И третий эскадрон, развернувшись, помчался вслед за вторым. Молодой штабной офицер с недовольным видом смотрел им вслед. Татьяна сообщила, что Бегичев решился атаковать только после того, как услышали бой русских барабанов с другой стороны долины. Там началось наступление, потому Бегичев и осмелился поддержать.

– Знаете, поручик, как тяжело смотреть, что турки преспокойно ходят меж наших и добивают раненых, грабят…

– Это я могу понять, но что сказать генералу?.. Он приказывал… Может… турки сами заметили эскадрон и атаковали? – с надеждой в голосе предположил поручик.

– Говорите, что сочтёте нужным!

Штабист помчался обратно, а Татьяна с Трофимом двинулись вслед наступающим драгунам. Бегичев вёл эскадрон левее пехотного изрубленного полка, Вахрушев уже догнал его, он наступал, забирая ещё чуть левее. Втискиваться меж воинов – только помехой быть. Но вдруг кого-то ранят? Лучше быть поближе к ним. Беспорядочный треск ружейных и пистолетных выстрелов свидетельствует, что турки отстреливаются. Орудий не слышно. Наверно, они уже увезли артиллерию с поля боя. И слава Богу! С другой стороны долины барабанный бой всё явственнее – значит, и оттуда русские надвигаются. Господи милосердный, спаси тех, кто ещё жив! Драгуны потеснили турок, очистили часть долины, и до головы изрубленного полка – до начала четырехугольного каре из окровавленных тел Татьяна с Трофимом доехали спокойно. Турки, что грабили павших, сбежали. Надо бы следовать за своими, но здесь под мёртвыми есть и живые, слышны их стоны! Раненые звали к себе. Татьяна спрыгнула с коня, сделала шаг к лежащим вповалку один на другом солдатам. Сверху – тело без головы, рядом – солдат, чуть не надвое разрубленный. А из-под них слышатся стоны, хриплое дыхание.

– Трофим, помоги! – крикнула она.

Денщик воткнул в землю штыками вниз подобранные с земли ружья, привязал к ним лошадей и подошёл, вытащил живого. Когда перевернул его на спину, солдат шумно вздохнул, открыл глаза и сам уселся. Крепкого телосложения унтер лет сорока, он, озираясь непонимающе, стал бессмысленно шарить вокруг себя. На лбу – синячище, в котором пропечатался рубец от околышка кивера. Похоже, его ударило осколком, кивер из толстой кожи не дал пробить лоб, но контузило солдата крепко.

– Где болит?

Солдат бубнил что-то, оглядываясь осоловелым взором, и Татьяна обхватила его голову, повернула лицо к себе, несколько раз повторила вопрос, и с трудом получила более-менее осмысленный ответ. Грубый, но точный:

–А хер его знает… В башке звенит, гудит…

Она ощупала тело: окровавленным было и плечо. Выше лопатки неглубокая рана. Похоже, какой-то турок срезал ранец с упавшего солдата, чтобы поживиться содержимым, и задел плечо. Таня заставила снять порванный мундир, перевязала рану; голову бинтовать не стала, лишь подержала руку на лбу, чтоб облегчить боль. Трофим позвал:

– И тут живой! …До чего молоденький!

Это был прапорщик, без сознания. В его бедре, в голени, в правом предплечье застряли осколки. Доктора при таких ранах, не церемонясь, отпиливают руки и ноги. Татьяна перевязывала, а контуженый унтер, тупо следя за ней, сообщил:

– Токо зимой прибыл офицерик… И повоевать не успел…

– А где командиры ваши? – громко спросил Трофим. – Впереди ведь должны быть!

Унтер хлопал глазами, мысли в его голове ворочались медленно, он с трудом сообразил, что ответить:

– Впереди ехал… Генерал-майор… Может, турки уволокли… Ой, худо, худо…

Он встал, пошатываясь, покрутил головой во все стороны и, бубня, как всё худо, стал помогать Трофиму: вдвоём переворачивали тела, осматривали их. Убитый, ещё один убитый, и этот бездыханный… А вот – живой, стонет! Трофим с унтером вытащили его из груды тел, отнесли в сторону. Капитан, не больше тридцати лет, ранение головы и груди. Татьяна склонилась к нему. При хорошем уходе может выжить. От прикосновений её рук капитан открыл глаза ненадолго и снова впал в забытьё. Пока перевязывала, принесли следующего раненого. Трофим вдруг вскликнул с ужасом и состраданием:

– О, Господи! Что творят нехристи!

– Что? – Таня подняла голову.

– Не подходите, барыня, не смотрите! – испуганно прокричал Трофим. – Ой, и нехристи! Брюхо распороли, кишки наружу… по земле путаются… и те изрублены… Живой! Уж лучше б убили… всё равно помрёт… Где тут фляжка? На-ко, милок, водки выпей, всё не так мучишься… Ой, что творят!

Убитых намного-намного больше, чем тех, кого ещё можно спасти, почти каждый пал от пули или осколка, а потом был добит, изрублен. Третьего, четвёртого поднесли к Татьяне, пятого, шестого… Вдруг унтер, громко охнув, заголосил:

– Илюха! Илюху убили! Шшо ж такое, Господи, шшо экое? – Солдат зарыдал, пав на колени, обхватив руками голову погибшего… Тысяча убитых не столь ранят душу, как гибель самого близкого товарища… – Десять годков, десять годов вместе с ним… хлебом-солью делились, всё пополам… И вот…

А Татьяне жальче было юных – почти мальчишек. Тридцати- и сорокалетние хоть пожить успели… Вон молоденький поручик: упал, голову откинув на тех, что убиты до него; лицо белее снега, рот приоткрыт. Может, он стал бы новым Суворовым, если б не этот страшный бой?