Муша разгладил седоватую бороду. Вопрос Драго был не из легких, а ответ на него волновал очень многих. Дело в том, что недавно кочевые становья облетел грозный слух, будто Францех IX решил разобраться с цыганским народом, и в недрах Сената готовится Указ, подробности которого каждый рассказчик излагал на свой лад, но суть оставалась неизменной. Это придавало сплетням, разносимым цыганской почтой, дополнительную правдоподобность. Герцог якобы вознамерился вышвырнуть цыган за порог, и Указ как официальное воплощение его жестокой воли устанавливал некий срок, за который цыгане должны будут покинуть пределы Империи. В противном случае им грозит рабство. Либо они объявляются вне закона. Это значит, любой гаже сможет их убивать и грабить совершенно безнаказанно, потому что в отношении цыган это будет уже не преступление, а верное толкование политического курса! Самое плохое было то, что от гажей действительно следовало ожидать любую подлость. «Клянусь конями!» – сказал бы Драго.

Гаже – это человек, но не цыган. Он живет оседло, «весь век на одной стороне улицы», возделывает землю, никуда не ездит. Мир его узок, словно внутренность валенка, и, научившись в нем жить, гаже мнит себя всезнайкой, даже не представляя, насколько пестра и необъятна жизнь. Для него существует только этот свой «валенок», а все, что немножечко выходит за рамки, – плохо, нелепо и, возможно, опасно. Поэтому образцовый гаже ни за что не потерпит никакой новизны, а цыгане для него все равно что красная тряпка для быка. Кого он в них видит? Возмутителей спокойствия, нарушителей порядка, грязных оборвышей, безответственных негодяев, плутов, наглецов, бездельников, неучей… А разве это так? Не так. Но гаже ничего про цыган не знают. И знать не хотят. И всегда будут против!

В такой ситуации неудивительно, что слух о грядущем Указе так озаботил и растревожил кочевые кумпании [17] . «Да россказни это! Сорока принесла! Мало ли, что люди болтают! Язык чесать – не работать!» – говорили в таборах старики, но сами не очень-то верили собственным словам. С другой стороны, им было неясно – с чего все это? Почему именно сейчас? Вроде жили себе и жили. О плохом всегда думаешь: «Это в жизни бывает, но не со мной», – а потом как раз с тобой и случается, словно белый свет на тебе сошелся.

– Авось обойдется, – произнес старый Муша. Он не хотел обсуждать Указ, но тут в разговор взрослых сунулся Буртя:

– Старик, почему гаже так нас не любят?

– Гаже говорят, что мы воры и колдуны, а я, например, за всю жизнь ни одного коня не увел и ни одного заговора не знаю. Цыган провинился, потому что цыганом родился.

– А мне и цыганом неплохо быть! – откликнулся Драго. – Что за жизнь у гажей?! Кабала да оброки. А я, может быть, рубашки лишней иметь не буду, яичницей вечером поступлюсь, зато сам себе хозяин. Нет надо мною власти, кроме Бога и ворожбы.

– Да, – согласился Муша. – У нас государство свое, домашнее. Мы наш закон соблюдаем, потому что он правильный, а у гажей – что за законы? Чуть на ногах стоять научился – делай, что барин тебе сказал, корми его, паши на него, а не хочешь – плетей тебе всыпят! Потому что закон такой! Туда-сюда. Как гаже только терпят?!

– Чудаки, – Драго пожал плечами.

– А хорошие гаже есть? – спросил Буртя.

– Есть.

– Какие?

– Добрые, щедрые. С пустыми руками от них не уйдешь. В Ствильно их много. Тамошний человек с нашим братом последний кусок хлеба разделит! Во как! И хорошие гаже есть, и плохие. Дураков-то везде хватает.

– Ну а как Указ примут – что будет? – это снова вмешался Драго.

– Погромы будут. Гаже нас и так-то не очень любят, а бумага выйдет – пиши-пропало: мол, раз Герцог велел чего-то – значит, не зря. Хотя они того Герцога в глаза не видели! Может, он гад последний?! Им все равно. Приказ есть приказ, а что совесть бормочет – они разве послушают? – Муша эмоционально взмахнул рукой. – Уж будь уверен, церемониться не станут. Мы для них не люди. Я – цыган, так насрать мне на голову!

– Смотрите! – воскликнул вдруг Какаранджес, указывая на небо.

– Что?! Что?!

– Колесница Господня [18] повернулась, – многозначительно произнес коротышка. – Значит, полночь настала.

– А вон звезда покатилась! – заметил Буртя.

– Ну вот! Все одно к одному! – Какаранджес запричитал точно так же, как при виде перееханной гадюки. – Есть примета старинная: звезда грохнулась – умер кто-то.

– А я слышал, если звездочка упала – в шатре дочка родилась, – наперекор Какаранджесу сказал Муша, но тот спорить не стал, а только прокомментировал с ученым видом:

– Верно, старик – и по-твоему бывает. А может быть, это потому, что цыган жену бросил. Звезды все одинаково падают – да от разных причин. Как в дрожь бросает – один раз от страха, а другой раз от холода.

При слове «холод» Муша заметил, что у него замерзла спина, и прикрикнул на Буртю:

– Чего на голой земле сидишь? Ну-ка встань!

– Дед, она теплая.

– Что ты врешь. Ночью вся земля остывает.

– Потрогай сам!

– Ох, уж мне твои выдумки! – буркнул Муша, но Какаранджес, приложившись к земле ладонью, округлил глаза и удостоверил: