Шрифт:
– За совет чувствительно благодарен, но намёка на делёж, пардончик, не принимаю. Да с каких это пор я с тяжелобольным худым карманом, где нет как нет даже на развод запаха медяков, должен кормить-поить ещё и тебя, паиньку? Как же, всю жизнь мечтал… Ну, чего ты вот за мной тенью, а к прилавку ни ногой?
– Не умею я…
– Весьма сочувствую. Но, насколько мне известно, университетских курсов для твоей персоны в Батуме не откроют. Меня вот тоже не учили… А впрочем, и не умей: что барышня не знает, то ей и под масть.
– Ты! Не хватай через край!
– Не тетерься… Страсть как люблю подкатываться к гордячкам с приношениями… Бери.
Никола насовал мне полные карманы орехов, сухих инжиров, даже свежей черешни.
Я удивился.
– Когда ты только и успел?
– Секрет фирмы. А фирма секреты не раздаёт.
– Ну а всё же?
– Если бы я знал… Руки… Сами берут в долг без отдачи…
Вязанка вздохнул, с досадой покачал головой.
Я живо упрятал всё в дальний сундук. Съел.
– Ну как, отобедало земство? – подмигнул Вязанка.
– А куда ж оно денется…
– Как меню? Претензии, может, пожелания какие? – Вязанка склонил голову в поклоне.
– Спасибо. Так вкусно… Всего было за глаза.
7
Беда беду выслеживает.
Беда по беде, как по нитке, идёт.
А потом был вечер, был вокзал.
Все-таки дворяне из нас не получились: на дворе не пришлось ночевать.
В зале ожидания облюбовали рядышком две скамейки, пали.
Только слышу это я сквозь сон, в рот мне норовят что-то такое затолкнуть.
Открываю глаза – здрасьте, пожалуйста! – на моей скамейке лежит валетом юная особа. Юбочка по форме, с декольте… Лежит и так это старательно водит у моего родного носа босой пяткой.
Приподымаюсь на локоть – спит. Ну, стиснул я зубы, лёг. Только она снова по-новой. Ах ты!.. Я и дай щелчка по той пятке.
Соня ойкнула. Села.
– Послушайте, какавелла, вы что?! – напылил я.
– Ax, извините, так это к вам я приставала? А мне снилось, новые туфли в магазине на примерке ни в какую не лезли. Я так старалась, так старалась…
– Скажите на милость, она старалась! Может, ещё орденок потребуете за свои старания?
Девушка оживилась.
– На орден я не замахиваюсь. А вот… – Она в морщинки собрала лоб. – Какавелла – это что будет?
– Ше-лу-ха семян ка-ка-о! – вытягивая голос, торжественно произнёс я довольно отчетливо. По слогам.
– На что ж вы меня так? А? Какая ж я вам шелуха?.. Мария я! Савичева! Вы слышите?
Я не мог не слышать её истерического крика. Растерялся и искательно кивнул.
Видать, согласного кивка ей показалось мало, отчего уже без слов – вот тебе венец! – мне была высочайше пожалована сочная, жизнеутверждающая пощёчина.
– О времена, о нравы! – ладясь под тон светского льва, сказал Вязанка, потягиваясь со сна и спуская ноги на пол. – Мадам, насколько мне известно, хорошенькие ручки даны женщинам скорее для ласки, нежели для мамаева побоища. Зачем же попирать золотое назначение и из вполне здорового красавца делать мне инвалида первой гильдии? Я не собираюсь втягивать вас в дискуссию, только напомню с вашего позволения: с одиннадцати вечера до семи утра закон в Англии вообще запрещает драться.
– А оскорблять что, можно круглосуточно?
– Откровенно если, – пробормотал я Вязанке, – вина на мне. Не сдержался… Не в честь… А потому, – я повернулся к девушке, – я и прощу у вас прощения.
Она кивнула рукой.
– Да уж…
С минуту она тяжело смотрела себе на ноги. Вдруг у неё прорезалась потребность в стоне.
– Память у меня не воробьиная… Помню… Ложилась я спатуньки в танкетках… Вы!.. Ты!..
Я разозлился.
– Раскричалась… Чего подымать на меня свой вокал? Лучше опомнись! Неужели думаешь, проглотил? Потрогай живот, совсем пустой… Ещё хныкать… Сходи поплачь в жилетку родной милиции. Это она не уберегла. А я тут сторона!
На шум довольно смело подошёл крутощёкий ментозавр.
Что да чего да всю троицу и упрячь до утра, до выяснения, в смежные палаты с кроватями.
Мечта!
– Вы, девушка, – сказал дежурный пострадавшей, – будете одна в дальней комнате. Закроетесь на крюк. Если что, кричите. У вас, у женщин, глоточки дюралюминиевые, заслышат и мёртвые, не то что я, – и запер нас.
Немного погодя Коляка, неуверенно настукивая калачиком указательного пальца по холодной оконной решётке, говорил с тревожной усмешкой: