Машины разъехались по бригадам, вокруг мастерской стало тихо.

Работы у Мишки в этот день было немного: приварил оторвавшуюся подножку на автомобиле, нарезал токарям пруток и шестигранник, да целый день ремонтировал автозагрузчик семян. Его дело было греть вмятины автогеном, а потом сидеть и смотреть, как шофёр и слесарь выправляют их, колотя кувалдой. Так что вечером нормировщица Людка поставила ему в наряде повремёнку, и он заработал без нескольких копеек четыре рубля.

Вместе с Мишкой закрывал наряд Вакула – высокий, широкоплечий; во всей фигуре мощь и какая-то тёмная, подавляющая энергия.

В нормировке в это время случился и заведующий. Вакула зашёл с мужиком, что утром заказывал скобы – это был совхозный прораб.

– Запиши ему, Люда, двести скоб, – сказал он, – я подпишу.

– Когда ж ты успел? – пробурчал заведующий, обращаясь к Вовке.

– Какое твоё дело. Мне дали заказ, я его выполнил, скобы отдал, человек распишется, чего тебе надо?

– Правда сделал? – Николай Фёдорович посмотрел на прораба.

– Правда. Можешь посмотреть.

– Лукавый ты, брат, сильно лукавый! – сказал кузнецу заведующий и подписал наряд.

Вакула заработал за день вдвое больше Мишки, хотя полдня его вообще не было на работе.

Глава 2. Разочарование

Вечером Мишка ходил за коровой – хоть от одной работы мать освободил. Заодно пригнал и соседскую Рябинку.

– Спасибо, Михаил, – сказал дед Ероха, – садись, побрешем маленько.

Они сели на лавочку перед сенками. За оградой в палисаднике в вершинах тополей и клёнов в каждом листике трепетало спускающееся с неба солнце. Двор был наполнен сладким запахом цветущей черёмухи. Прогудел припозднившийся шмель, пищали надоедливые комары, Рябинка била копытами в хлеву.

– Ну как, Михаил, первый рабочий день прошёл? Много заработал?

– Четыре рубля.

– Не густо.

– Чего не густо? – спросила бабка Уля, выходя из дома с подойником в сопровождении рыжего кота Васьки.

– Четыре рубля, говорит, заработал.

– Ну и наш пропивашка столько же зарабатывает.

– Нашему пропивашке и того много, – возразил дед Ероха. – Не пойму за что ему вообще платят. Хозяин раньше такого работника и дня бы не держал. Разбаловала вас, чертей, Советская власть. Ох разбаловала!

«Наш пропивашка» – так старик со старухой называли своего сына Николая. Он работал слесарем на ферме. И почти всякий день был пьян. Бабка Уля не стыдясь говорила: «никуда он не годен Колька-то: ни украсть, ни покараулить, ни …, ни в Красную Армию. Только землю зря бременит». Когда ж ей говорили, что они с дедом сами виноваты, раз такого воспитали, она отвечала: «Нет уж! Коль он уродился со звёздочкой во лбу, сколько ни воспитывай, он с этой звёздочкой и помрёт».

– Чем же она нас так разбаловала дед? Не больно мы богатые.

– Это ты, Мишка, голода не знал, потому не понимаешь. Согласен, не всех балует, а многих всё же балует. Человек не работает, а она ему платит. Разве это хорошо? Бездельнику платит, значит кому-то недоплачивает. Откуда взять деньги, чтобы лодырю заплатить? Н'eоткуда – только у доброго работника отобрать. А это нехорошо, Михаил. Мне Советская власть другом не была, и я её не жаловал. А после войны примирился с ней. И с колхозами примирился. Вижу, что права она была. Если б мы, крестьяне, остались в своей единоличности, сковырнули бы нас немцы.

– Почему это – сковырнули?

– Потому что однажды уже сковырнули.

– Как это? Когда?

