– Поправь грудь, не видишь!

– Муха в доме, - пробормотала Наталья.
– Муха без крыльев...

– Так ведь и я - тоже один; не двое Петров Артамоновых живёт.

Он смутно почувствовал, что сказано им не то, что хотелось сказать, и даже сказана какая-то неправда. А чтоб успокоить жену и отвести от себя опасность, нужно было сказать именно правду, очень простую, неоспоримо ясную, чтоб жена сразу поняла её, подчинилась ей и не мешала ему глупыми жалобами, слезами, тем бабьим, чего в ней до этой поры не было. Глядя, как она небрежно, неловко укладывает дочь, он говорил:

– У меня - дело! Фабрика - это не хлеб сеять, не картошку садить. Это - задача. А у тебя что в башке?

Сначала он говорил строго и внушительно, пытаясь приблизиться к этой неуловимой правде, но она ускользала, и голос его начал звучать почти жалобно.

– Фабрика - это непросто, - повторил он, чувствуя, что слова иссякают и говорить ему не о чём. Жена молчала, раскачивая зыбку, стоя спиной к нему. Его выручил негромкий, спокойный голос Тихона Вялова:

– Пётр Ильич, эй!

– Что надо?
– спросил он, подойдя к окну.

– Выдь ко мне, - требовательно сказал дворник.

– Невежа!
– проворчал Пётр и упрекнул жену: - Вот видишь? И ночью покоя нет, а ты тут раскисла...

Тихон без шапки, мерцая глазами, встретил его на крыльце, оглянул двор, ярко освещённый луною, и сказал тихонько:

– Я Никиту Ильича сейчас из петли вынул...

– Чего? Откуда?

И, точно проваливаясь сквозь землю, Пётр опустился на ступень крыльца.

– Да ты не садись, идём к нему, он тебя желает...

Не вставая, Пётр шёпотом спросил:

– Что же это он? А?

– Теперь - в себе; я его водой отлил. Пойдём-ко...

Подняв хозяина за локоть, Тихон повёл его в сад.

– Он в бане приснастился, в передбаннике, спустил петлю с чердака, со стропила, да и того...

Пётр прирос к земле, повторив:

– Что же это? С тоски по отце, что ли?

Дворник тоже остановился:

– Он до того дошёл, что рубахи её целовать стал...

– Какие рубахи, что ты?

Щупая босыми ногами землю, Пётр присматривался к собаке дворника, она явилась из кустов и вопросительно смотрела на него, помахивая хвостом. Он боялся идти к брату, чувствуя себя пустым, не зная, что сказать Никите.

– Эх, без глаз живёте, - проворчал дворник, Пётр молчал, ожидая, что ещё скажет он.

– Её рубахи, Натальи Евсеевны, они тут висели, сушились после стирки.

– Зачем же он... Постой!

Пётр толкнул собаку ногою, представив коротенькую, горбатую фигуру брата, целующего женскую рубаху; это было и смешно и вынудило у него брезгливый плевок. Но тотчас ушибла, оглушила жгучая догадка; схватив дворника за плечи, он встряхнул его, спросил сквозь зубы:

– Целовались? Видел ты - ну?

– Я - всё вижу. Наталья Евсеевна даже и не знает ничего.

– Врёшь?

– Какая у меня причина врать? Я от тебя награды не жду.

И, как будто топором вырубая просвет во тьме, Тихон в немногих словах рассказал хозяину о несчастии его брата. Пётр понимал, что дворник говорит правду, он сам давно уже смутно замечал её во взглядах синих глаз брата, в его услугах Наталье, в мелких, но непрерывных заботах о ней.

– Та-ак, - прошептал он и подумал вслух: - Некогда мне было понять это.

Потом, толкнув Тихона вперёд, сказал:

– Идём.

Он не хотел принять на себя первый взгляд Никиты и, войдя в низенькую дверь бани, ещё не различая брата в темноте, спросил из-за спины Тихона дрогнувшим голосом:

– Что ж ты делаешь, Никита?

Горбун не ответил. Он был едва видим на лавке у окна, мутный свет падал на его живот и ноги. Потом Пётр различил, что Никита, опираясь горбом о стену, сидит, склонив голову, рубаха на нём разорвана от ворота до подола и, мокрая, прилипла к его переднему горбу, волосы на голове его тоже мокрые, а на скуле - темная звезда и от неё лучами потёки.

– Кровь? Разбился?
– шёпотом спросил Пётр.

– Нет, это я его маленько ушиб, второпях, - ответил Тихон глупо громко и шагнул в сторону.

Подойти к брату было страшно. Слушая свои слова, как чужие, Пётр дёргал себя за ухо, жаловался, упрекал:

– Стыдно. Против бога, брат. Эх ты...

– Знаю!
– хрипло, тоже не своим голосом ответил Никита.
– Не дотерпел. Ты меня отпусти. Я - в монастырь уйду. Слышишь? Всей душой прошу...

Кашлянув со свистом, он замолчал. Чем-то умилённый, Пётр снова начал тихо и ласково упрекать и наконец сказал: