Подняв руку, как бы присягу принимая, он продолжал:

– Сии слова неотразимой истины не я выдумал, среди них ни одного слова моего - нет. Сказаны и написаны они за тысячу пятьсот лет до нас, в четвертом веке по рождестве Христове, замечательным мудрецом Лактанцием, отцом христианской церкви. Прозван был этот Лактанций Цицероном от Христа. Слова его, мною произнесенные, напечатаны в сочинениях его, изданных в Санктпетербурге в тысяча восемьсот сорок восьмом году, и цензурованы архимандритом Аввакумом. Стало быть - книга, властями просмотренная, то есть пропущенная для чтения по ошибке. Ибо: главенствующие над нами правду пропускают в жизнь только по ошибке, по недосмотру.

Усилив голос, он прибавил:

– Повторяю: значит, - сообщил я вам не свою, а древнюю и вечную правду, воскрешению коей да послужим дружно, мужественно и не щадя себя.

Он согнулся, сел, а Дунаев, подмигнув Вараксину, сказал:

– Марксист был Лактанцев этот, а?

– Ну, и что ж?
– спросил Дьякон.
– Значит, Марксово рождение было предугадано за полторы тысячи лет.

– А - практика, практика-то какая, отец?
– спрашивал Дунаев, поблескивая глазами; Дьякон густо сказал:

– Об этом - думайте.

Встряхнулся Одинцов и сиплым голосом выговорил:

– Оружие надо, а - где оружие возьмем? Он мигает, как будто только что проснулся, глаза у него - точно у человека с похмелья или страдающего бессонницей. Белобрысый парень сморкается оглушительным звуком медной трубы и, сконфуженно наклонясь, прячет лицо в платок.

Отдохнувший Маракуев начал говорить, а Климу было приятно, что к проповеди Дьякона все отнеслись с явным равнодушием.

– Нам необходима борьба за свободу борьбы, за право отстаивать человеческие права, - говорит Маракуев: разрубая воздух ребром ладони. Марксисты утверждают, что крестьянство надобно загнать на фабрики, переварить в фабричном котле...

– Это тебя не касается, - глухо и грубо ворчит Дьякон, отклоняясь от соседа своего, белобрысого парня.

Маракуев уже кончил критику марксистов, торопливо нажимает руки уходящих, сует руку и Дьякону, но тот, прижимая его к стене, внушительно советует;

– Вы, товарищ Петр, скажите этому курносому, чтоб он зря не любопытствовал, не спрашивал бы: кто, откуда и чей таков? Что он - в поминанье о здравии записать всех вас хочет? До приятнейшего свидания!

Согнувшись, он вылезает за дверь, а Маракуев и Клим идут пить чай к Варваре.

Она, прикрыв глаза ресницами, с недоумением, которое кажется Самгину фальшивым, говорит:

– Революционер для меня поэт, Уриэль Акоста, носитель Прометеева огня, а тут - Дьякон!

– Наивно, Варёк, - сказал Маракуев, смеясь, и напомнил о пензенском попе Фоме, пугачевце, о патере Александре Гавацци, но, когда начал о духовенстве эпохи крестьянских войн в Германии, - Варвара капризно прервала его поучительную речь:

– В Дьяконе есть что-то смешнее. А у другого - кривой нос, и, конечно, это записано в его паспорте, - особая примета. Сыщики поймают его за нос.

Маракуев снова засмеялся, а Клим сказал:

– Да, революционер должен быть безличен.
– Он хотел сказать иронически, а вышло - мрачно.

– Это уж нечто от марксизма, - подхватил Маракуев, готовый спорить, но, так как Самгин промолчал, глядя в стакан чая, он, потирая руки, воскликнул:

– Просыпается Русь!

– И, взбивая вихрастые волосы, продекламировал двустишие Берга:

На святой Руси петухи поют,

Скоро будет день на святой Руси!

"А мелеет быть, Русь только бредит во сне?" - хотел спросить Клим, но не спросил, взглянув да сияющее лицо Маракуева и чувствуя, что этого петуха не смутишь скептицизмом.

Запрокинув голову, некрасиво выгнув кадык, Варвара сказала тоном вызова:

– Я не знаю, может быть, это верно, что Русь просыпается, но о твоих учениках ты,. Петр, говоришь смешно. Так дядя Хрисанф рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя есть.

Самгин взглянул, на Маракуева с усмешкой и ожидая, что он обидится, но студент только расхохотался.

В одно из воскресений Клим застал у Варвары Дьякона, - со вкусом прихлебывая чай, он внимательно, глазами прилежного ученика слушал хвалебную речь Маракуева "Историческим письмам" Лаврова. Но, когда Маракуев кончил, Дьякон, отодвинув пустой, стакан, сказал, пытаясь смягчить свой бас:

– От юности моея, еще от семинарии питаю недоверие к премудрости книжной, хотя некоторые светские сочинения, - романы, например, - читывал и читаю не без удовольствия. Вообще же, по мнению моему, допускаю неправильному, книга есть подобие костыля. Кощунственным отношением к человеку вывихнули душу ему и вот сунули под мышку церковную книжицу: ходи, опираясь на оную, по путям, предуказанным тебе нами, мудрыми. Ходим десятки веков и всё - не туда. Нет, все книги требуют проверки. Светские - тоже, ибо и они - извините слово - провоняли церковностью,, церковность же есть стеснение духа человеческого ради некоего бога, надуманного во вред людям, а не на радость им.