кто такой? — Я племянник фрау Бункер. Тетя заболела, и я принес дам ужин. — Поставь на стол и убирайся. Но мальчишка угодливо взмахнул крахмальной салфеткой и начал старательно накрывать на стол, не забыв при этом поставить пепельницу на тумбочку. — Я сказал: убирайся! — повторил Веске и резко задвинул ящик тумбочки, в котором лежал револьвер. Словно не замечая раздражения Веске, Руди снял металлическую крышку с горячего блюда и, полюбовавшись своей работой, неторопливо удалился. Веске сел за стол и принялся ужинать, рассеянно поглядывая в окно. В вечерней тишине стукнула калитка. Мимо дома медленно прошел человек. Веске застыл от изумления, потом вскочил, толкнул ногой дверь и выскочил из дому. Услышав стук калитки, к окну прильнула и фрау Бункер. Она увидела, как ее постоялец в черном железнодорожно-эсзсовском мундире выбежал на улицу. Господин Веске за кем-то гнался! Фрау Бункер показалось, что его сужающаяся на бегу фигура превращается в черного таракана с паучьими лапами. Кого же он догоняет? Ага! Так и знала! Бывшего повара из ресторана Трассена! Тот тоже сужается — значит, убегает! Но тут Веске что-то крикнул Трассену, и тот остановился. Никак драться будут? Фрау Бункер охватило сладкое чувство ужаса, и она от души пожелала своему руководителю в национал-социализме скорейшей смерти. Но драки не произошло. Веске начал с Трассеном разговор. Трассеи что-то ответил, потом только слушал и кивал, соглашаясь. Веске посмотрел на свои часы, показал на них Трассену. Трассен снова кивнул, и они расстались. Фрау Бункер уныло сползла с подоконника и поплелась на кухню. РЕВОЛЬВЕР ЗАРЯЖЕН Шестизарядный револьвер Веске был передан Трассену «племянником» фрау Бункер еще до рассвета. Лео и Руди встретились на окраине города около той самой часовой мастерской, где Трассен когда-то нанимался на работу. — Ты успел положить в кобуру камень вместо револьвера, Руди? — Да. — Я старался задержать Веске на улице подольше. Он гнался за мной до поворота. — Фрау Бункер догадывается, что я был в комнате Веске. — Билет на экспресс она взяла? — Да. Сначала не поверила, что он настоящий. — Не показывайся, Руди, в городе до вечера. — А вечером собираемся у вокзала? — Только не на самой площади, а в переулках. Радиус действия оружия мне еще неизвестен. Руди коснулся револьвера, лежащего на ладони Трассена. — А что будет, когда эта штука заработает? — Я еще сам не знаю, Руди… Расчет должен сделать профессор Айкельсон. Прощай, Руди. Надо торопиться. Трассен вышел из города через редкий лесок. В руке он нес самое страшное оружие в условиях Гаммельна. Он постучал три раза в дверь домика лесничего. — Это ты, Лео? Клемперт сидел за столом. Трассен положил перед ним револьвер. Рауль взял его в руки и внимательно осмотрел. — В порядке, — он передал Трассену лист бумаги. — Вот расчет действия пули, сделанный профессором! Трассен пробежал глазами цифры. — Бомба!.. — прошептал он. — И эта бомба была в руках у Веске! — Лео, надо торопиться. Когда ты должен быть на вокзале? — В двадцать пятьдесят. — Поясни еще раз расположение кабинета Веске. — Глухая стена выходит на площадь. Окно с решеткой над самой канавой глубиной метра два. Клемперт кивнул и посмотрел на часы. — Я буду под окном в двадцать сорок пять. После твоего сигнала даю первый выстрел. Ты должен во что бы то ни стало выбежать из комнаты. Трассен снял очки и медленно протер их носовым платком. — Рауль, если все сорвется… — Если сорвется, мы будем драться вместе. Против фашизма в Гаммельне. И вместе будем пробираться к снаряду Айкельсона. Лео печально улыбнулся. — Ты надеешься на его таинственную машину, спрятанную под землей? Я не верю, дружище, что нам удастся во второй раз пробить барьер между мирами. — Как знать! Айкельсон посвятил своей машине полжизни… — Ты ее видел? — Да. Стартовая площадка находится под землей. — Ты там был, Рауль? — Да, Лео. Это серьезно. Это то самое дело, которое он прикрывал археологией… — Ну что ж! — Трассен надел очки. — Будем надеяться на лучшее… Клемперт положил руку ему на плечо. — Я рад, Лео, что мы снова вместе. Значит, мы недаром прожили свою жизнь… — Жизнь, которая кончится, может быть, сегодня вечером… АЙКЕЛЬСОН ЖДЕТ ВЕЧЕРА Айкельсон шел вдоль рельсов одноколейки, поросшей травой. Она вела от города к дюнам и терялась где-то у сосен. Маленький вагончик, брошенный кем-то много лет назад, стоял у поворота. Айкельсон поднялся по ступенькам вагона, отодвинул бутафорную маскировочную дверь и вошел внутрь. Двигатель и аппаратура, сверкающие свежей смазкой, были многократно проверены на холостом ходу, а также во время движения вагона-снаряда. Отсюда он должен пройти на первой скорости в подземную шахту, а потом, после ускорения, выйти на главную трассу. Айкельсон называл ее просто «железной дорогой», но верил, что машина времени не вернется обратно, а пройдет сквозь барьер между мирами с разной скоростью света. Сколько раз он неудачно запускал свои модели, неизменно возвращавшиеся, как бы отразившись от невидимой границы. Тогда Айкельсон решил изменить направление запуска снаряда. Много лет велись работы силами случайных помощников, которым он не открывал действительной цели своих исследований. И вот однажды маленькая модель машины времени не вернулась обратно. Тогда появилась уверенность в успехе. Но мог ли он когда-нибудь предполагать, что запуск снаряда окажется единственным средством спасения от гибели? Что, если револьвер не сработает и взорвать гнездо черной чумы не удастся? Айкельсон вышел из снаряда. Теперь остается ждать. Он взглянул на часы. В Гаммельне, должно быть, уже шесть часов. Он поставил стрелку по времени вокзала. Трассен явится на свидание с Веске в самое логово банды, даст сигнал Клемперту. Выстрел Рауля Клемперта должен взорвать штаб. Все висит на волоске. Айкельсон снова пересчитал в уме возрастание массы пули при околосветовой скорости и ту энергию, которую она способна выделить при взрыве. Маленький кусочек свинца станет страшной бомбой. Когда Айкельсон предложил Раулю сделать хотя бы один пробный выстрел из револьвера-бомбы, проверить один патрон, Клемперт ответил: «Но их всего четыре!» Душный летний день кончался. Старый физик еще раз проверил ту инструкцию, которую он передаст Клемперту. для управления вагоном-снарядом после подземного разгояа. Клемперт единственный, кто знает, как управлять машиной времени. ВЗРЫВ В тот вечер на вокзале не было пассажиров. Последний поезд отправился накануне, и его возвращения ждали только через неделю. Зал ожидания был заполнен штурмовиками из отрядов Веско, площадь перед вокзалом пустовала, и только в примыкающих к вокзалу переулках кое-где толпился народ. Трассен предъявил пропуск охраннику у мостка через ров и прошел в вокзал служебным входом. Кабинет Веске находился в угловой части здания; глухая стена — на площадь, окно над канавой, никаких мостков. «Штаб Веске» окружен окопом. Трассен шел по длинному коридору к кабинету Веске. Заметил ли Веске исчезновение револьвера? От этого зависело все, что произойдет с того момента, как Трассен переступит порог. Может, и не заметил! Кобура с камнем тяжелая, Руди уверял, что камень весит как раз столько, сколько револьвер. Веске мог и не проверить оружие. Трассен дошел до конца коридора и остановился перед дверью, обитой черной кожей. Часы показывали двадцать сорок восемь. Клемперт должен быть уже под окном. В двадцать пятьдесят Трассен войдет в кабинет Веске. В течение семи-восьми минут необходимо Закончить разговор и подойти к окну: это сигнал. Рауль выстрелит в правый угол кабинета, где находится стол Веске. Трассена в этот момент уже не будет в комнате. Трассен открыл дверь и вошел. Веске встал из-за стола. — Айкельсон будет схвачен сегодня ночью! Завтра состоится суд, на котором вы, Трассен, скажете то, что я вам сейчас продиктую. «Не заметил! Главное теперь — не выпускать Веске из-за стола до двадцати одного часа. В течение десяти минут…» Трассен подошел к столу. — Поговорим, господин Веске, — спокойно сказал он. — До суда вы будете находиться в помещении вокзала, — заявил Веске. Трассен положил руку на спинку стула, чтобы видеть часы. — Вы немедленно подпишете заявление, что все расчеты Айкельсона ошибочны, а его опыт безнадежен. — Он не безнадежен, господин Веске. Веске вынул из ящика стола папку. — Мне некогда с вами разговаривать о науке, господин Трассен. Ваши фокусы мне известны. В Берлине вам нравилась теория относительности, и вы доказывали, что опыт Майкельсона безнадежен. Здесь вам угодно защищать противоположное. Вы всегда шли против властей, Трассен. Я вижу вас насквозь! Вам не нравился новый порядок в Берлине, а теперь вы вздумали бунтовать против него и в Гаммельне! Но я научу вас подчиняться! Подписывайте показания против Айкельсона! — Веске швырнул Трассену папку с мелко исписанными листками бумаги. Трассен продолжал следить за стрелкой часов. — Разрешите закурить, господин Веске? — Курите. Трассен прошелся по кабинету и подошел к окну. Веске напряженно за ним следил. — У вас в столе есть еще один документ, — сказал вдруг Трассен. — В правом верхнем ящике. Веске бросил взгляд на стол и тут же посмотрел Трассену в глаза. В столе Веске не было никакого правого верхнего ящика. Трассен понял, что ошибся. Теперь самое главное — не выпустить Веске из-за стола… Рауль будет целиться в правый угол, где стоит стол. — Хорошо, я подпишу показания, — Лео медленно затянулся дымом и отвернулся от окна. — Вы что-то затеваете, Трассен? — рука Веске потянулась к кобуре. В этот момент раздался страшный взрыв. Грохот обвалившейся стены заглушил крик Веске. В слепящем облаке меловой пыли перед Трассеном возникла зияющая брешь. Трассен прыгнул вниз, задел плечом Клемперта. — С Веске покончено, — сказал он. Клемперт смотрел на револьвер, сам не веря тому, что только что произошло. Трассен прислонился к земляной насыпи, тяжело дышал. — Пошли! — Клемперт побежал по скользкому дну канавы, прислушиваясь. Из вокзала доносились крики. На площади появились чернорубашечники. Они в беспорядке бежали и скрывались в ближайших улицах. Город охватывала паника. — Веске кончен! Мы можем уходить! — сказал Клемперт, повернувшись к Трассену. Лео посмотрел на него близорукими, светлыми глазами. — Я не уйду, Рауль… Я останусь здесь. Может быть, потому, что… люблю Анну-Мари… Смотри! Мальчишки бьют фашистов камнями! — И, выхватив из рук Клемперта револьвер, Трассен бросился на площадь. Чернорубашечников загнали в узкий переулок возле ратуши. Снова раздался грохот: это вновь сработал револьвер. Пуля с многократно возрастающей массой превратилась в бомбу осколочного действия. Толпа ворвалась в ратушу, смяв остатки фашистского отряда Веске. Рауль прислушался к отзвукам взрыва. Затем наступила тишина. — Рауль, вот ваш велосипед и плащ… Клемперт оглянулся. Перед ним стояла Анна-Мари. Рауль молча на нее смотрел. — Трассен останется в Гаммельне. А вы? — Я возвращаюсь на родину, Анна-Мари. — Но ведь там вас преследуют! Рауль усмехнулся. — Может быть, и у нас изменятся времена, — он протянул девушке руку. — Прощайте. — Вы запомнили все, что говорил отец? — У меня есть его инструкция. — Но если… ваш уход не удастся… Клемперт поежился. Если не удастся изменить мир, останется ли он в живых? Пробили вокзальные часы. Рауль вывел велосипед на дорогу и поехал туда, где у туннеля кончались заросшие традой рельсы узкоколейки. ПУНКТИР ВРЕМЕНИ ЭПИЛОГ Он спал беспробудно несколько часов. Его разбудило царапанье за окном, будто кто-то проводил по стеклу метлой, связанной из тугих прутьев. Рауль поднял голову и посмотрол в окно. Часы на стене купе показывали три часа от нуля. Три часа «собственного времени», прошедшие после последнего толчка на старте. Как он мог уснуть? Рауль вскочил и отдернул занавеску. За окном вагона проплывали мокрые осенние деревья, словно он был не в машине времени, а в обычном поезде. Между почерневшими стволами осин мелькали бурые болотца, захлебывающиеся стоячей водой. Временами деревья подступали к вагону так близко, что бились в окно своими упругими ветками. Рауль еще раз посмотрел на циферблат. Три часа. Значит, за эти три часа в гаммельнской провинции сменились времена года? Он прильнул к стеклу. Унылый и такой знакомый пейзаж! Часы напряженно загудели. Их гудение тотчас отозвалось в передней части вагона щелканьем коробки переключений, которая подключила еще один двигатель. Это, в свою очередь, сказалось на движении: вагон-снаряд рванулся вперед. Клемперт проверил переключение по инструкции Айкельсона. Все шло по порядку: первое ускорение ровно через три часа пять минут. Но что будет дальше? «Выходит, я сейчас смогу выскочить навстречу весне, минуя зиму?» Клемперт сел и, откинувшись, посмотрел в окно. Но тут Рауля качнуло: