– Приятно знать, - услыхал он одобрительный возглас.
– Я как раз женщин этих не осуждаю. Более того, ежели подсчитать, какой доход дают кокотки Парижу, так можно даже как раз уважение почувствовать к ним. Не шучу! Текстиль, ювелирное, портновское дело, домашняя обстановка и всякий эдакий "артикль де Пари" - это всё кокоточки двигают, поверьте! Сначала кокотка, а за нею уже и всякая другая фамма5. И ведь заметьте, что кокотка преимущественно стрижет не француза, а иностранца. Вот банкиры здешние заемчик дали нам для погашения волнений, - ведь в этом займе кокоточный заработок серьезную частицу имеет...

– ----------5 женщина (искаж. франц,).

– Черт знает что вы говорите, - проворчал Попов.

– Правду говорю, Григорий, - огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой в мягком замшевом ботинке.
– Здесь иная женщина потребляет в год товаров на сумму не меньшую, чем у нас население целого уезда за тот же срок. Это надо понять! А у нас дама, порченная литературой, старается жить, одеваясь в ризы мечты, то воображает себя Анной Карениной, то сумасшедшей из Достоевского или мадам Роллан, а то - Софьей Перовской. Скушная у нас дама!

Самгин слушал рассеянно и пытался окончательно определить свое отношение к Бердникову. "Попов, наверное, прав: ему все равно, о чем говорить". Не хотелось признать, что некоторые мысли Бердникова новы и завидно своеобразны, но Самгин чувствовал это. Странно было вспомнить, что этот человек пытался подкупить его, но уже являлись мотивы, смягчающие его вину.

"Привык вращаться в среде продажного чиновничества..." Он пропустил мимо ушей какое-то замечание Попова, Бердников пренебрежительно кричал зятю:

– Что ты мне все указываешь, чье то, чье это? Я везде беру все, что мне нравится. Суворин - не дурак. Для кого люди философствуют? Для мужика, что ли? Для меня!

Разгорался спор, как и ожидал Самгин. Экипажей и красивых женщин становилось как будто все больше. Обогнала пара крупных, рыжих лошадей, в коляске сидели, смеясь, две женщины, против них тучный, лысый человек с седыми усами; приподняв над головою цилиндр, он говорил что-то, обращаясь к толпе, надувал красные щеки, смешно двигал усами, ему аплодировали. Подул ветер и, смешав говор, смех, аплодисменты, фырканье лошадей, придал шуму хоровую силу.

"Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую действительность в кошмарный гротеск", - подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. "За эти связи не поблагодаришь судьбу... И в общем надо сказать, что моя жизнь..."

Он поискал определения и не нашел. Попов коснулся пальцем его колена, говоря:

– Я здесь слезаю. До свидания.

– А мы еще покатаемся по городу, - весело и тонко вскричал Бердников.
– Потом - в какое-нибудь увеселительное место; вы не против?

– Отлично, - сказал Самгин. Наконец пред ним открывалась возможность поговорить о Марине. Он взглянул на Бердникова, тот усмехнулся, сморщил лицо и, толкая его плечом, спросил:

– Устали?

– Нимало.

– Терпеливый вы. Однако побледнели. Знаете: живешь-живешь, говоришь-говоришь, а все что-то как раз не выговаривается, какое-то небольшое, однако же - самое главное слово. Верно?

– Да, - охотно согласился Самгин, - это верно. Бердников, усмехаясь, чмокнул, как бы целуя воздух.

– Так и умрешь, не выговорив это слово, - продолжал он, вздохнув. Одолеваю я вас болтовней моей?
– спросил он, но ответа не стал ждать. Стар, а в старости разговор-единственное нам утешение, говоришь, как будто встряхиваешь в душе пыль пережитого. Да и редко удается искренно поболтать, невнимательные мы друг друга слушатели...

Самгин отметил: человек этот стал серьезнее и симпатичней говорить после того, как исчез Попов.

"Вероятно, очень одинокий человек и устал от одиночества", - подумал он, слушая Бердникова более внимательно.

– К тому же, подлинная-то искренность - цинична всегда, иначе как раз и быть не может, ведь человек-то - дрянцо, фальшивей, тем живет, что сам себе словесно приятные фокусы показывает, несчастное чадо.

И, уже совсем наваливаясь жидким телом своим, Бердников воскликнул пониженным, точно отсыревшим голосом:

– До чего несчастны мы, люди, милейший мой Иван Кириллович... простите! Клим Иванович, да, да... Это понимаешь только вот накануне конца, когда подкрадывается тихонько какая-то болезнь и нашептывает по ночам, как сводня: "Ах, Захар, с какой я тебя дамочкой хочу познакомить!" Это она про смерть...