Эту прямоту я, как всегда, простил Янушу лишь потому, что помню его мальчишкой в рваных штанах, и потому, что она диктовалась тревогой. К тому же его деревенская уверенность в доскональном знании медицины, непростого предмета, коему я посвятил всю жизнь, поднимала настроение даже в столь нерадостный момент. Я улыбнулся, с усилием выдохнул и велел:

– Едем дальше, хватит болтать попусту. Нам ведь осталось…

– Часа полтора пути, герр. Но по этой мерзкой грязючке побольше.

– Так зачем возвращаться? – Я постарался улыбнуться ещё раз. – Вперёд. Дотянем.

Януш смотрел на меня с сомнением. Я повторил приказание твёрже, и он, постенав ещё немного, подчинился: помог мне сесть удобнее, набросил на ноги плед и торопливо захлопнул дверцу. Я начал снова засыпать, едва экипаж тронулся. Меня то бросало в жар, то знобило; стук копыт отстреливал в левом ухе и заставлял дёргаться, но наконец я провалился в неприятное и всё же спасительное забытьё без сновидений.

На сей раз оно продлилось долго и было очень глубоким, потому что, сколько ни стараюсь, я не могу вспомнить, как мы прибыли в Каменную Горку, где ехали и кто нас встречал. Я не помню, как меня вытаскивали из кареты, куда несли, кто нёс. Правда, ощущение дождя, заливавшего лицо, мне смутно припоминается, хотя и не говорит ни о чём конкретном. Так что проще считать, что остаток той ночи выпал у меня из сознания полностью. И последовавший за нею день, в котором иногда мелькали размытые лица, а что-то горькое обжигало губы. И ночь за этим днём. Только утро нынешнего принесло мне кое-что определённое, в частности – занятные знакомства.

Итак, я открыл глаза и сразу отметил лёгкость, с которой удалось это действие, ещё недавно причинявшее боль. Зрение было ясным; я различил невысокий деревянный потолок. Такими же непримечательными оказались медово-коричневые стены, усыпанные жёлтыми бликами солнца. Тесная комната была обставлена мебелью без резьбы, но добротно сколоченной и приятной глазу. Как я ни привык к венской роскоши, подобные дома, пахнущие смолой, воском и сухими травами, тоже были мне по душе. И тем более хорошо было очнуться здесь после… А кстати, после чего? Пошевелившись, я прислушался к собственному организму, выражавшему полную удовлетворённость происходящим: ни болей, ни головокружений, ни ощущения давящих стен. Всё осталось позади, кроме одного важного обстоятельства – я не понимал, что же со мной стряслось и где я нахожусь.

– Вы пришли в себя… как я рад. Вы нормально себя чувствуете?

Ко мне обратились по-немецки, но с чешским акцентом. Голос прозвучал рядом, и только теперь я осознал, что в помещении нахожусь не один. Такое со мной постоянно – в предметах я выискиваю какие-то ненужные мельчайшие детали и с опозданием замечаю очевидное. Вот я и не заметил молодого человека, сидевшего неподалёку от кровати с книгой на коленях. Подняв взгляд, он улыбался и не без любопытства изучал моё лицо.

Я сразу отметил, что у юноши, примерно возраста моего сына, примечательная внешность: он красив, причём той странной красотой, которая настораживает мужчин, мало привлекает женщин, зато верующих стариков и открытых сердцем детей заставляет в необъяснимом порыве протягивать руки. Тонкие черты лица, смугловатого, как у венгерских цыган-полукровок; иссиня-чёрные вьющиеся волосы необычайной густоты; хрупкие кисти. Но больше всего внимание привлекало мягкое выражение миндалевидных глаз под довольно густыми уголками бровей. О глазах этих мне не удалось сказать, светлые они или тёмные; подходило одно слово – «яркие». Они были почти неестественно синими, и это – вместе с чёрной сутаной, подчёркивавшей худобу, – пробудило во мне неожиданное воспоминание, а затем догадку. Кивнув, я осторожно спросил:

– А вы случайно не отец… – я запнулся; на его молодость слово не ложилось, – …не глава местной церкви, не Бесик Рушкевич?

На его лице отразилось замешательство; бледные губы приоткрылись. Я не ждал, что он кивнёт; почти не сомневался, что ошибся: нет, не может глава церкви быть настолько юным, даже в такой глуши. Тем не менее почти сразу молодой человек произнёс:

– Да. Это я, – тон стал просительным, – и мне привычнее мирские обращения. Кстати, я уже знаю ваше имя, но, честно говоря, не понимаю, откуда вам известно моё.

– О вас мне немного говорили в Вене. – Я улыбнулся искренности его недоумения. – Если захотите, я расскажу. Но сначала… признайте, что у меня чуть больше права задать вопросы первым, поскольку я не понимаю, что происходит и на каком я свете.

Юноша склонил к плечу голову и отложил книгу на подоконник. Краем глаза я отметил, что это едва вышедшая «Естественная история и теория неба» [13] . Необычное, смелое чтение для священника, но расспросы о нём я всё же отодвинул как менее насущные.

– Это Каменная Горка?

– Да.

– Сколько я уже здесь?

– Вас привезли вчера на рассвете. Ваш кучер едва не повернул назад, увидев наш… – священник потупился, – убогий уклад. У нас тут даже не Брно; всё запущено; думаю, и вы неприятно удивлены.

– Нисколько, поверьте. – Я возразил искренне: обижать нового знакомого мне не хотелось, тем более дом был симпатичный. – Что со мной случилось?

– Полагаю, вы отравились в каком-нибудь трактире по пути. Вам довольно быстро полегчало, когда в вас влили травяного настоя. Его готовит одна моя прихожанка, Марта; им лечится полгорода… – Угол губ священника дрогнул в виноватой улыбке. – Прошу, не оскорбляйтесь применёнными к вам средневековыми методами, других не было. Наших медиков крайне трудно добудиться до полудня, потому что… – он сконфузился и резко замолчал, явно не желая выступать жалобщиком.

– Потому что дружны они не только с Асклепием, но и с Вакхом, верно? – Видя, как он даже покраснел, я едва сдержал смех. – Печально, но при нашем труде ожидаемо.

Эта беда провинций, идущая от скудности жизни, была мне хорошо известна, и даже в столице пьянство всегда цвело тем буйнее, чем старательнее с ним боролись. Я кивнул, объяснив себе наконец горький привкус на языке: значит, лечебные травы… Видимо, на моём лице отражалось желание услышать что-то ещё, потому что Рушкевич продолжил: