— Я думала, в вашу псарню не берут тех, у кого в родне судимости.

Дерзость и оскорбления не вызывают у подполковника никаких эмоций.

— Всегда есть исключения.

— Что я должна делать?

— Встретишься с этим женихом. Поиграем немножко. Говори, что согласна на замужество.

— А дальше?

— Дальше узнаешь. Привыкай работать поэтапно.

Уже у порога я, полагая, что хуже ситуация быть не может, оборачиваюсь и негромко спрашиваю:

— Что с Тарским? Он собирается возвращаться?

Рязанцев долго молчит. Просто смотрит на меня, и в какой-то момент начинает казаться, что он не собирается отвечать на мои вопросы.

— В данный момент у него есть работа в Европе.

Переведя дыхание, заставляю себя вернуться в реальность. Машинально совершаю ряд привычных процедур перед сном. Если бы еще так легко уснуть было… В постели воспоминания снова накрывают. Каждую ночь с ними сражаюсь. Только, кажется, это то, что невозможно пережить.

«Кать, Катенька, Катюша, дышишь?»

«Моя бы воля, никому бы не доверил. Ни Богу, ни черту…»

«Порядок, заяц…»

«Красивая девочка… Красивая Катенька… Красивая…»

«Не плачь. И жди меня…»

Он говорил, что красивее меня нет, что я пульс на запястье, что все внутри него заполнила, что ему принадлежу… В глубине души я, конечно, лелею мечты, что, невзирая на все, Тарский ко мне небезразличен… Ночами кажется, словно рядом он, и каждое воспоминание яркое, переполненное его скупыми и вместе с тем выразительными эмоциями. Приходит, как демон — я перестаю различать границы снов, реальности и воспоминаний. Хочется думать, что в эти мгновения и Таир думает обо мне, желая быть рядом.

Позволить себе эти фантазии могу лишь ночью. Днем больше не имею права полагаться на свои чувства и наивные домыслы. Днем я спящий вулкан.

— Почему ты пришла к нам? Три года о тебе не было никаких вестей, — свет лампы слепит глаза, не позволяя смотреть в лицо немецкому офицеру. Хотя, по сути, после шестнадцати часов не прекращающего давления и череды повторяющихся вопросов зрачки уже слабо реагируют на этот раздражитель. Веки часто дрожат и все дольше задерживаются в закрытом положении. — Что послужило причиной прихода к нам?

— Хочу узнать имя агента, который меня сдал.

— Почему сейчас? Почему не три года назад? Почему ты думаешь, что мы тебе его назовем?

— Долго сопротивлялась. Надеялась, что ситуацию можно исправить. Но моя страна больше мне не доверяет. Я не могу работать. Хочу получить возможность покинуть Германию, — повторяю то же, что и в самом начале допроса.

Для правдоподобности заменяю лишь некоторые слова, чтобы текст не звучал заученно.

— Больше трех лет ты не покидала Германию, как поддерживала связь со своим управлением? Как получала задания? Каким было твое последнее задание?

— Никак. Мое последнее задание было три года назад.

— В чем оно заключалось? Где? Когда? Кто еще работал с тобой? Подробно.

Слишком долго все это по новой рассказывать. Я не выдержу. Свалюсь прямо на стол.

— Можем мы хотя бы на пару часов прерваться? Мне нужно поспать, — отзываюсь слабым голосом.

— Ты — солдат. Ты должна ответить на все вопросы и тогда сможешь поспать…

Открыв глаза, медленно моргаю и направляю взгляд в окно. Перестала заслонять шторы, чтобы по утрам в комнату сразу проникал свет, иначе тяжело выползать из-под одеяла и возвращаться в реальность.

Кладу ладонь на живот. Когда лежу на спине, он и вовсе ощущается впалым.

— Доброе утро.

Сердце постепенно успокаивается, дыхание выравнивается.

— Все хорошо.

Пока готовится каша, делаю грифельный набросок комнаты для допросов. Узкое помещение. Часы на стене. Яркая лампа под потолком. Черные объективы камер, мерцающая зеленая кнопка ведущейся записи. Прорезанные морщинами, будто скомканные губы мужчины. Руки с множеством мелких шрамов и небольшой татуировкой между большим и указательным пальцами в форме русского твердого знака. Давние потертости и несколько глубоких царапин на столе.

Закончив, шумно выдыхаю. Некоторое время смотрю на частичку своего прошлого и, наконец, откладываю в коробку к десяткам других рисунков.

— Привет, пап, — с улыбкой жду, пока отец садится напротив меня. — Я принесла тебе чистые и теплые вещи.

— Что с Орловским? — грубо обрывает он.

Машинально поднимаю взгляд на застывших рядом охранников. Папе плевать, что они могут услышать. Он все еще верит в то, что все в этом мире решаемо, нужно просто задействовать нужных людей, и плевать, кто и что об этом думает.