— Ну что тут у нас, Александр Семёнович? — молодцеватый офицер в штатском, с кавалерийской выправкой и внешностью — высокими сапогами, бекешей, гусарскими усами, сбитой на затылок папахой — нагнулся над таким же, как он, военным, только безусым и одетым во всё чёрное — кубанку, кожаную куртку, галифе.

— Не успели, четверть часа не хватило, — с горечью констатировал собеседник. — Городового сожгли живьём, привязали к кушетке, облили керосином… Жену и девочку зарезали, грудничку просто раздавили каблуком череп…(****)

— Остался кто живой из душегубов? — скрипнул зубами Балахович.

— Вот этот, — мотнул головой подпоручик Надольский, указывая на разметавшееся по драной шубе тело, — ногу прострелили, черепушку царапнули, но шевелится, сволочь, дышит.

На крыльце из чёрного зева опустевшего жилища появилась согнутая пополам фигура, нырнула в сугроб с гортанными звуками, забилась в конвульсиях. Кавалерист подошёл к содрогающемуся в рвотных спазмах телу, присел, подхватил на перчатку горсть снега, протер лицо молодого рабочего, приданного на усиление, а фактически на обучение боевой организацией РСДРП(б).

— Смотри-смотри, Федя, это тоже революция. А ты думал, какая она? Всем свободы, пряников, и чтобы никто не ушёл обиженным? Нет, товарищ Фёдор. Такая революция бывает только в книжках. А в нашем грубом, несовершенном мире она обязательно измажется в грязи и крови. Невинных, погибших и обездоленных будет в разы больше, чем виноватых.

— Откуда вы знаете? — прохрипел, захлёбываясь, молодой дружинник.

— Рассказывал один хороший человек. Подробно и обстоятельно… И всё, о чём он предупреждал, сейчас сбывается в точности…

Балахович подошел к лежащему обладателю дорогой шубы, перевернул его на спину, терпеливо дождался, когда прекратится стон.

— Я ранен! Меня надо доставить к врачу! Срочно!

— Вот сейчас ответишь на пару вопросов и поедем. Кто таков? По чьему приказу творите самосуд? Где находится штаб всего этого непотребства?

— Вы делаете ошибку! Революцию не остановить!…

— Я и не собираюсь. А вот останавливать насильников и убийц сам Господь велел.

— Да у них тут целая бухгалтерия, — присвистнул стоящий сзади Александр Надольский, подобрав гроссбух и подсвечивая фонариком графлёные листы, — адреса, фамилии, приметы, даже семьи и друзья перечислены в особой графе. Хорошо подготовились!

— Ну так как, господин хороший, будем отвечать на вопросы, или оставить вас тут наедине с рассерженными обывателями? Скоро они опомнятся, осмелеют, выйдут на улицу, обнаружат вас и результат вашей революционной деятельности…

— Лучше пристрелите…

— Точно? — Балахович вытащил револьвер, взвёл курок.

Лежащий на земле революционер с внешностью купца первой гильдии зажмурился.

— Знаешь что, Станислав Никодимыч, — Надольский положил руку на оружие поручика, — не будем спешить выполнять пожелание этого упыря, — сделаем наоборот. Увезём, спрячем и пусть с ним Айболит разбирается. Он и не таких лечил. Чувствую, что эта птица может интересные песни петь, если к ней подход найти.

— А ты, пожалуй, прав, Александр Семёнович, — не без сожаления спрятал револьвер Балахович. — Грузите это революционное сокровище и отправляйте на базу. А нам пора снимать посты и оттягиваться к шверпунктам. Скоро начнётся…

—------------------------

(*) Термин “гопник” происходит от названия «Городское общество призора» или «Городское общежитие пролетариата», сокращённо — ГОП. Это общество появилось в конце XIX века и располагалось в здании современной гостиницы «Октябрьская» на Лиговском проспекте в Санкт-Петербурге. В ГОП доставляли беспризорников и подростков, которые занимались грабежами и хулиганством — на перевоспитание.

(**) "Барбос" или "Фараон" — общепринятое криминалом прозвище городовых.

(***) Исторически достоверный случай, описанный в книге “Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века”. Авторы: Владимир Руга, Андрей Кокорев.

(****) Этот и другие дикие примеры расправ над полицейскими и жандармами в феврале 1917 описаны в книге Владимиром Хутаревым-Гарнишевским “Противостояние. Спецслужбы, армия и власть накануне падения Российской империи”.

На фоне лохматого февральского неба, лижущего шершавым языком трубы питерских доходных домов, Литовский замок, перестроенный в тюрьму почти сто лет назад, выглядел диковинным зверем, примостившимся у пересечения Мойки и Крюкова канала. Словно два кошачьих глаза, на центральной полукруглой башне оранжевым светом горели узкие крепостные окна, высокие сугробы выстлались по брусчатке гигантскими узловатыми лапами, а у макушки, словно хвост мифического чудовища, шевелились по ветру хлопья печного дыма, неестественно белого в предрассветной мгле.