Макарьевна бормотала, точно водой захлёбываясь:

– Батюшки, помилуйте! Не виновата я перед господом... не виноватую... у-у...

– Сыпь, Сазан!
– покрикивал отец, стоя у печи и крепко держа Матвея за руку.

А Власьевна, подмигивая на дворника, говорила:

– Гляди-ко - стыдится, морду-то отворотил как, а, мамоньки!

Матвей хотел попросить отца не сечь старуху, но не решился и горько заплакал.

– Будет!
– сурово крикнул Кожемякин.

Тот день вечером у постели мальчика сидела Власьевна, и вместо тихих сказок он слышал жирные, слащавые поучения.

– Надо быть умненьким, тятеньку жалеть да слушаться, а ты от него по углам прячешься - что это?

Потом явилась дородная баба Секлетея, с гладким лицом, тёмными усами над губой и бородавкой на левой щеке. Большеротая, сонная, она не умела сказывать сказки, знала только песни и говорила их быстро, сухо, точно сорока стрекотала. Встречаясь с нею, отец хитро подмигивал, шлёпал ладонью по её широкой спине, называл гренадёром, и не раз мальчик видел, как он, прижав её где-нибудь в угол, мял и тискал, а она шипела, как прокисшее тесто.

Власьевна плакала, грозилась:

– Уйду! Еретик...

Но ушла Секлетея.

В тот день, когда её рассчитали, Матвей, лёжа на постели, слышал сквозь тонкую переборку, как отец говорил в своей комнате:

– Ну, чего орала да куксилась, дура толстомясая?

– Дорогуша ты моя, сердечная, - слащаво ныла Власьевна.

– Не лезь. Думаешь, не всё равно мне, какая баба? Не о себе у меня забота...

– Да уж я ли Мотеньке не слуга...

– Ему мать надобно...

Мальчик завернулся с головою в одеяло и тихонько заплакал.

Но теперь ему хотелось забыть, как секли ласковую старушку, а разговор отца с Власьевной хорошо и просто объяснял всё неприятное и зазорное:

"Это он - для меня..."

Отец выглянул в окно, крикнув:

– Моть, иди чай пить!

Пили чай, водку и разноцветные наливки, ели куличи, пасху, яйца. К вечеру явилась гитара, весёлый лекарь разымчиво играл трепака, Власьевна плясала так, что стулья подпрыгивали, а отец, широко размахивая здоровой рукой, свистел и кричал:

– Делай, ведьма! Моть - поди сюда! Любишь, стало быть? Эх, мотыль мой милый, монашкин сынок! Не скучай!

Он дал сыну стаканчик густой и сладкой наливки и, притопывая тяжёлыми ногами, качая рыжей, огненной головой, пел в лицо ему удивительно тонким и смешным голосом:

Вот во поле, на лужку

Стоит бражка в туеску,

Она пьяная - хмельна,

Крепче всякого вина...

Матвею почему-то было жалко отца; ему казалось, что вот он сейчас оборвёт песню и заплачет.

– Марков - подкладывай огня! Ох, ты! Крутись!
– командовал отец.

Коротенький лекарь совсем сложился в шар, прижал гитару к животу, наклонил над нею лысую голову, осыпанную каплями пота; его пальцы с весёлою яростью щипали струны, бегали по грифу, и мягким тенорком он убедительно выговаривал:

И поп - помрёт,

И солдат - помрёт,

Только тот не помрёт,

Кого смерть не возьмёт!

– И-их!
– визжала Власьевна, отчаянно заламывая руки над головой.

– Марков!
– вопил отец.
– Гляди, а? Это ли не зверь, а?

– Холмы-горы!
– отзывался лекарь, брызгая весёлым звоном струн, а Матвей смотрел на него и не мог понять - где у лекаря коленки.

Вдруг явился высокий, суровый Пушкарь, грозно нахмурил тёмное бритое лицо и спросил хриплым голосом:

– За что Муругого убили, беси?

Отец поднял завязанную руку, махая ею.

– Видал? Сустав с мизинца - напрочь! Марков ножницами отстриг. Садись, служба!

– Ещё башку тебе отстригут, погоди!
– предупредил солдат, усмехаясь и взяв Матвея за руку.

– Айда спать!

Через несколько дней, в воскресенье, отец, придя из церкви, шагал по горнице, ожидая пирога, и пел:

От юности моея

мнози борют мя страсти,

Но сам мя заступи

и спаси, спасе мой!

Со двора в окно, сквозь узорные листья герани, всунулось серая голова Пушкаря. Он кричал:

– Опять кощунишь, Савёл? Опять носам?

– Поди прочь!
– сказал отец, не останавливаясь.

– Я те говорю - осанна заступи! Осанна, а не - носам!

Отец подошёл к окну и, ударив себя кулаком в грудь, внушительно заговорил:

– Сам! Понимаешь, старый чёрт? Не я, а - бог! Но сам...