– Да - бросьте, барыня, я сама все сделаю! Муромский поморщился и крикнул:

– Лида!

Она тотчас пришла. В сером платье без талии, очень высокая и тонкая, в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе того, как показалась на улице. Но капризное лицо ее все-таки сильно изменилось, на нем застыла какая-то благочестивая мина, и это делало Лидию похожей на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду выйти замуж. Она села на кровать в ногах мужа, взяла рецепт из его рук, сказав:

– Опять изорвешь.

Муромский, взяв со стола нож для книг, продолжал, играя ножом:

– Когда я был юнкером, приходилось нередко дежурить во дворце; царь был еще наследником. И тогда уже я заметил, что его внимание привлекают безличные люди, посредственности. Потом видел его на маневрах, на полковых праздниках. Я бы сказал, что талантливые люди неприятны ему, даже - пугают его.

"Очевидно, считает себя талантливым и обижен невниманием царя", подумал Самгин; этот человек после слов о карликовых людях не понравился ему.

Вмешалась Лидия.

– Помнишь - Туробоев сказал, что царь - человек, которому вся жизнь не по душе, и он себя насилует, подчиняясь ей?

Она проговорила это, глядя на Самгина задумчиво и как бы очень издалека.

– Я не верю, что он слабоволен и позволяет кому-то руководить им. Не верю, что религиозен. Он - нигилист. Мы должны были дожить до нигилиста на троне. И вот дожили...

– Пожалуйте кушать, - возгласила толстенькая горничная, заглянув из двери.

Когда Муромский встал, он оказался человеком среднего роста, на нем была черная курточка, похожая на блузу; ноги его, в меховых туфлях, напоминали о лапах зверя. Двигался он слишком порывисто для военного человека. За обедом оказалось, что он не пьет вина и не ест мяса.

– Из соображений гигиены, - объяснила Лидия как-то ненужно и при этом вызывающе вскинула голову.

Небрежно расковыривая вилкой копченого сига, Муромский говорил:

– Да, царь - типичный русский нигилист, интеллигент! И когда о нем говорят "последний царь", я думаю; это верно! Потому что у нас уже начался процесс смещения интеллигенции. Она - отжила. Стране нужен другой тип, нужен религиозный волюнтарист, да! Вот именно: религиозный!

Бросив вилку на стол и обеими руками потерев серебристую щетину на черепе, Муромский вдруг спросил:

– Что вы думаете о войне?

– Безумие, - сказал Самгин, пожимая плечами.

– Да?

– Конечно.

Сунув руки в карманы, Муромский откинулся на спинку кресла и объявил:

– Я иду на войну добровольцем.

– А я - сестрой, - сказала Лидия, немножко задорно.
– Мы решили это еще вчера, - прибавила она. Чувствуя себя очень неловко, Самгин спросил:

– Вы - кавалерист?

– Поручик гвардейской артиллерии, я - в отставке, - поспешно сказал Муромский, нестерпимо блестящими глазами окинув гостя.
– Но, в конце концов, воюет народ, мужик. Надо идти с ним. В безумие? Да, и в безумие.

– Тогда - почему же не в революцию?
– докторально спросил Самгин.

– И в революцию, когда народ захочет ее сам, - выговорил Муромский, сильно подчеркнул последнее слово и, опустив глаза, начал размазывать ложкой по тарелке рисовую кашу.

Самгин чувствовал себя небывало скучно и бессильно пред этим человеком, пред Лидией, которая слушает мужа, точно гимназистка, наивно влюбленная в своего учителя словесности.

– Люди могут быть укрощены только религией, - говорил Муромский, стуча одним указательным пальцем о другой, пальцы были тонкие, неровные и желтые, точно корни петрушки.
– Под укрощением я понимаю организацию людей для борьбы с их же эгоизмом. На войне человек перестает быть эгоистом...

Самгин был доволен, когда он, бросив салфетку на стол, объявил, что должен лечь.

– У меня - колит, - сказал он, точно о достоинстве своем, и ушел.

Веселая горничная подала кофе. Лидия, взяв кофейник, тотчас шумно поставила его и начала дуть на пальцы. Не пожалев ее, Самгин молчал, ожидая, что она скажет. Она спросила: давно ли он видел отца, здоров ли он? Клим сказал, что видит Варавку часто и что он летом будет жить в Старой Руссе, лечиться от ожирения.

– Самое длинное письмо от него за прошлый год - четырнадцать строчек. И всё каламбуры, - сказала Лидия, вздохнув, и непоследовательно прибавила: - Да, вот какие мы стали! Антон находит, что наше поколение удивительно быстро стареет.

– Ты много путешествовала?

– Да.

– Все искала праведников?

– Как видишь - нашла, - тихонько ответила она. Кофе оказался варварски горячим и жидким. С Лидией было неловко, неопределенно. И жалко ее немножко, и хочется говорить ей какие-то недобрые слова. Не верилось, что это она писала ему обидные письма.

"Она - несчастный человек, но из гордости не сознается в этом", подумал он.

– Ты что же: веришь, что революция сделает людей лучше?
– спросила она, прислушиваясь к возне мужа в спальне.