вагон-снаряд, загудев, понесся по своему неведомому пути. За окном уже ничего нельзя было различить. Клочья облаков неслись следом, открывая то серое, то ярко-голубое небо. Изредка в купе проникали тонкие солнечные лучи. Они застывали бледными пятнами по стенам и исчезали. Через пять часов вагон-снаряд задрожал от последнего ускорения. Что-то подсказало Раулю, что движение изменило свое направление. Вагон-снаряд шел длинными и тяжелыми рывками, как бы преодолевая невидимое сопротивление. Казалось, он прорвал заколдованный круг и вырвался в пространство с иными свойствами. Рауля охватил страх перед неизвестностью. Он задернул окно плотной шторкой. Куда попадет вагон-снаряд? В какое время он врежется? С каким отклонением от установленного курса? Да и каков его таинственный курс? Но равномерный рокот двигателя постепенно успокоил Рауля, и он начал привыкать к длинным, натужным рывкам и к паузам, которые наступали вслед за ними. Напряжение, владевшее Клемпертом, исчезло. К нему вернулись привычные мысли и он начал жить в своем «вагоне» той размеренной жизнью, которая сохраняет спокойную надежду на счастливый исход. Так проходили дни. Однажды ранним утром Рауль поднял штору… и неожиданно увидел яркий солнечный свет. Это были совсем не те призрачные лучи, к которым он привык за время своего движения через Неведомое. Это были настоящие солнечные лучи, нагревшие оконное стекло. Они раскинулись широкой полосой, в которой танцевали пылинки. Вдруг пол вырвался из-под ног Клемперта. Посыпались осколки разбитой лампы. Что-то ударило Рауля по лицу, а потом в вагоне стало очень тихо. Двигатели смолкли, и только где-то вдали замирал тонкий, звенящий свист. Пылинки по-прежнему плясали в солнечных лучах. Рауль посмотрел в окно и увидел тощее, запыленное деревце, лениво потряхивающее листьями около придорожного домика. За домиком виднелся полосатый шлагбаум, перед ним стояла понурая лошадь, впряженная в огромный воз сена. Все жило своей обыкновенной жизнью. Рауль, рванув вниз оконное стекло, перегнулся и глотнул воздух. Вагон стоял. — Где я? Клемперт больше не доверял привычному с детства облику окружающего мира. И когда полосатый шлагбаум поднялся и пропустил лошадь с возом сена, Рауль готов был снова увидеть перекошенную до безобразия лошадь и сократившуюся при движении телегу. Но возчик в яркой вышитой жилетке хлестнул кнутом, и подвода, громыхая по рельсам, выехала на дорогу без каких-либо внешних изменений. Потом под шлагбаумом проскочил велосипедист, и Рауль успел заметить его круглое веснушчатое лицо. Все было обычным, то есть не как в Гаммельне. Рауль выбежал в тамбур и, нажав на ручку вагонной двери, спустился на землю. — Иржи! — кричали за вагоном. — Иржи! Чешское имя! Вагон стоял в тупике у маленькой станции. За поворот уходила липовая аллея, выложенная широкими плитами. Вдали высокая каменная ограда окружала старый замок на холме. Клемперт начал «угадывать» местность. Давно забытые воспоминания пунктиром пробежали в памяти. Да, он видел когда-то и это кирпичное строение, и газетный ларек, и замок на холме. Однако чешское название станции было Раулю не знакомо. Может быть, она раньше называлась по-другому? Раннее утро. Продавец в газетном ларьке раскладывает газеты. Покупателей еще нет. Рауль жадно смотрит на газеты — в них ключ к разгадке: число, месяц, год. Он поднимается на перрон. — Вам какую газету? — Вот эту. На прилавок перед Раулем шлепнулась «Берлинер цейтунг». На него надвинулась черная фотография. Пошатнувшись, Рауль схватился за край прилавка. Чех что-то сказал, Рауль не расслышал. Газетное фото изображало страшное воплощение его довоенной картины «Видение будущей войны»: разбитая берлинская улица, дымящееся пожарище, развалины дома, белые обломки лестницы валяются на знакомом тротуаре, покосившаяся вывеска, обрывки проводов… Рауль собрался с силами, взял в руки газету, разглядел число, месяц, год. И тут чех что-то понял. Он перегнулся через прилавок, положил руку на плечо Рауля и, широко улыбнувшись, сказал: — Гитлер капут! Рауль почувствовал на своем плече теплую руку, увидел в глазах чеха солнечные искры. — Капут! — вскричал парень и потряс Клемперта за плечо. Из станционной будки выбежала маленькая девочка и подтолкнула ногой валявшийся на земле черный бюст с отбитым носом. Голова Адольфа покатилась по булыжникам с металлическим звоном. Где-то заиграла губная гармошка. Свобода! Клемперт выпрямился, рванулся к вокзалу с новым чешским названием. Мир открыт! Распахнут! Перед ним — прямая дорога домой! Рауль выехал в Прагу, разыскал семью знакомого чешского художника. Ему передали открытку, полученную из маленького городка под Берлином. Открытка была написана дрожащим, старческим почерком… «Я живу в доме учителя неподалеку от парка, где есть дорожка, которую они здесь называют «Тропой поэта Клемперта». Мне хорошо. Я почти здоров…» На обороте был снимок аллеи. У замшелого камня стоял худой старик с палкой, в стареньком, потертом пальто. На Рауля смотрели светлые глаза отца. Он жив… Потом были хлопоты о возвращении. Справки. Документы. Свидетельства об антифашистской деятельности. В Праге оказалось несколько бывших узников концентрационного лагеря, из которого Рауль бежал. Клемперта долго разыскивали, потом распространился слух, что он погиб при автомобильной катастрофе. Автомобиль якобы разбился при загадочных обстоятельствах… Клемперт сказал, что был в эмиграции, долго странствовал. О том, что это была эмиграция за пределы времени, он умолчал. Наконец пришел день возвращения Рауля на родину. Он пошел прощаться с Прагой. И, кроме того, у него оставалось еще одно дело. Прага купалась в зелени. Каштаны протянули друг другу ветви, сомкнувшись над аллеями. Рауль повторил адрес: «Дом-Минута. Спросить квартиру доктора Влачека». Это была бывшая явочная квартира. Что ожидало его там в ту ночь, когда он мчался на мотоцикле к чешской границе? Кто должен был его встретить? «Дом-Минута. Спросить квартиру доктора Влачека»… Рауль снова увидел дрожащие губы Херти, твердившие этот адрес в тот страшный вечер, в Люстгартене… Темный театр марионеток… Он услышал щелканье включенных громкоговорителей. Деловитый тон диктора: «Приметы бежавшего Клемперта: рост метр восемьдесят пять, глаза серые, сутулится…» Рауль повернул за угол. Вот и старая, узкая улица, где должен быть этот «Дом-Минута». Клемперт напряженно всматривается в потемневшее средневековое строение с тяжелыми, скупыми украшениями. Когда-то отец рассказывал Раулю историю «Дома-Минуты». Средневековая легенда гласит, что здесь жил приговоренный к смертной казни знаменитый еретик. Однако, уже стоя на эшафоте, он был помилован ровно за минуту до назначенного смертного часа, и спасенный чудом еретик снова вернулся в свой дом, который с тех пор стали называть «Домом-Минутой». …Перед дверью сидит старушка с вязаньем. Можно ли спросить ее, где квартира доктора Влачека, старого друга отца? Клемперту почудилось, что он ищет убежище и его снова преследуют… — Вы не знаете, где квартира доктора Влачека? Старуха посмотрела на него тусклыми глазами. — Доктор Влачек жил в соседнем доме… Его забрали немцы еще в сорок втором году. — Она замолчала, неподвижно сидя с опущенными спицами. — Давно уже о нем не спрашивали, С того самого дня, как в газетах было напечатано про картину, которую он спрятал. — Какую картину? — Портрет Эйнштейна. У Рауля захватило дыхание. — А где же эта картина? — А вы кто? — Рауль Клемперт. Спицы звякнули, упав с коленей старухи. — Вы живы? Ведь мы вас ждали! Ждали, пока доктор не получил из Берлина письмо… Перед самым своим арестом… — Где же письмо? И… картина? Старуха встала, тяжело опершись о спинку стула. — Письмо я сохранила… Каморка ее выходила окнами на витую наружную лестницу соседнего дома с узорчатыми железными перилами. — Во-о-он те окна — бывшая квартира доктора. Тяжело дыша, она подошла к комоду, вынула из него конверт. Рауль узнал почерк Херти. «Прошу вас сохранить картину погибшего художника Рауля Клемперта…» — Херти жив? — Не знаю. Больше мы ничего из Берлина не получали. — Где же портрет? — Портрет я спрятала после ареста доктора у себя и никому его не показывала, пока в газетах не напечатали письмо Эйнштейна. Это было после освобождения Чехословакии. — Письмо Эйнштейна? — Вы не читали газет? — Не читал. — Так и было напечатано: «Альберт Э й н ш т е й н ищет портрет, написанный художником Клемпертом». Перед тем как отправить картину Эйнштейну, я показала ее соседям. Многие приходили на