Мать, встретив его торопливыми ласками, тотчас же, вместе с нарядной Спивак, уехала, объяснив, что едет приглашать губернатора на молебен по случаю открытия школы.

В столовой за завтраком сидел Варавка, в синем с золотом китайском халате, в татарской лиловой тюбетейке, - сидел, играя бородой, озабоченно фыркал и говорил:

– Мы живем в треугольнике крайностей. Против него твердо поместился, разложив локти по столу, пожилой, лысоватый человек, с большим лицом и очень сильными очками на мягком носу, одетый в серый пиджак, в цветной рубашке "фантазия", с черным шнурком вместо галстука. Он сосредоточенно кушал и молчал. Варавка, назвав длинную двойную фамилию, прибавил:

– Наш редактор.

И продолжал, как всегда, не затрудняясь в поисках слов:

– Стороны треугольника: бюрократизм, возрождающееся народничество и марксизм в его трактовке рабочего вопроса...

– Совершенно согласен, - сказал редактор, склонив голову; кисточки шнурка выскочили из-за жилета и повисли над тарелкой, редактор торопливо тупенькими красными пальцами заткнул их на место.

Кушал он очень интересно и с великой осторожностью. Внимательно следил, чтоб куски холодного мяса и ветчины были равномерны, тщательно обрезывал ножом излишек их, пронзал вилкой оба куска и, прежде чем положить их в рот, на широкие, тупые зубы, поднимал вилку на уровень очков, испытующе осматривал двуцветные кусочки. Даже огурец он кушал с великой осторожностью, как рыбу, точно ожидая встретить в огурце кость. Жевал медленно; серые волосы на скулах его вставали дыбом, на подбородке шевелилась тугая, коротенькая борода, подстриженная аккуратно. Он вызывал впечатление крепкого, надежного человека, который привык и умеет делать все так же осторожно и уверенно, как он ест.

С багрового лица Варавки веселые медвежьи глазки благосклонно разглядывали высокий гладкий лоб, солидно сиявшую лысину, густые, серые и неподвижные брови. Климу казалось, что самое замечательное на обширном лице редактора - его нижняя, обиженно отвисшая губа лиловатого цвета. Эта странная губа придавала плюшевому лицу капризное выражение - с такой обиженной губой сидят среди взрослых дети, уверенные в том, что они наказаны несправедливо. Говорил редактор не спеша, очень внятно, немного заикаясь, пред гласными он как бы ставил апостроф:

– Значит: "Русские ведомости" без их академизма и, как вы сказали, - с максимумом живого отношения к истинно культурным нуждам края?

– Вот, во-от!
– сказал Варавка и понюхал воздух. Где-то очень близко, точно из пушки выстрелили в деревянный дом, - грохнуло и оглушительно затрещало, редактор неодобрительно взглянул в окно и сообщил:

– Слишком дождливое лето.

Клим встал, закрыл окна, в стекла начал буйно хлестать ливень; в мокром шуме Клим слышал четкие слова:

– Фельетонист у нас будет опытный, это - Робинзон, известность. Нужен литературный критик, человек здорового ума. Необходима борьба с болезненными течениями в современной литературе. Вот такого сотрудника - не вижу.

Варавка подмигнул Климу и спросил:

– А? Клим?

Самгин молча пожал плечами, ему показалось, что губа редактора отвисла еще более обиженно.

Подали кофе. Сквозь гул грома и сердитый плеск дождя наверху раздались звуки рояля.

– Ну-ко, попробуй!
– говорил Варавка.

– Подумаю, - тихо ответил Клим. Все уже было не интересно и не нужно Варавка, редактор, дождь и гром. Некая сила, поднимая, влекла наверх. Когда он вышел в прихожую, зеркало показало ему побледневшее лицо, сухое и сердитое. Он снял очки, крепко растерев ладонями щеки, нашел, что лицо стало мягче, лиричнее.

Лидия сидела у рояля, играя "Песнь Сольвейг".

– О, приехал?
– сказала она, протянув руку. Вся в белом, странно маленькая, она улыбалась. Самгин почувствовал, что рука ее неестественно горяча и дрожит, темные глаза смотрят ласково. Ворот блузы расстегнут и глубоко обнажает смуглую грудь.

– В грозу музыка особенно волнует, - говорила Лидия, не отнимая руки. Она говорила и еще что-то, но Клим не слышал. Он необыкновенно легко поднял ее со стула и обнял, спросив глухо и строго:

– Почему ты вдруг уехала?

Спросить он хотел что-то другое, но не нашел слов, он действовал, как в густой темноте. Лидия отшатнулась, он обнял ее крепче, стал целовать плечи, грудь.

– Не смей, - говорила она, отталкивая его руками, коленями.
– Не смей же...

Она вырвалась; Клим, покачнувшись, сел к роялю, согнулся над клавиатурой, в нем ходили волны сотрясающей дрожи, он ждал, что упадет в обморок. Лидия была где-то далеко сзади его, он слышал ее возмущенный голос, стук руки по столу.

"Я ее безумно люблю, - убеждал он себя.
– Безумно", - настаивал он, как бы споря с кем-то.

Потом он почувствовал ее легкую руку на голове своей, услышал тревожный вопрос:

– Что с тобой?

– Я не знаю, - ответил он, снова охватив ее талию руками, и прижался щекою к бедру.

– О, боже мой, - тихо сказала Лидия, уже не пытаясь освободиться; напротив - она как будто плотнее подвинулась к нему, хотя это было невозможно.

– Что же будет, Лида?
– спросил Клим. Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее, были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной трубе.