Горький Максим
Шрифт:
– Мы все от Христа пошли, и это для всех - один путь. И все хотим благоденственного и мирного жития, чего и Христос хотел, да!
– Один поэт, - сказал Клим, - то есть он не поэт, а Дьякон...
– Дьякон, да!
– согласился или подтвердил Митрофанов.
– Ну-с?
– Он сказал Христу:
Мы тебя и ненавидя - любим,
Мы тебе и ненавистью служим.
– Как это?
– спросил Митрофанов, держа рюмку в руке на уровне рта, а когда Клим повторил, он, поставив на стол невыпитую рюмку, нахмурился, вдумываясь и мигая.
– Может быть, это - и верно, но - как-то... дерзко, - задумчиво сказала Варвара.
– Дьякон, говорите?
– спросил Митрофанов.
– Что же он - пьяница? Эдакие слова в пьяном виде говорят, - объяснил он, выпил водки, попросил: Довольно, Варвара Кирилловна, не наливайте больше, напьюсь.
И снова заговорил:
– Ненависть - я не признаю. Ненавидеть - нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть - да за что же? Кого? Все идет по закону естества. И - в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот... ни на одну женщину не замахивался даже... хотя, может. следовало бы и ударить.
– А если это не в гору идет, под гору?
– тихо спросила Варвара и заставила Самгина пошутить:
– Ты хочешь, чтоб я тебя бил?
– Невозможно представить, - воскликнул Митрофанов, смеясь, затем, дважды качнув головою направо и налево, встал.
– Я, знаете, несколько, того... пьян! А пьяный я - не хорош!
Он снова, но уже громко, рассмеялся и сказал, тоже очень громко:
– Пьяный я - плакать начинаю, ей-богу! Плачу и плачу, и чорт знает о чем плачу, честное слово! Ну, спасибо вам за привет и ласку...
– Славный человек, - вздохнула Варвара, когда постоялец ушел.
Уже светало; в сером небе появились голубоватые ямы, а на дне одной из них горела звезда.
– Человек от людей, - сказал Клим, подходя к жене.
– Вот именно: от людей, да! Но я тоже немножко опьянел.
Он обнял Варвару, подняв ее со стула, поцеловал, но она, прильнув к нему, тихонько попросила:
– Нет, ты меня не трогай, пожалуйста. И, освободясь из его рук, схватилась за виски несколько театральным жестом.
– Голова болит?
– Нет, но... Как непонятно все, Клим, милый, - шептала она, закрыв глаза.
– Как непонятно прекрасное... Ведь было потрясающе прекрасно, да? А потом он... потом мы ели поросенка, говоря о Христе...
– Девочка моя, что ты?
– спросил Самгин, ласково, но уже с легкой досадой.
– Да, глупо... я знаю! Но - обидно, видишь ли. Нет, не обидно?
Она смотрела в лицо его вопросительно, жалобно, и Клим почувствовал, что она готова заплакать.
– Ты переволновалась, вот что...
– Да, я пойду, лягу, - сказала она, быстро уходя в свою комнату. Дважды щелкнул замок двери.
"Устала. Капризничает, - решил Клим, довольный, .что она ушла, не успев испортить его настроения.
– Она как будто молодеет, становится более наивной, чем была".
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало:
"Христос воскресе из мертвых..." Клим Самгин оглянулся и тихонько пропел:
– "Смертию смерть попра".
– Или - поправ?
– серьезно вполголоса спросил он кого-то, затем повторил тихо, тенорком:
– "Смертию смерть поправ".
Он снова оглянулся, прислушался, в доме и на улице было тихо.
– Это, разумеется, смешно, что я пою. Но я - нетрезв, вот в чем дело, - объяснял он кому-то.
– Пою, потому что немножко пьян.
Ему хотелось петь громко, торжественно, как поют в церкви. И чтоб из своей комнаты вышла Варвара, одетая в светлое, точно к венцу.
– Очень глупо, а - понятно! Митрофанов пьяный - плачет, я - пою, оправдывался он, крепко и стыдливо закрыв глаза, чтоб удержать слезы. Не открывая глаз, он пощупал спинку стула и осторожно, стараясь не шуметь, сел. Теперь ему не хотелось, чтоб вышла Варвара, он даже боялся этого, потому что слезы все-таки текли из-под ресниц. И, торопливо стирая их платком, Клим Самгин подумал:
"В жизни моей что-то... не так, неладно".
Звезда уже погасла, а огонь фонаря, побледнев, еще горел, слабо освещая окно дома напротив, кисейные занавески и тени цветов за ними.