Я лежу выше ее, поглядываю на нее сверху вниз и думаю сквозь дрему:, ей лет сорок с лишним, наверное, она добрая баба, едет к дочери, к зятю или к сыну и невестке, везет им подарки и много славного, материнского в большом сердце.

Что-то вспыхнуло, точно близко спичку зажгли, я открыл глаза пассажир в чужом пиджаке стоял около женщины, прикрывая рукавом горящую спичку, потом, осторожно вытянув руку, он приблизил маленький огонь к волосам под мышкой женщины, - я услышал тихий треск и противный запах паленой шерсти.

Вскочив, я схватил озорника за шиворот, встряхнул:

– Что ты делаешь?

Чуть слышно, противно хихикая, он вертелся в руке у меня и шептал:

– Как бы она испугалась, а?

– Ты сума сошел, чёрт!

Он, часто моргая, заглядывал куда-то за спину мне, вертелся и шептал:

– Да - пусти! Захотелось пошутить, - беда ли? Вон она, - спит себе...

Я оттолкнул его, он бесшумно откатился на коротких, точно обрубленных ногах, оставив меня в тоскливом недоумении:

"Значит - я не ошибся, швабру он нарочно сбросил. Что за человек?"

В машине задребезжал колокольчик.

– Есть тихой!
– весело крикнул кто-то.

Завыл гудок, женщина проснулась, быстро подняла голову, пощупала левой рукою под мышкой и, сморщив измятое лицо, взглянула на фонарь. Села и, заправляя под платок сбившиеся волосы, сказала тихонько:

– О матушка, пресвятая богородица... ..Пароход стоял у пристани, чуваши таскали дрова,

с грохотом сбрасывая их в трюм кочегарни, а перед тещ как сбросить, сердито кричали странное слово:

– Труш-ша!

Над городком, прижатым к горе, поднялась ущербленная луна, черная река посветлела, ожила, лунный свет словно вымыл всю землю теплой водою.

Я ушел на корму и сел там среди каких-то ящиков, разглядывая город, вытянувшийся по берегу. Над одним его концом толстой палкой торчала труба завода, над другим и в середине - поднялись две колокольни, одна - с золотою главой, другая, должно быть, зеленая или синяя, теперь, при луне, она кажется черной и похожа на истертую малярную кисть.

Против пристани в широкое чело двухэтажного дома воткнут фонарь, вздрагивая, горит за грязными стеклами бескровный, тусклый огонь, и по длинной полосе изогнутой вывески ползают желтые крупные буквы: "Трактир с", дальше буквы не видны.

Еще в двух-трех местах сонного города зажжены фонари, пятна мутного света стоят в воздухе,- освещая углы крыш, серые деревья и окно, нарисованное белой краской на глухой стене.

Смотреть на всё это грустно.

Пароход шипит, возится, трется о борт пристани, скрипит дерево, вздыхает вода, кто-то свирепо орет:

– Дьявол! Кранцы, - кранец на корму, чтоб те разорвало...

– Пошли, слава создателю, - говорит за ящиками уже знакомый, бодрый голос и спрашивает густо:

– Ну, дак как же, поди, кричал он? Торопливо и невнятно, причмокивая, заикаясь, кто-то отвечает:

– Кричал: родимые, кричал, не убивайте, помилуйте, Христа ради! Всё, кричит, вам спишу, в крепкие ваши милые рученьки, дайте греха избыть, душеньку отмолить! На богомолье пойду, пропаду на всю жизнь, до конца даже, не увидите, не услышите, - а тут шкворнем его по виску, ажио на меня кровью брызнуло, он и покатился. А я - бежать, прибег в кабак-то, стучу-кричу: сестрица родная, убили совсем батюшку-то, а она из окошка вывесилась - так, говорит, ему, волку беспутному, и надо! Ох, как страшно было, - ночь эта, до того ли напугался я - беда! Залез на чердак сначала, нет, думаю, найдут и прикончат, как я Прямой наследник ко всему имуществу; вылез на крышу, за трубу спрятался, сижу, держусь за нее руками-ногами и онемел со страху.

– Чего же тебе-то было бояться?
– перебил рассказчика бодрый голос. Ведь ты, с дядей, тоже шел против отца?

– В этаких делах расчета нету: одного убил по иужде, а другого и так можно, просто...

– Верно, - сказал густой голос тяжело и глухо, - это верно! Абы один раз кровь пролить, на другой она сама поманит. Убивать кто начал - ему всё равно за что, хоть за то, что не стой близко

– Однако тут - ежели он правду сказывает - за дело! Хозяйство зорить нельзя...

– А и убивать самовольно тоже не порядок! Для неправильных людей суд есть...

– Дойди-ко до него! Вон малый-то, боле года зря в тюрьме сидел...

– Как же - зря? Он отца в избу заманивал? Ворота запер?

Снова быстрым ручьем потекли всхлипывающие, мятые слова, - я догадался, что рассказывает про убийство человек в грязных сапогах.

– Я себя не оправдываю, я ведь и на суде всё это сказал, потому и лишили меня наказания. Их дядю с братом - в каторгу, а меня отпустили вот...

– А ты знал, что они согласились убить отца-то?

– Я думал - только постращают. Он, батюшка-то, не признавал меня за сына, езуитом звал... Очень многие люди плакали через него...