Я шла по царству, которое теперь становилось моим до самых дальних, до самых еще неизведанных пределов.

{150}

E.
– Посвящение.

О! Как я им владела. Никто не мог в него проникнуть без моего разрешения и всякого мне неугодного я могла из него удалить. Я могла всем о нем все рассказать, или все о нем замолчать, тем или иным поделиться, то или иное скрыть. И уже я знала, что нет надобности говорить Филиппу, что его жена умерла как раз в тот день, когда я сама вернулась к жизни. Для него это было бы болью, а я в этом видела и объяснение, и первый шаг на пути к выполнение завещания: " сделайте его счастливым, сделайте то, чего я сделать не смогла или не сумела".

– Почему ты так долго молчал?
– спросила я у Филиппа.

– Я не знал где ты. В последнюю мою поездку в Париж я был у Варли, откуда меня направили в гостиницу. Но там не знали, куда вы уехали. Позже мне написал Ламблэ, сообщивший ваш адрес... и не только адрес. Он мне еще написал, как он у вас был в гостинице, что видел и слышал...

– Но раньше, почему ты мне не писал?

– Раньше я не мог.

Я поняла. Как мог он писать о том, чего ждал?

– Она уходила постепенно, становясь все более и более бессознательной, - пояснил он.
– Ее перевезли в клинику, где за ней ходили день и ночь, все делая, чтобы она не мучилась. Потому, что она мучилась и молчала. Говорить она уже не могла и я не знаю - никто не знает, - слышала она, что ей говорили, или нет. Но, кажется, она все видела. Ты понимаешь, что я не мог... что я совсем ничего не мог.

– Понимаю. Я все понимаю.

– А между тем, вот я и уклонился от чистой правды. Так как я все-таки кое что сделал.

– Что?

– Я продал проклятую фабрику.

– Проклятую?

– Да, проклятую. Я больше не деловой человек. Я покинул Вьерзон. И никогда туда не вернусь.

– Где мы будем жить?

– Я хотел купить виллу в горах.

– О нет, о нет, не в горах ! Я хочу равнину. У меня такая душа, что я хочу равнину. Мне от гор страшно, она меня давят.

Он посмотрел на меня с удивлением. А я думала об еще одной тайне моего царства: зачем мне было говорить Филиппу о смерти Аннетт, разбившейся в Пиренеях?

– Где ты хочешь, там мы и будем жить, - произнес он, спокойно.
– Чего я хочу, так это чтобы ты была совсем, совсем довольна. Чтобы ты была счастлива.

И оба, задумавшись, мы прислушивались к мелодии движения. Мы

{151} были соединены, будущее нам открывалось, но настоящее было таким, что я не в силах была ни о чем практическом думать. Закрыв глаза, я старалась точно себе представить все, что могла пережить в пещере-часовне Ларисса, как ей радостно могло быть отдаваться отовсюду к ней подступавшему спокойствию.

И думала о приближении минуты, когда мне будет так сладко не только не отказывать, но самой желать того, чего у меня попросят. Дождь перестал и на все лег легкий и чудесный туман, придавший холмам, виноградникам, садам и тут и там видневшимся фермам особую мягкость, особую грацию. Перелески, деревни, через которые мы проезжали, повороты, на которых осторожный шофер немного замедлял ход, прямые, когда он давал автомобилю волю, спуски, подъемы...

На все ложился смягченный дымкой свет, и ответы на тихие вопросы, которые изредка задавал он, или задавала я, ответы похожие на отзвуки, ответы, которых было даже не надо потому, что всегда они были подтверждениями. Мое было царство и все в нем мне было покорно. Позже выглянуло солнце и но сторонам стали появляться белые скалы, дома один к другому приблизились, слились в пригородные улицы, загроможденные грузовиками, трамваями, обыденные, простонародные, грязноватые, ленивые... Потом по обеим сторонам появились подстриженные деревья и улицы превратились в аллеи, впадавшие и выходившие из симметрических или неправильной формы, площадей.

– В Старый порт, - сказал Филипп.

Мы вошли в прославленный ресторан, оба взволнованные, оба друг другу подчиненные, и, не в силах говорить, я подошла к окну и стала смотреть на чаек, кружившихся над синеватой водой, над лодками, над набережными, над складами...

"Чайка, - думала я, - белая собачка с черным пятном вокруг глаза, почему ты залаяла, когда Ларисса вошла в пещеру-часовню? Что ты увидала? Теперь мне кажется, что я догадываюсь, но разве можно быть уверенной?".

А чайки кружились, поднимались, падали почти до самой воды, что-то хватали, улетали, прилетали. Как души, которым потом дадут имена: Мадлэн, Аннетт... еще какие? Еще чьи имена? Я мечтала, мне почти казалось, что я сама между небом и землей, или над морем, или еще где-то, в деревне, в большом городе, над городом... Я была в моем Царстве, рядом с Филиппом, которого так сильно, так горячо любила.

– А Ларисса, - сказала я ему, - Ларисса, дочь моего Царства, которая побывала в пещере и вернулась? Не мне ли зваться Лариссой?

На улице загремело, застучало, заревело - рабочие привели в движение пневматическую машину, которой разбивают мостовую. Филипп не мог понять. И не расслышал.

– Царица?
– спросил он.
– Не понимаю. О какой царице ты говоришь ?

Машина на улице на секунду утихла.

– Я больше не хочу быть Асунтой, - сказала я, - я хочу быть {152} Лариссой. Можно мне быть Лариссой? Называй меня не Асунта, а Ларисса. Хорошо?

– Ну конечно, если ты хочешь, если тебе так нравится, так будешь Лариссой.