нее посмотреть. Но портрет ученого никому не был понятен. Все бы хорошо, если бы не эти расплывающиеся круги да овалы. Вертятся перед глазами, как заколдованные… — А они и были заколдованные! — улыбнулся Рауль. — Может быть! Вот мы и отослали портрет Эйнштейну. Слава богу, вы-то сами живы остались… — Жив… Может быть, теперь я и Херти найду? Жизнь начнется снова… ПО СЛЕДАМ ИДЕИ Послесловие Вот и закрылась последняя страница повести, а передо мной лежат толстые тетради с записями, которые помогли мне написать ее. Мне жаль расставаться с теми удивительными фактами, идеями, выказываниями, которые я узнала, работая над этой книгой. И повесть кажется мне похожей на айсберг: над поверхностью видна только маленькая его верхушка, а большая часть айсберга скрыта под водой. Это, конечно, неизбежно, когда тема касается теории относительности, даже в такой свободной форме, как фантастическая повесть. Ведь за шестьдесят три года, прошедшие после появления знаменитой статьи Эйнштейна о частной теории относительности, опубликовано и продолжает публиковаться несметное количество статей, книг, популярных брошюр и, наконец, воспоминаний о самом Альберте Эйнштейне. Эйнштейн был человеком удивительной простоты и обаяния. Его любили. В него верили. Им гордились. Он был загадочен и доступен одновременно. Школьница из отдаленного уголка Британской Колумбии прислала ему письмо: «…Я пишу Вам, чтобы узнать, существуете ли Вы в действительности…» Джавахарлал Неру писал из тюрьмы своей четырнадцатилетней дочери: «Я не буду объяснять тебе эту теорию, потому что она является очень отвлеченной. Она называется теорией относительности. Скажу только, что, изучая вселенную, Эйнштейн нашел, что понятие времени и понятие пространства, взятые отдельно, недостаточны. Он развил новую идею, согласно которой оба эти понятия объединены в одно целое. Так возникло понятие Пространства — Времени» (13 июля 1933 года). Школьники осаждали Эйнштейна вопросами и просьбами об автографах. Девочка, жившая в Принстоне, в том же городе, что и Эйнштейн, однажды встретила его ни улице и, угостив шоколадом, попросила решить ей арифметическую задачу. Эйнштейн ответил: «Нет, ты должна сама решить ее. Если я помогу тебе, это будет несправедливо по отношению к твоему учителю, а ведь ты не захочешь причинить ему неприятность». Один из автографов Эйнштейна был все же получен пятнадцатилетней школьницей из Лос-Анжелоса таким образом. Девушка написала профессору, что они с подругой не могут сделать построения касательной «двум окружностям. Эйнштейн послал ей чертеж с несколькими строчками объяснения и подписал записку: «А. Э.». Одна окончившая школу молодая девушка обратилась к Эйнштейну с вопросом: — А кто вы, собственно говоря, по специальности? — Я посвятил себя изучению физики, — ответил Эйнштейн. — Как, в таком возрасте вы еще изучаете физику? Я и то разделалась с ней больше года назад! …Эйнштейн презирал тщеславную шумиху в науке. В 1925 году Лейденский университет присудил королеве Вильгельмнне степень почетного доктора наук. Профессора и преподаватели в черных тогах и черных бархатных беретах торжественно прошествовали от университета через весь город в церковь Святого Петра, где проходила церемония. Среди преподавателей находился и фантастически наряженный Эйнштейн. С его плеч свисала дамская накидка на подкладке из голубого шелка. Лохматую голову украшала магистерская шляпа, отороченная шелковой бахромой такого же голубого цвета. Эйнштейн весело объяснил своим друзьям: «Это великолепие родом из Мадрида. Довольны ли мои почтенные коллеги эффектом?» Эйнштейн непоколебимо отстаивал свои научные взгляды от тех нападок, которые вели против него научные и политические противники. Личность Эйнштейна оставалась неизменной в науке и в жизни — в любых условиях, как и законы природы, инвариантность которых он доказал в своей теории относительности. Это был человек, настолько похожий только на самого себя, что один известный теоретик, развивающий сегодня теорию относительности, сочинил об Эйнштейне сказку *. Эта сказка математическая; в ней упоминается не всем понятное слово «тензор». Мы не будем объяснять сейчас смысл преобразования, называемого тензором, — сказка будет понятна и без объяснения, а