Во сне к мальчику Жа приходило странное видение. Как он отличил видение ото сна? Ему сказал филин, который в том прекрасном мире (в голове малыша Жа) жил на балконе мальчика и ходил по воздуху, как ручной зверь первого человека. Барханы, занесенные песком и китайским столовым серебром, сверкали за окном наперебой друг другу золотым и бесцветным. По ним еще ехал трамвай, вдоль улицы Кирова и Серова, блатная детвора курила в щель дверей-гармошки, кто-то ехал зацепом, кого-то выгонял в панике кондуктор – святой дед, что потерял своих детей, как потерял однажды сигареты, обронив, в холодный февральский вечер. Он думал, что попал в хорошее французское кино, где он – не он, он молодой и беззаботный – и ловко отточенную игру нарушал лишь забывчивостью текста.

А потом Жа увидел Ассу, как в первый раз после долгой разлуки, он стоял подле нее на балконе и мечтал поцеловать. Вчера они друг друга не любили, а сегодня мечтали полюбить. «Странно, – подумал мальчик Жа во сне, – к чему бы мне снится человек, с которым я сейчас сплю в своей кровати?» Большой бог сна услышал его мысли и загудел на весь заоконный мир: «Санаса-сарата-санаса-сарата-са». Филин ушел в туалет. Окно распахнулось от сквозняка. Запахло уже не песком, а молоком, медом и ирисом, так пахнут только жены. Жена была чужая, поэтому сон прекратился.

06:34

Окно, то, что на всю стену до пяток, соседнее с подоконником и вечно замурованное, совсем запотело от любви. Оно одно такое в этом доме и смотрится безумной шуткой архитектора, спьяну сюда его впендюрившего. То, что должно было быть стеной, стало чуть ли не картиной, вечно меняющейся в себе самой. Пугливые жители дома всегда просили мальчика Жа завешивать его занавеской или совсем закрасить, чтобы ему их не видно было с той стороны, где по тропинке они ходят на свои работы, спокойные и сонные. Стены с двух сторон, балконов нет – они позади, смотрят на детскую площадку и помойные контейнеры. А тут бац – и неприятное, лишнее, мешающее, как этикетка он нового свитера, окно в стене, да еще такое большое, высокое, совсем прозрачное. А за ним Жа смотрится в окно и секунды считает вслух: 35, 36, 37. Голый и светлый, сидит на полу и смотрится в него, пишет что-то, ест, курит, спит. Теперь оно запотело от любви. Жители дома преспокойно идут на работу, наконец довольные, что мальчику их не видно.

Он закуривает и гладит пальцами стебель алоэ, что на подоконнике. Цветок алоэ, увидел Жа, появился из крохотных созвездий деревца и расцвел лишь на секунду, а затем спал в землю и стался сам себе памятником. Асса вдруг зашевелилась, и сердце ее забилось у мальчика в руке. Занимались любовью они будто в трансе или сильном опьянении, где-то на полпути ко сну испарились в дождь, тот поливал алоэ всю ночь, а потом осел на стеклянный мир барханов и пепелищ. Асса сладко зевнула, как от вина и тела на причастии, губы ее побурели и выглядели по-зимнему больными, искусанными, волосы высыпались на одеяло вечными железнодорожными вереницами, идущими в ни-ку-да. Как далек их путь, как легка их смерть, даже и не заметят.

– Я не люблю тебя, – совсем легко и громче, чем хотелось бы, произнес мальчик Жа. Асса сонно кивнула в свою настенную сторону и засопела.

Жа лежал и смотрел на окно. То, что происходило за ним, его не волновало. Теперь то, что было его собственным окном, выстроилось в его голове большой энциклопедией в картинках с листами из дневников, забытых на горячих чужеземных парковках и одиноких лавочках в страшных дворах Ростова и Мытищ. Кролики бегали по ним своими пушистыми лапками, гадили совсем как люди на любимые и плохие, но оттого не менее ценные воспоминания чистейшего бытия тайного для всех мира. Жа их отстреливал и отдавал на растерзания голодным. Шкурки висели в его книжках закладками. Голодные целовали мальчишеские руки, а после становились на его место и протягивали свои к его губам.

Вот мальчик уже целует мочки ушей еще незнакомой ему Ассе на велопарковке у хорошего, но не очень, бара. Она слезится от восторга и глупости, а потом произносит свое имя:

– Асса.

– Я так и подумал, – врет Жа и допивает свой двойной. Точнее, уже к тому моменту половинчатый.

Глаза Ассы умны и дивно тихи для голубых глаз любого из живущих тут, и не очень тут, и не совсем живущих, человека.

– У вас такие голубые глаза, почему вы ими не пользуетесь? – выпил Жа.

– Я их обычно дома оставляю или закрашиваю тенями, а сегодня вот с собою прихватила и смотрю вокруг – даже ночь теперь ясна и красочна. Это потому, что вас встретила.

Так бы она и ответила мальчику, если бы хотела ответить. Но Асса была умна и лишь пожала плечами.

Жа прикончил свой половинчатый и полез в нагрудный карман. Маленькая крышечка оранжевого цвета туго и с хрустом далась.

– Пиво! Это мое любимое, я его в поездах пью, когда еду к маме домой – в город сгущенки и тюрем. Я вообще девушка дурная, пиво люблю, а вино не люблю. Оно кислое, как ноябрь. Мне больше нравится, когда сладко и прохладно.

Напиток вспенился, и выполз к горлышку пузырек, округлый, как голые коленки Ассы.

– Похоже на купол планетария, – выдохнула Асса.

– Лопнул, – сказал Жа и присел на бордюр, чтобы лучше рассмотреть ее коленки под увеличительным стеклом бутылки. – И правда, как звездный купол, только вместо звезд – родинки.

– Вы не нравитесь моим друзьям. Тем, с которыми я пришла.

Асса присела рядом и опустила свои руки на бутылку. Так они впервые прикоснулись друг к другу, неловко обнимая увеличительный напиток.

Мальчик молчал. Она глотнула, голубые глаза в темноте стали еще ярче, куртка тихонечко распахнулась, и Жа увидел, как дышит она полной грудью, легко влюбляя в этот сладкий звук, похожий на стук колес поезда, который вез захмелевшую Ассу и еще каких-то экологов и майоров в город сладкого и горького. Целый дом, целый город, всех их, незнакомых и пьяных, простых, вез ее стук. Пар изо рта Ассы струился в одну сторону – в сторону мальчика. Он решил, что это хороший знак.