Правда, тут же нашли прошлогодние фотографии в инстаграме самого Замоскворецкого – как он с «мосинкой» позирует то на фоне убитого медведя, то лося, то кабана но тут же аккаунт стрелка закрыли, а снимки и вовсе не комментировали.

В итоге дело завершилось примирением сторон (то есть Замоскворецкого и родителей убитого ученика), плюс Замоскворецкий пообещал оплатить замену разбитого стекла. Случилось это в октябре 2016 года.

Я позвал Войновича. И приготовился ждать.

Но не пришлось – он пришел секунд через пятнадцать.

– Звали, Иван Петрович?

– Звал, Владимир Васильевич! Один короткий свисток. Сами научили.

– Что-либо требуется?

– Требуется. Во-первых, завтра к нам должен приехать гость, мой армейский друг, Влад Смирнов. Он болен, в принципе тяжело, но насколько скверно чувствует себя сейчас, не знаю. Постель, питание, покой, прогулки, чтение. Дело я ему подыщу сам. Если что – можно медсестру в районной больничке нанять для ухода. А хоть и в городе, поручить нашим юристам. Инъекции делать, капельницы. Но это позже, сначала нужно будет посмотреть на Влада. Лишнего медицинского внимания он не любит… не любил, когда я его хорошо знал.

– А сейчас, значит, знаете не очень хорошо?

– Болезнь с человеком разно уживается. До поры. Посмотрим.

– Будет сделано. А во-вторых?

– Во-вторых я нашел на столе вот эту папочку, а в папочке – листок – я показал его Войковичу. – Откуда и зачем?

Войкович осторожно взял листок, посмотрел с напечатанной стороны, посмотрел с обратной, а затем аккуратно вернул назад в папку.

– Это ваш дядя печатал. Его манера. Да и пишмашинка его, «Любава».

– Хорошо, дядя. Но кто положил папку на стол?

– Этот вопрос не имеет простого решения. Мы в таких случаях просто считаем, что это работа дома.

– Домовые, что ли, водятся?

– Не могу ответить ни да, ни нет. Но в данном случае эту папку положил на стол я. По привычке. Ваш дядя требовал, чтобы раз в неделю я доставал из ящика «неначатое» дело, и помещал его на стол.

– Из неначатого?

– Именно так.

– И что дальше?

– Дальше ваш дядя решал, стоит ли дело начать, или поручить кому-либо, или вернуть в ящик.

Теперь уже я перечитал текст.

– Начать в качестве кого? Частного детектива, писателя, общественного защитника или, напротив, общественного обвинителя?

– В качестве судьи. Ваш дядя был полным судьёй значительной части Чернозёмской губернии. Примерно трети. Полным – это значит, что он одновременно был и прокурором, и адвокатом, и приставом, и палачом.

– Что-то я не слышал о таких судах и таких судьях. «Крестного отца» разве что смотрел, но до конца не досмотрел.

– В разных местах этот суд и зовут разно, а мафия – если убрать голливудски-литературный флёр – это прежде всего древняя судебная система, да. Но преступлений с некоторых пор стало слишком уж много, и вот сначала в качестве помощи Судье появились судьи от власти, а потом они и стали властью. А Судьи ушли в тень. Но не исчезли вовсе. Ваш дядя и был таким судьей.

– Не имею никакого желания быть Крестным Отцом.

– Не имеете – и не будете. А листок в мусорную корзинку выбросите, или в камин. Прикажите разжечь камин?

– Погода не подходящая.

– Ну, подождем подходящей. И, кстати, от желания тут мало что зависит. Но вы пока и не судья, чего нет, того нет. Вы – исполняющий обязанности. То есть можете занять должность исполняющего обязанности. Если так сложится.

Говорил Войкович слишком уж затейливо. Я даже заподозрил, что он опробовал местной водки. Или бренди. Но нет, запаха никакого. Мы уже несколько минут рядом, непременно бы учуял.

Я продолжать разговор не стал. Сказал лишь, что пойду, пройдусь по усадьбе, спать буду в мезонине, на тёмной половине, и хотел бы выпить чашку травяного чая, а более ничего.

Войкович, то ли осознав, что для слуги он вел себя неподобающе, то ли ничего не осознав, а просто по долгу службы, слегка поклонился и вышел.

А я положил папку на стол и отправился на вечернюю прогулку. Шёл не торопясь. Эк куда дядюшка меня поставить хочет, будто чугунную пешку на фарфоровую шашечницу. На страх игрокам.

А я не токмо пешкою, но и самим ферзем в чужих руках не хочу обретаться.

Подумал и рассмеялся. Это уже не Чехов, не Тургенев даже, а Ломоносов. Большой силы поэт, как считал дядюшка.

Гулял я, и потихоньку проникался видами. А заход солнца наблюдал из мезонина.

Прогулка навела меня на идею. Пустую, нет, покажет опыт, сын ошибок трудных.

Я закрыл все окна на ставни. Все, кроме одного, того, что смотрело в сторону Чернозёмска. Над окном так и написано было: «Чернозёмск» и указан градус. Север, понятно, ноль градусов, юг – сто восемьдесят, а Чернозёмск – девяносто два к западу от севера. Не совсем точно по окну, но в принципе виден. Ну, если бы земля была плоская, а воздух кристально чистый. Этакая ментальная камер-обскура, всплыло древнее название. Или долговременная ментально-огневая точка. Или будка киномеханика.