– Благодарить не за что, – ответил незнакомец, – а назваться могу: Петр Григорьевич Каховский.

Тургенев в свою очередь назвался.

– Вот как – неожиданность полнейшая! Это вас прочат в министры?

– Не слыхал об этом, – сказал Николай Иванович.

– Люди говорят, – отозвался Каховский. – За что купил, за то и продаю. Только, будете министром, попытайтесь узнать о судьбах народа нашего не по геттингенским книжкам и не по Зимнему дворцу. – И вдруг, обернувшись к Тургеневу, сказал: – Вы простите, я, быть может, напрасно это говорю. Я знаю, что в немецких университетах воспитываются люди свободнее. Мы тут лишь из Плутарха, Тацита и Ливия берем пищу геройства, да и то в самом деле какими крохами! Вот я прожил в сожженной Москве с французами, книжек никаких не было, но школу прошел такую, какая вам в Геттингене не снилась. Наш университетский пансион был как раз таким местом, где остановились офицеры-республиканцы, участники террора, ставшие солдатами Бонапарта еще в те времена, когда тот был простым генералом. Подумайте, я родился в 1797 году. Мы уже теперь не увидим того, что видели они во Франции, но, быть может, увидим то же самое в России.

– Нехорошо быть этаким поспешным пророком, – сказал Тургенев. – Вам еще по-настоящему нет шестнадцати лет, а вы берете на себя слишком много.

– Мы и отдать можем очень много, – сказал Каховский. – Во всяком случае, этот опыт пережили мы недаром.

Подъехали к темному двору. Вышли. Пробрались по темной и грязной лестнице, едва не упав на кучу мусора.

– Грязно живет наше отечество, – сказал Каховский. – У родителя моего бывал в Петербурге каждый год – всегда столица была столицей. Приедешь на рождество, любуешься чистотой после Москвы, а теперь, после нашествия Наполеона, все, кажется, позапустело, все позасорилось. Россия пожигает французские и русские трупы. Говорят, до полумиллиона пожгли да свыше двухсот тысяч лошадиных трупов. На сколько десятилетий зараза?

– Слушаю я вас, – заметил Тургенев, – и кажетесь вы мне почтенным старцем. Где огонь и веселость вашей молодости?

– Эх, Николай Иванович, удержу не знает моя молодость, но открытыми глазами смотрю себе под ноги.

Постучались. Свечин открыл. Обрадовался Тургеневу. Нахмурился при виде Каховского.

– Если б покойный твой батюшка знал, что ты будешь шляться и загонять его лошадей, он бы этих рысаков кому-нибудь другому завещал. Где был с утра?

Каховский засмеялся и, указывая на Николая Ивановича Тургенева, сказал:

– Служа царю и отечеству, спасал будущего министра.

Но уже Свечин не слушал. Он наливал стакан чаю с ромом Тургеневу и говорил:

– Что делать с этой сволочью иезуитами? Остался я в Питере один-одинешенек с той поры, как католические попы вывернули наизнанку голову моей сестрицы. У нас здесь отечество погибало, а она в Париже держала католический салон. Католические попы в рясах – это коршуны, а тайные иезуиты – это волки-оборотни, это страшные звери.

– Имеете какие-нибудь вести о Софии Петровне? – спросил Тургенев.

– Самые скверные, – сказал Свечин. – Ваш любимый Гёте сказал: «Где за веру спор, там, как ветром сор, и любовь и дружба сметены». Еще они покажут себя, еще устроят государство в государстве.

– Не так страшен черт, как его малюют, – сказал Николай Тургенев. – Это ведь небольшой кружок полоумных фанатиков.

– Хорош небольшой! – сказал Свечин, от жары доверху расстегивая сюртук. – Я поинтересовался этим делом. У них организация наподобие масонской, дисциплина наподобие военной и мертвая хватка, как у портового бандита. Там, где нужно, – по горлу чик! (Свечин показал жестом, как это делается) – и нет богатого наследника, а, смотришь, духовное завещание в пользу римской церкви. Вот посмотрите, все наши петербургские барыни в обход прямым наследникам завещают деньги и имения римскому папе.

– Вы бредите, – сказал Тургенев, отпивая чай глотками. – Лучше скажите, кто вам нравится – Гурьев с Румянцевым или Козодавлев?

– Я ведь помещик, а не фабрикант и к фабричному делу отношусь как к вредному. Я за Гурьева и за дешевый ввозной тариф. Считаю, что Государственный совет допустил большую ошибку, даже больше вам скажу. Какое ж у нас самодержавие, ежели царь не сможет остановить этого безумия. На хлеб налагают пошлину, а фабрикантам протежируют. Ничего хорошего из этой протекционной системы не вижу. Россия – страна дворянская и земледельческая. Попробуйте, насадите фабрики – и все пойдет к чёрту...

– Однако, – сказал Тургенев, – вопреки вашей воле и соображениям фабрики насаждать будут, да они сами вырастут, как грибы.

– Ну, тогда прощай наше дворянство, – сказал Свечин. – Эх, напиться, что ли?

Он налил себе половину стакана ромом.

– Отведайте-ка, Николай Иванович, девяносто шесть градусов!

– Чей? – спросил Тургенев.

– Шведский, – ответил Свечин. – От самого Бернадота контрабанда.

– Не знал я, что вы с королями в дружбе!

– А что ж, неплохой народ, – сказал Свечин, пьянея.

– А, по-моему, короли – дрянь, – вдруг отозвался Каховский. – Чаю-то вы мне, Евграф Павлович, дадите?

– За королей не нужно б было тебе давать. Ты что сегодня безрукий, что ли, что сам налить не можешь? Да, Николай Иванович, пропадает наше дворянство.

– Ну что, какие несообразности говорите, – возразил Николаи Тургенев. – Сословие, в руках которого находятся все преимущества, и вдруг пропадает... Поработать кой над чем надо – и не пропадет. Сословие хорошее, только мужицкое рабство отменить нужно. Позорно это и для честного ума не переносно. Срамота это перед богом и перед людьми.