может быть, это даже прибавит ей некоторую таинственность. Итак, МАТЕМАТИЧЕСКАЯ СКАЗКА ОБ ЭЙНШТЕЙНЕ В некотором царстве, в некотором государстве был город, в котором жили тензоры. Это был гордый народ. Каждый из них был настолько самостоятелен, что не зависел от того, как на него смотрели: прямо, сбоку, снизу или сверху — и кто бы, как бы ни судил о нем. Правил тензорами король Инвариант, что означает «неизменный». В этом математическом государстве считали: в какой бы «системе отсчета» ни оказался этот король Инвариант — в движущейся прямолинейно или вращающейся, — он нисколько ни в чем не изменится, хотя подобное недоступно остальным тензорам. Они оставались самостоятельными * Г. А. С о к о л и к, автор сказки, разрешил мне пересказать ее в этом послесловии. только в том случае, если на них смотрели прямо или сбоку, снизу или сверху. Но, как выяснилось впоследствии, король Инвариант совсем не был неизменным — он был просто жуликом. И разоблачить его было очень легко; достаточно было посмотреть на него сверху вниз — и он исчезал. Испарялся! Однако никто в том математическом государстве и не догадывался об этом, потому что все смотрели на своего короля только снизу вверх. Но вот однажды в тензорном государстве появился чужеземец. У него были длинные седые волосы, пышные усы и добрые глаза. Звали его Альберт Эйнштейн. После мороженого и скрипки Альберту Эйнштейну больше всего был дорог принцип общей ковариантности, который утверждает равноправие всех систем отсчета. А в математическом государстве этот принцип оказался очень опасным, потому что он сводил на нет все заслуги великого короля Инварианта, который якобы оставался неизменным в любых вращающихся, мчащихся и крутящихся системах отсчета. Ясное дело. Великий Инвариант велел схватить дерзкого Эйнштейна и немедленно осудить. Его и осудили. Единогласно! Как будто дело происходило вовсе не в сказке, а в фашистской Германии. И погиб бы бедный Альберт Эйнштейн на площади, где рядом с троном Великого Инварианта уже был установлен черный эшафот, если бы… Если бы не маленький деревянный человечек — флюгер на шпиле городской башни. Он взглянул сверху вниз на все происходящее и с изумлением отметил, что на троне Великого Инварианта пусто, потому что король никакой не инвариант и исчезает, когда на него смотришь сверху вниз. Зато рядом с пустым троном стоял отважный и неизменный Альберт Эйнштейн, попыхивая своей трубкой. Тут флюгер закричал, и все услышали — хотя до тех пор никто не слышал, чтобы флюгеры кричали, — и все тотчас узнали об обмане жулика-короля и неизменности ученого. Тогда тензоры решили предложить трон королевства Альберту Эйнштейну, как самому надежному инварианту. Но ученый наотрез отказался, опять-таки сославшись на принцип общей ковариантности, согласно которому все системы отсчета равноправны и королевский трон нисколько не лучше и не хуже других. Удивленные жители тензорного королевства спросили Эйнштейна, чего же он вообще хочет и какое у него самое заветное желание. На это Эйнштейн ответил, что больше всего мечтает стать смотрителем маяка. И с тех пор старый ученый дни и ночи сидел на высокой скале над морем, курил трубку, размышлял о солнце, о звездах и все о том же принципе общей ковариантности. Таков конец сказки. Автор сказки Г. А. Соколик принадлежит к тем ученым, которые развивают не частную, а общую теорию относительности. О ней в повести не сказано, и на это есть причины: и сложность общей теории относительности и ее незавершенность. Несмотря на то, что еще в 1919 году было получено блестящее экспериментальное подтверждение общей теории относительности — наблюдалось искривление светового луча под действием поля тяготения Солнца во время полного солнечного затмения, общая теория относительности продолжает «достраиваться». Продолжаются поиски и дискуссии и в частной теории относительности. Так, например, летом 1967 года в журнале «Нэйчур» шел горячий спор о том, изменяется ли температура тела, движущегося со скоростью, близкой к скорости света. Будет ли такое движущееся тело казаться холоднее? Об этом должны были знать жители фантастического города Гаммельна, но… Мы уже говорили о том, как трудно включить необъятное в маленькую фантастическую повесть. Кстати