– Остальное я поместил в погреб, - сказал он.
– Тут нам будет очень хорошо. Я все сделаю, чтобы ты не уставала и чтобы у тебя не было никаких хозяйственных забот.

Асунта поморщилась:

– Мне все-таки придется быть кухаркой. А старичок? Как он? Где он сейчас?

– Он занят. Он поручил мне тебя встретить и просит извинить, что не принял сам. Он придет представиться позже. Ты увидишь, какой он симпатичный. И еще увидишь, что он особенный и что мы у него совсем не на положении прислуги.

Помещение, действительно, не имело ничего общего с помещением для прислуги, а некоторая церемонность встречи Савелия, явно отражавшая пожелание самого Варли, тоже служила указанием. Асунта допустила, что у вчерашнего решительного тона Савелия могли быть основания. Ей стало спокойней и она испытала даже некоторую благодарность к мужу, когда тот, час спустя, сказал, все таким же немного торжественным тоном, что Варли откладывает знакомство на завтра и просит его извинить.

– Он с головой ушел в работу, - пояснил Савелий, - и попросил меня пробыть с ним до полуночи. Он хочет дать мне подробные указания насчет некоторых иллюстраций. До того я вас всех накормлю.

На подносе, который он затем принес, было как раз то, что Асунта {63} больше всего любила. "Савелий может быть предупредительным когда того хочет", - подумала она.

Он дал ей папки с рукописями.

– Посмотри и, если покажется интересным, почитай, - произнес он, - это тебе поможет составить себе представление о нашем хозяине. И не жди меня. Уложи Христину и ложись сама.

Широкая постель, в которую Асунта скользнула, показалась ей мягкости необычайной. Тонкие простыни пахли душистым мылом. Воздух в комнате был приятно теплым и небольшая лампочка у изголовья проливала неяркий свет. Асунта взяла папку, из которой выскользнул сделанный тушью и гуашью набросок.

– Это Савелий так нарисовал?
– спросила она себя. Она знала, что Савелий способен к рисованию, но то, что было теперь перед ее глазами, ее удивило. Савелий легко схватывал сходство и кроки его всегда были и живы, и немного удивительны из-за каких-то "отражений" этого сходства, в одном случай более, в другом менее явственных.

Когда Савелия спрашивали, что он хочет этим выразить, он попросту отвечал, что "так ему кажется красивей" и что никакого замысла у него не было.

Текст начинался с оборванной фразы - видимо предшествовавших листков не хватало: "...открыта, - прочла Асунта.
– Закрой дверь, сейчас же закрой дверь, закрой ее.
– кричал я.
– Я был вне себя. Ее перекошенное лицо и блуждающие глаза были хуже оскорбления, хуже поношения.

Мне хотелось ее бить, избить, убить, не сразу, а после истязаний. Но это было невозможно. Мы жили в гостинице, в тесноте. Все, как есть, что творилось за тоненькими станами, было слышно. Сверх того, по коридору, мимо двери, все время проходили: жильцы, их гости, намазанные женщины в хорошо отглаженных кофточках, сгорбленные старухи и дети. Она, не оборачиваясь, старалась нащупать за спиной ручку двери.
– Скорей!
– завопил я.
– Гораздо скорей!
– Из соседней комнаты донеслись хриплые замечания и дурацкие смешки.
– Он объяснил, - сказала она, заперев, наконец, дверь и глядя куда-то в бесконечность, - что отец правды не мог не знать, что правда невозможна, и что ложь полезна. Выходило, что отец правды лжет, осуждая и запрещая ложь.
– Она хотела еще что-то прибавить, но не посмела. Она опустила глаза. А я не мог оторвать своих от нее.
– Ни одна женщина не сложена так великолепно, думал я, ни одному скульптору не могло удасться воспроизвести такое совершенство. И прибавьте ресницы. Королевские ресницы !
– Не смей ходить в это капище, не смей его слушать, - сказал я, - он тебя сведет с ума.
– Она сложила руки и вздохнула. Тогда, в который раз, я почувствовал, что все равно сдамся.
– Иди, иди, - стал я умолять. Она приоткрыла губы - красные, гладкие, влажные - и улыбнулась.
– Ты ему сам повинуешься, - сказала она, - может через меня, но повинуешься, хотя никогда его и не видел. Ты чувствуешь, что он прав. Оттого он и власть захватил, что прав.
– Чтобы {64} проникнуть взглядом в мои глаза она подняла ресницы. Что я говорю подняла? Точно тени разогнала! Она возвращалась. Вся красота была снова мне. Я даже прошептал: кому красота, мне?
– Тебе, - сказала она.
– Вся?
– Вся.
– Я смотрел, как она расстегивает шерстяную кофточку и увидел сверкающую кожу...".

Сделанная тушью и гуашью иллюстрация была как раз тем, что нужно. Были ли ресницы опущенными или вскинутыми? Лился ли свет из под них, или сквозь них, или из какого-то скрещения линии, из обводов облаков, проплывавших сзади, пли исходил от розовых плечей и груди? Лишь концы пальцев, сжимавших край расстегнутой кофточки, и красные губы были нарисованы точно: подожди минутку, говорили эти губы, эти пальцы, сейчас, сейчас...

"От бабочек котловины до этого", - думала Асунта.

Но уже мелькали строки из другой папки.

"Зевес был вне себя, но некоторые из богов хохотали во все горло. Гермес пролетал на сажень над песком и легендарная деловитость его лица выражала всю его сущность. Персефона была грустной. Она не обращала внимания на то, что ветер разорвал ее тунику почти до пояса и что она развивается по ветру обнажая ее довольно толстые ноги. Эта полуоголенность, так же, как сжимавшие большие груди пальцы, могли быть признаками сдержанного неудовольствия. Позади синее море на веки веков расстилалось от края и до края вселенной. На песке белела галька и, окруженная женихами, Пенелопа стояла в тиши священного леса, неподалеку от портика храма. А он! А Терм! Под напором урагана, вырывавшегося из надутых щек и губ Зевеса, он стремительно бежал задом. С того места, где собралось большинство богов, он казался движущимся пятном, но Пенелопе и женихам все было видно отлично. И все они: и сама Пенелопа, и женихи свистели, хлопали в ладоши, приседали, приплясывали и кричали: так тебе и надо, обманщик, злодей, порождение гадюки, отпрыск скорпиона, - и шум прибоя не заглушал их голосов".

Как ни были пышны и растрепаны завитки бороды и усов Терма, они не покрывали его огромного, разинутого рта. Страх, злоба и досада сквозили в глазах. Сзади было синее, с белыми барашками, море и такое же синее небо, которое пересекала сложная сеть кривых и прямых линий: все пути мира! Асунта, никогда не прочитавшая ни единой строчки из Одиссеи, да и о греческой мифологии почти ничего не знавшая, не понимала. Но неимоверная злость, светившаяся в глазах Терма, и в чем-то напоминавшие нимб растрепанные волосы, были так переданы, что она испытала душевное стеснение.