– Что ж, - громко смеясь, прервал его Челионати.
– Разве не стоило потрудиться, оберегая от промахов драгоценную персону господина экс-актера Джильо Фаву? Ведь ты, мой сын Джильо, нуждаешься в опекуне, который направил бы тебя на верный путь и привел к цели.

– Я совершеннолетний, - вскинулся Джильо, - позвольте мне, синьор шарлатан, самому отвечать за себя!

– Ого, сколько самоуверенности!
– сказал Челионати.
– Как, даже в том случае, если б я желал тебе всемерного добра, величайшего счастья, явился бы посредником между тобой и принцессой Брамбиллой?

– О Джачинта, Джачинта! Несчастнейший человек, я потерял тебя! Был ли во всей моей жизни более злополучный день, чем вчерашний?
– воскликнул Джильо, не помня себя от горя.

– Ну, ну, - сказал Челионати, успокаивая его.
– Так ли уж злополучен был этот день? Урок, который вы получили в театре, пойдет вам на пользу. Вы успокоились, - теперь не придется оставлять у харчевника перчатки и плащ за миску слипшихся макарон. Вам удалось посмотреть великолепнейшее представление, можно сказать - лучшее в мире, ибо оно без слов выражает самые глубокие мысли. И, наконец, вы обнаружили у себя в кармане деньги, которых вам сильно не хватало.

– Они были от вас, от вас, я знаю, - прервал его Джильо.

– А если б и на самом деле от меня? Какая разница?
– сказал Челионати.
– Довольно того, что вы нежданно-негаданно получили деньги, отчего встали опять на дружескую ногу со своим желудком, очутились в доме Бескапи, где вам пустили кровь - полезная для вас и необходимая операция, - и наконец провели ночь под одной крышей со своей возлюбленной!

– Что вы такое говорите?
– воскликнул Джильо.
– Под одной крышей с моей возлюбленной?

– Да, да, так оно и есть, - ответил Челионати.
– Взгляните-ка наверх!

Джильо поднял глаза, и тысячи молний пронзили его сердце, когда он увидел на балконе милую Джачинту; изящно одетая, она была прекраснее и очаровательнее, чем когда-либо; позади нее стояла старая Беатриче.

– Моя Джачинта! Любовь моя! Моя отрада!
– горячо воскликнул Джильо. Но Джачинта только окинула его презрительным взглядом и ушла с балкона. Беатриче следовала за ней по пятам.

– У нее все еще продолжается эта проклятая сморфия, - раздосадованно сказал Джильо.
– Но, вероятно, она скоро кончится.

– Не думаю, не думаю, - проговорил Челионати.
– Ведь вы не знаете, мой добрый Джильо, что пока вы так смело домогались любви принцессы Брамбиллы, в вашу донну влюбился красивый, статный принц, и она, по-видимому...

– Дьяволы ада!
– вскричал Джильо, - эта старая чертовка Беатриче свела с ним мою бедняжку! Но я отравлю крысиным ядом подлую старуху, а проклятому принцу всажу в сердце кинжал!

– Бросьте, мой добрый Джильо! Спокойно отправляйтесь домой и велите снова пустить себе кровь, если на вас нападут дурные мысли. Да сопутствует вам господь! На Корсо мы опять свидимся!

С этими словами Челионати помчался по улице.

Джильо, словно приросший к месту, бросал свирепые взгляды на балкон и, скрежеща зубами, бормотал ужаснейшие проклятия. Но когда маэстро Бескапи, высунувшись из окна, учтиво попросил его войти в дом, дабы переждать новый, видимо близкий, приступ болезни, Джильо, уверенный, что и маэстро в заговоре со старухой, бросил ему в лицо «проклятый сводник!» и как безумный кинулся прочь.

На Корсо он встретился с несколькими прежними товарищами по театру, и все они отправились в ближайший винный погребок, где Джильо надеялся избыть все свое горе, любовную тоску и отчаяние, растопив их в пламени огненного сиракузского.

Вообще-то такой способ не рекомендуется, ибо пламя это хоть и поглощает горе, зато, неукротимо вспыхивая, зажигает в душе то, что обычно следует держать подальше от огня; но с Джильо дело получилось как нельзя лучше. В занимательной, приятной беседе с товарищами-актерами, упиваясь всякого рода воспоминаниями о веселых эпизодах театральной жизни, он и вправду забыл о всех своих горестях. Прощаясь, друзья условились между собой сойтись вечером на Корсо, наряженные в самые нелепые костюмы, какие только можно было себе вообразить.

Костюм, в который Джильо уже облачился однажды, показался ему достаточно карикатурным; на этот раз он уже не пренебрег смешными, длинными, до пят, штанами. Вдобавок он вздел заднюю полу плаща на конец привязанной к спине палки, отчего казалось, будто у него из спины выросло знамя. В таком забавном виде он как бешеный носился по улице, веселясь от души и начисто забыв о своей мечте и об утраченной возлюбленной.

Вдруг его как приковало к месту: от дворца Пистойя навстречу ему шла высокая, стройная фигура в том же пышном одеянии, каким когда-то поразила его Джачинта; иными словами, он увидел перед собой свою мечту, претворенную в жизнь, в яркую действительность. Словно электрический удар пронизал все его существо. Он сам не понимал, как это случилось, но застенчивость и робкое любовное желание, которое обычно в присутствии внезапно появившейся возлюбленной парализуют ум и сердце мужчины, перешли в такую бесшабашную веселость и радость, каких Джильо никогда еще не испытывал. Выставив правую ногу, выпятив грудь и расправив плечи, он сразу встал в изящнейшую позу, в какой обычно читал свои самые трагические монологи, стащил с жесткого парика берет с длинными петушиными перьями и, пристально глядя сквозь громадные очки на принцессу Брамбиллу - вне всякого сомнения, то была она, - заговорил скрипучим голосом под стать своей маске: