– Давайте по делу! – разрядил обстановку Черкашин.

– Я по делу. Холодов попросился у меня к Саше. Хочу, мол, наверстать упущенное, в техникум геологический поступать. А он, говорит, геолог от бога, многому меня научить может. Я и подумал, чего его на базе держать? Образцы перебирать любой сможет, а Вадька, может, и в самом деле на свою работу по-другому посмотрел! Вот и отпустил его, на свою голову!

– Когда это было? – спросил Кузьмин.

– В среду, как раз пять дней назад.

– Днём?

– Да, днём, но ушёл он только к вечеру. Я, говорит, дорогу, как своих пять пальцев знаю! Мне тогда интересным показалось: откуда знает?

– Понятно. Много народу в Понырях? – вопрос Черкашина был адресован Зубову.

– Да нет, немного! Три промысловика с семьями, сторож в заготконторе, да на метеостанции двое, мужчина с женщиной: то ли муж с женой, то ли так, по работе….

– Так, давайте перерыв устроим, а потом мы с майором Кузьминым с каждым из вас по отдельности поговорим, договорились? – решил действовать по-другому Черкашин.

 Волошин поднялся из-за стола:

– Николай Иванович, – посмотрел он на следователя, – Я на правах начальства отдам кое-какие распоряжения? Вертолёт только утром улетит, поэтому пилотов устроить надо, да и в целом обстановку по разведке из первых уст узнать. Раз уж я здесь! Кстати, – Волошин обратился к участковому, – Вы как, остаётесь? А то я утром тоже отбываю. Время дорого, знаете!

– Остаюсь, Егор Кузьмич! Моё время оценивается количеством несовершённых преступлений….

Шёл июнь 1989 года.

 В апреле закончилась Всесоюзная перепись населения, и по итогам её численность Советского Союза составляла 286 миллионов 717 тысяч человек.

 Кто-то рождался, кто-то умирал. Вот и здесь, в глухой и почти никому неизвестной Сыверме, шла своя размеренная, далёкая от великих потрясений, жизнь. Шумела тысячелетняя тайга, гнулись от проливных дождей сочные травы, и взбесившиеся после ливней реки захлёстывались на перекатах, смывая всё на своём пути. А вечерами неистребимый гнус упоённо набрасывался на всё живое. И не было от него ни спасения, ни укрытий….

2. На бывшей фактории

Вот она – избушка старого Тыманчи! Черкашин постоял возле почти развалившегося строения. Надо же, даже бревно сохранилось! Трухлявое, почерневшее, но ещё лежит! Вспомнился старик с его трубкой, хитрые с прищуром глаза, маленькие с проступающими жилами руки. Сколько лет прошло!

– Воспоминания? – спросил Кузьмин.

– Да вот, вспомнилось что-то!

 Черкашин с участковым решили прогуляться по бывшей фактории. Бывшей. Вот справа от избушки Тыманчи добротный ещё дом, в котором, несомненно, живёт кто-то из промысловиков, дальше ещё один, потом ещё….

– Сколько людей осталось в деревне? – уточнил следователь.

– Трое промысловиков с семьями, метеорологи, ну, и геологи в своём лагере. Ах, да, ещё сторож в заготконторе! Сейчас тебе скажу…, – Кузьмин открыл полевую сумку, – Вот! Нефёдов Александр, пятьдесят лет, жена и один ребёнок. Сын на лето приезжает к родителям, а живёт у тётки в Туруханске. Там и учится. Дальше… Старостин Антон, сорок пять лет, женат, но детей нет. И… Сорокин Фёдор, пятьдесят один год, жена, двое сыновей живут в интернате, в районе.

– А сторож?

– Сторож…. Вот и сторож! Двигун Матвей. Пришлый, не здешний. Работает уже лет пять. Прибыл откуда-то с Дальнего Востока. Добровольно остался в заготконторе. Ехать, говорит, некуда.

– Вон видишь, на пригорке сруб разваленный? – показал рукой Черкашин, как бы пропустив мимо ушей ответ участкового, – Это и есть моё родовое гнездо, так сказать! Мать здесь родилась, отсюда и увёз её отец перед самой войной.

– А ты с какого года, Николай Иванович? – поинтересовался Кузьмин.

– С сорок шестого. Как отец с фронта пришёл, аккурат через год и я появился! А ты?

– С сорок первого…. Отец меня так и не видел.

 Они бродили по пустой, единственной улице деревушки, и Черкашин рассказывал участковому о старике Тыманче, о бабке с дедом, о ночных страхах тёмными ночами.

– Кстати, ты слышал что-нибудь о Золотом Дялунче? – посмотрел на участкового следователь.

– Это ты о божке тунгусском?