Шрифт:
– Чьи стихи?
– спросил я Колю.
– Ваши?
– Нет, не мои. А Константина Вагинова. Ходит по Петроградской стороне и Васильевскому острову замечательный поэт и с помощью слов и ритма раскладывает века, как карты, и снова их соединяет. Он живет одновременно и в древней Александрии, и на Петроградской стороне, и в далеком будущем. Да, он настоящий поэт.
– Вам вредно слишком увлекаться поэзией, - сказал я.
– Вы пишете диссертацию, и не о древней Александрии, а о такой прозаической вещи, как животная клетка.
– Но изучая клетку, - перебил меня Коля, - я высказываю гипотезу о возможности бессмертия, заложенной в этой клетке.
– Бессмертие! Бессмертие! Далось оно вам. Представьте себе лавочника, стоящего у своего прилавка не дни и годы, а тысячелетия. Вот что на деле означает ваше бессмертие.
– Но, во-первых, тогда не будет бакалейных лавок, и, кроме того, человек, не меняясь анатомически, будет меняться духовно.
– А вы имеете представление об автоматических людях?
– Пока нет.
– Ваше "пока" продлится не больше века. Я вспоминаю одного своего хорошего знакомого мудреца Спинозу...
– Позвольте, - перебил Коля, - от Спинозы нас отделяют века.
– Века? Согласен. Но я говорю не об этом Спинозе, а о другом, составленном из реализованных формул и гипотез.
– Вы несете какую-то чепуху, бред.
– А может, я хочу вам рассказать сюжет научно-фантастического романа, который пишу по ночам, когда в коммунальной квартире все спят и стоит такая тишина, какая бывает только в межзвездных вакуумах Вселенной.
– Почитайте как-нибудь отрывок из своего фантастического романа, - сказал Коля.
– Или вы думаете, что я буду вас бранить за то, за что ругал Уэллса?
– Уэллса не нужно ругать. Уэллс о многом догадался, живя в своей провинциальной Англии.
– А вы?
– вдруг спросил Коля почти шепотом.
– А вы? О чем догадались вы?
– О том, что бессмертие не нужно.
– Нужно! Я могу это доказать.
– Кому нужно? Вам лично? Человечеству? Цивилизации? Или земной биосфере, которую это окончательно погубит?
– Это надо индивиду, личности.
– Для чего?
– Чтобы проявить все, что в ней заложено, не думая о болезнях и смерти.
– Вы, Коля, считаете себя диалектиком, - сказал я, - но не можете понять простую логику - единство конечного и бесконечного не может быть разорвано без последствий для общества, для цивилизации, ни... для этики. Я считаю бессмертие глубоко неэтичным.
– А я считаю неэтичной смерть и болезни.
– Болезни - это совсем другое дело, - сказал я.
– Вот и боритесь с ними, Коля, изучая клетку и ее сложные механизмы. Но не замахивайтесь на время и не пытайтесь его отменить, заменив метафизической вечностью.
23
В те годы в Ленинграде мостовая была еще торцовой. На Васильевском острове кое-где между торцов зеленела робкая нежная травка, не один раз попадавшая в лирические стихи.
Впрочем, в стихи просилось все: и не раз воспетый сфинкс, стоявший напротив Академии художеств, и синенькое выцветшее небо (которое поэты почему-то называли "ситцевым"), и извозчики, лениво поджидавшие седокаиногда честного бухгалтера с парусиновым портфелем, слегка подвыпившего мастера с Трубочного или с завода имени Козицкого, а иногда растратчика, кидавшегося червонцами, я только очень редко налетчика, поспешно вскакивавшего в гоголевской конструкции бричку на старинных рессорах и с кожаным верхом и зловещим шепотом предупреждавшего:
– Ну-ка, гони веселей. А не то сразу попадешь в рай!
Растратчики и налетчики умели шутить, чувствуя, что из-под ног уходит почва и нэп доживает последние дни.
Тихо было на Васильевском острове, пожалуй, еще тише, чем на Петроградской стороне, и сфинкс на набережной, погруженной в гранитную тишину, мог общаться со столетиями, не мешая редким прохожим.
Академия художеств - это особый мир, и окна и двери выглядели так же, как во времена Пушкина и Гоголя, хотя из этих дверей теперь выходил уже не элегантновеличественный Брюллов, а скромные Петров-Водкин и Карев.
Знаменитый художник М., которого отнюдь не для того, чтобы снизить, мы называли василеостровским Тицианом, нисколько не походил на Петрова-Водкина, а тем более на скромного Карева, хотя тоже преподавал в величественном здании, похожем на застывшую, одевшуюся в камень классическую поэму, из которой время изъяло ее консервативный дух.
Василеостровский Тициан довольно часто сидел на скамейке в Соловьевском саду в величественно-созерцательной позе и о чем-то думал. С ним рядом обычно сидела Офелия, полная, но еще очень красивая дама,- дама, но не с собачкой, а с очень большим раскормленным кудрявым псом.