ГЕННАДИЙ ГОР
НЕОБЫЧАЙНАЯ ИСТОРИЯ
– Вы кто?
– спросил я его.
Он ответил с легкой грустью в голосе:
– Разве я знаю, кто я? Я слишком похож на тебя, чтобы настаивать на самостоятельном значении своего личного "я". Я еще не знаю, кто я. Но надеюсь, скоро буду знать. А кто ты?
– Джек Питерс. Твой создатель.
– Бог?
– Откуда тебе известно о боге? Бога нет. И кроме того, разве я похож на бога?
– А кто же ты?
– допытывался он.
– Твой создатель.
– Отец?
В его голосе прозвучал оттенок неуверенности.
– В прямом смысле, нет. В переносном - да. Ты не рожден. Ты создан, как создаются...
Я не нашел в себе сил, чтобы закончить начатую фразу. Ведь я хотел ему сказать: "Ты создан, как создаются вещи". Мне стало жалко его. Он был так обидчив, так самолюбив.
– Отец,- сказал он ласково.- Отец,- повторил он это так странно звучавшее в его устах слово.- Отец...
Самой интонацией, модуляцией своего голоса он вложил в это слово столько непосредственного и глубокого чувства, что мне стало не по себе.
– Суди сам, как я могу быть твоим отцом?
– сказал я.- Ты выглядишь моим ровесником.
– Брат?
– спросил он.
– Нет,- ответил я.
– А кто?
Я оставил его вопрос без ответа. Не мог же я ему сказать, что я конструктор, изобретатель, изобретший его.
– Приятель, друг?
– спросил он.
– Возможно, когда-нибудь мы станем друзьями, - сказал я.
Но возможно ли это, в самом деле? Я все еще смотрел на него, как на вещь, правда, разумную вещь, но все же вещь.
– Не довольно ли на сегодня? Ты, наверное, устал? Отдохни. Осмотрись. Завтра я приду к тебе.
Он, по-видимому, не хотел, чтобы я уходил от него. Ему претило одиночество.
– Отец!
– звал он меня.- Отец...
Я обучал его видеть мир. Мне хотелось добиться, чтобы он видел вещи более остро и свежо, чем видят обыкновенные люди, чуточку утомленные тем, что окружает их с детства.
У него не было ни детства, ни юности. Он сразу стал взрослым.
Я клал на стол яблоко.
– Что это за предмет?
– спрашивал я его.
Он ответил, как ответил бы Сезанн, Петров-Водкин или великие фламандцы, если бы они могли вложить в слова всю объемную мощь, силу и мудрость своего живописного видения. Он рассказывал мне о том. что открывал его глаз, погружаясь в яблоко, в его мягкую округлость, в его свежесть и аромат.
Обучая его, я обучался и сам.
– Отец...- Он все-таки называл меня так.- Отец, не находишь ли ты, что природа мудра и искусна.
Я не поправлял его, не говорил ему, что я не отец. Я объяснял.
– Яблоко создано не только природой, но и садовником. Садовник затратил не меньше усилий, чем природа.
Он слушал. Слушал не без удовольствия. Ведь он самто не имел никакого отношения к природе.
Я учил его слушать и учился сам. Шепот дождевых капель, падающих в траву. Музыкальное биение весеннего ручья, ломающего звенящие льдинки. Голос кукушки, сливающей протяжные тающие звуки с зарей. Свист иволги. Рокот и стон рояля... Он вбирал в себя мир и впитывал все, что его окружало.
– Учитель,- спрашивал он,- скажи, а что такое человек? Почему он появился на Земле? Откуда пришел и куда идет?
– Ты сам должен ответить на эти вопросы. Учись думать...
Многие его вопросы ставили меня в тупик. Я был всего-навсего инженером-биологом, создателем думающих объектов, а он задавал такие вопросы, на которые мог бы ответить только философ.
Помню, как я принес ему знаменитый роман Александра Дюма "Три мушкетера".
Он начал читать с конца. Я подумал, что это объясняется крайней его рассеянностью. Но я ошибся.
– Я читаю с конца,- сказал он,- потому что в конце ищу начало.
– Не проще ли,- спросил я,- искать начало на первой странице книги?
Ответил он не сразу.
– А что такое начало, учитель, и что такое конец? Разве каждая вещь не бесконечна?
Я растерялся еще больше. Уж не шутит ли он, не смеется ли надо мной? Он был всегда так логичен, так строг и точен в обращении со словом.
– Ладно,- сказал я,- Оставим эту тему на будущее. Твой разум еще не настолько окреп, чтобы мы могли вести споры на столь отвлеченную тему. Как спал?