говоря, однажды был устроен конкурс на самое краткое и популярное изложение теории относительности. Победителем конкурса оказался служащий патентного бюро в Лондоне: он выразил суть теории относительности всего пятью тысячами слов, без формул. Это не удивительно — ведь и сам автор теории относительности — Эйнштейн — работал в патентном бюро. В заключение мне хочется рассказать об одном любопытном наблюдении относительности времени, использованном мною в повести, но не имеющем никакого отношения к эйнштейновской теории относительности. Речь пойдет о замедлении пульса героев повести Трассена и Клемперта при путешествии с замедленным временем. Описание этого ощущения возникло из любопытных рассуждений петербургского академика-физиолога Карла Эрнста фон Бэра, жившего сто лет тому назад. Эрнст фон Бэр произнес в 1860 году речь под названием «Какое воззрение на живую природу правильно?». Скорость ощущений, полагал Бэр, у различных животных приблизительно пропорциональна скорости их пульса. У кролика, например, пульс бьется в четыре раза быстрее, чем у быка. Значит, он в одно и то же время «испытывает в четыре раза больше ощущений, выносит в четыре раза больше волевых актов». Представим себе, говорил Бэр, что пульс человека и вместе с ним все его восприятия сильно замедлены или ускорены. Обнаружатся явления, которые при нашей физиологической структуре покажутся нам сказочными и сверхъестественными. Допустим, например, что вся жизнь человека от детства до старости сократилась до одной тысячной, что она длится всего только месяц, а пульс его бьется в тысячу раз скорее, чем в действительности. В этом случае мы могли бы следить глазами за летящей пулей с большей легкостью, чем сейчас наблюдаем полет бабочки, потому что путь, проходимый пулей в секунду, распределялся бы тогда по крайней мере между тысячью ударами пульса и, следовательно, между тысячью восприятиями. А это значит, что для нашего ощущения движение пули замедлилось бы в тысячу раз. Если б далее наша жизнь сократилась еще в тысячу раз, свелась бы примерно к сорока минутам, то цветы и травы показались бы нам такими же застывшими и неизменными, как скалы и горы, о выветривании которых мы только умозаключаем, ничего прямо не наблюдая. Расцвет и увядание цветка были бы для нас заметны не более чем геологические преобразования земной коры. Движения животных, как слишком медленные, были бы для нас невидимы. К выводу о том, что животные двигаются, мы пришли бы путем умозаключения, как путем умозаключения познали истину движения небесных светил. Но если направить фантазию по другому пути, если вместо того, чтобы уплотнять человеческую жизнь, наоборот, грандиозно расширить ее, и мир по-иному предстанет перед нами. Если бы, например, пульс и вместе с ним способность восприятия стали медленнее в тысячу раз при длине человеческой жизни в 80 тысяч лет, другими словами, если бы за год мы переживали столько, сколько переживаем за одну треть дня, тогда каждые четыре часа мы видели бы смену года. Каждые четыре часа зиму сменяла бы весна и т. д. А многих явлений, в виду их относительной скорости по сравнению с пульсом, мы вовсе не могли бы заметить. Гриб, например, в одно мгновение вырос бы вверх, как струя фонтана. Еще раз напоминаю: эти рассуждения не имеют отношения к частной теории относительности Эйнштейна, это лишь образное представление ощущения относительности времени. Может быть, нас когда-нибудь практически заинтересует этот вопрос… Что еще не удалось включить в книгу? Не удалось включить в повесть законы Ньютона. Да, да! Очень жаль, что в фантастической повести о теории относительности не нашла своего достаточного отражения ньютонова механика. К счастью, она подробно освещается в школьных учебниках. А знать законы Ньютона совершенно необходимо: Эйнштейн сказал, что для того, чтобы читатель понял теорию относительности, надо, чтобы он пожалел о крушении ньютоновой механики. А чтобы жалеть, надо знать. Не включила я в повесть и те разнообразные выпады против эйнштейновской теории, которыми были переполнены немецкие (и не только немецкие) научные журналы. Но об этом я меньше всего жалею: пусть фашистские методы в науке останутся достоянием прошлого. Пусть их изучают историки. Автор