А.М.Горький
Герой
...На обрывке "Нового времени" от 14-го июня 1915 года я прочитал:
Поднимаю перископ, смотрю, вижу зеленую волнующуюся рожь и синие пятна васильков, раскиданные посреди нее. Несколько дальше дорога, обсаженная деревьями. Поперек ее и дальше, через все поле, тянется низенький валик желтой земли. Это и есть вражеский окоп. Там сидят немцы. Отсюда до них будет шагов двести.
Я спрашиваю:
– Можно ли увидеть отсюда немецкую каску, над гребнем вала?
Можно, но это бывает редко, очень редко, особенно днем. У нас тоже шутить не любят и следят за противником в оба глаза. Есть такие специалисты. И тут же мне показывают одного из них.
Маленький, невзрачный солдатик, на вид сонный и вялый, сидит неподвижно у бойницы, защищенный от пуль неприятеля стальным щитом. Сидит и пристально смотрит в щелку. В этом положении он проводит целые дни. Никто его не назначал сюда, никто его не принуждает, а просто у него уж такое пристрастие. Как раз в эту бойницу, и только в нее, видна лощинка, по которой немцы ходят за водой. Ходят, разумеется, согнувшись, но, если кто-либо из них выпрямится раньше времени, его можно заметить. И тогда хлоп! Винтовка лежит тут же наготове, - навести ее и спустить курок - дело двух секунд. Промахов не бывает.
– Пленные утверждают, - говорит офицер, - что эта тропинка называется у них дорожкою смерти. За последние недели там убито около сорока человек. И подумать - всё работа того господина.
"Господин" слушает наш разговор совершенно безучастно, словно он не его касается. Его равнодушные, как бы заспанные глаза прикованы к отверстию в щите.
Этот механический истребитель себе подобных напомнил мне другого "господина", не менее серьезного.
В купе было шесть человек, но на станции Волхов влез, согнувшись, еще один - коренастый, широкоплечий солдат с тяжелым мешком за спиной. Сложив мешок на колени моего соседа, он поправил на груди своей крест Георгия и, шевеля губами, внимательно осмотрел нас.
– Шестеро, - сказал он.
– Правильно. Однако - потеснитесь.
Сосед мой, чиновник таможни, сердито заворчал:
– Как же тут потесниться?
– Для героя можно! Герой должен получить место.
Герой отжал чиновника сначала коленом, потом втиснулся на диван и раздвинул нас своими бедрами...
– Вот и готово.
Его толстое лицо было выбрито до синевы, так же, как и шишковатый череп. Редкие черные брови казались выщипанными, из-под них смотрели кругленькие, выпуклые и точно вымороженные рыбьи глазки.
Вагон дернуло, покачнуло; полусонные люди, поворчав, примолкли. Солдат отважно закурил папиросу, а я - задремал, прислушиваясь, сквозь дрему, к его беседе с рыжим человеком, сидевшим против меня.
– Агромаднейший интерес для всех в этой войне, - говорил усатый; солдат отхаркнул, плюнул и подтвердил:
– Правильно.
– Главное - оживление жизни от нее... И во все стороны - свободный ход.
– Правильно, господин!
– Хоша, конечно, многих убивают...
– Ну, человек во всех случаях может умереть...
И после этого предисловия внушительно и одиноко зазвучал, под шум колес, сиповатый голос солдата:
– Хоша бы взять меня: был я обыкновенный, штатский человек, вроде вас, пять годов гонял плоты, а теперь, по случаю большой убыли командного состава, сдам экзаменты и буду унтер-офицером. Вот - еду сдавать. Раненый лежал, - учился. Отличаюсь строгостью характера и верным глазом. Злодейский глаз имею, такое утешение мне от бога глаз мой, что даже сам удивляюсь - за что? Стрельбой моей господа офицеры, призовые стрелки, любоваться приходили, такая правильная стрельба! До первой моей раны двадцать девять немцев положил я. Это - счет честный, я не сам убитых считал, потому заметно стало мне: когда сам считаешь - промахиваешься. Другой охотник за всю жизнь зайцев столько не убьет, сколько я в один годок людей наколотил. Конечно, человек не заяц, не утка, однако ж ведь редко приходится стрелять по всей его туше, а всего больше в голову бьешь, когда она высунется из окопчика или покатится по ходам сообщения. Я, видите, в окопчике действовал, приснастился к бойнице, перед окопчиком болотце неширокое, шагов в сотню, а за болотцем - он, немец этот. Позиция там, прямо скажу, была неудобная для них. Один раз я в день восемь штук положил.
Солдат засмеялся рыгающим, киргизским смехом и шумно вздохнул:
– Очень удивляюсь подвигу моему!
Я посмотрел на него. В сумраке осеннего утра голое круглое лицо героя лоснилось, точно салом смазанное, сладостной гордостью, рыбьи глазки счастливо улыбались.
Я рассказал об этом солдате знакомому священнику и услышал в ответ:
– Чем же возмущаетесь? Если мы верим в неизбежность того, что делаем, - мы должны делать это отлично. И если господь наш допускает грозную кару войны, - значит: обязаны мы принять допущение это как закон. Если же закон, то - уж извините!
– господь не жесточе нас, а посему: исполним волю его покорно и, повторю, отлично...
Был этот священник маленький, сухонький, детские, светлые глаза его смотрели печально. Опустив их, он тихонько повторил:
– Господь - не жесточе нас...