– Когда революция случилась. Ты думаешь, она просто так, с бухты-барахты случилась? Нет, Мишка, просто так ничего не бывает. Вам, небось, рассказывали на уроках, что большевики революцию устроили; организовали её, народ за собой повели. А нет! Ничего такого не было. Я это хорошо помню, мне было семнадцать лет, и голову на плечах имел свою собственную, не учебниками набитую. Революция случилась от голода, а голод – от нас, от мужика-единоличника. В пятнадцатом году никакими большевиками ещё не пахло, и урожай был хороший. А батя, когда его на войну забирали, сказал мне: «Хлебушек не сдавай. Бог знает, что будет, вернусь или нет, а с хлебом не пропадёте! Смотри, Ероха, за меня остаёшься; мать береги, люби, холь-лелей, но помни, что она дура! Ни в чём не потакай, по-ейному ничего не допускай, своевольничать не давай, а пуще всего хлеб береги! Деньгам не верь, деньги не съешь! Понял?» – «Понял», – говорю. Приехали осенью заготовщики, для государства хлеб закупать. Хлеба у нас было не меньше, чем в прошлые годы, а мужики повезли только так, для виду. А я вовсе не повёз. Мамка уговаривала: «Хоть немного отвези, хоть пудов пятнадцать! Нехорошо начальству отказывать, коли просит». А я ей отвечал: «Нет! Батя не велел, батя лучше нас знает!». В шестнадцатом году перед волостным правлением вообще пусто было. Раньше-то, до войны, невозможно было протолкнуться – все лезут быстрей хлеб свой продать, прямо до драки, потому как выгодно мужику – и цена хорошая, и закупщики сами приехали! А тут – хоть бы один! А в семнадцатом комиссар приехал от новой власти, от Керенского. По одному с мужиками говорил. Вызвал и меня, спрашивает: «Ты знаешь, что у нас свобода?». – «Слышал!». – «Так вы, крестьяне, должны нам помочь защитить её, довести войну с германцами до победного конца. У тебя ведь отец на фронте?» – «На фронте», – отвечаю. – «Как же ты такой несознательный, что отца своего голодным оставляешь? Как он воевать будет?» А я ему на это говорю: «Мы с мамкой без бати вдвое меньше посеяли. Хлеба нет, хоть убейте!» – «Ну ладно! – говорит. – Не хочешь по-хорошему, будем говорить по-плохому! Знаешь, что у нас объявлена продразвёрстка? Вам с мамкой положено оставить себе на год по восемнадцать пудов зерна. Мы сейчас придём по дворам и что найдём сверх того, отберём, а вас будем судить как саботажников». – «Приходите, дяденька, нам скрывать нечего, ничего лишнего у нас нет». А с дяденькой-то два худеньких солдатика, ветерок их покачивает. Отобрали мы у них ружьишки, да на саночки с комиссаром ихним устроили, чтобы отправить откуда приехали. А дяденька злой оказался, кричал: «Пожалеете, мужики! Ох пожалеете! Придёт к вам Город с винтовками и пулемётами. Тогда уж точно последнее отнимут!» А осенью батя вернулся с войны. Похвалил меня: «Молодец, Ероха! Всё исполнил, как я сказал! Чёрта им лысого, а не хлеба!» А потом действительно, настоящий продотряд приехал с красными звёздами. У всех винтовки, пулемёт на санях. Заходит к нам главный их комиссар: «Холуи буржуйские! В Петрограде рабочим кроме горсти семечек дать нечего! Рабочие крыс едят! А вы зерно свиньям скармливаете, на самогон портите! Показывайте, где у вас хлеб спрятан!», – да батю наганом по башке. Мамка и заголосила: «Отцы родные! Пойдёмте выдам вам хлеб, только не убивайте!» Вот так-то! Не зря батя мамку боялся. Выдала нас с головой, и хлеб действительно весь отобрали, еле до нового урожая дотянули. А его-то, новый урожай, уже как следует спрятали! У леса на опушке тайник устроили. Так я к чему тебе это всё рассказал? К тому, что потом понял – большевики правильную политику вели. Началась бы эта война – Великая Отечественная – мы бы опять в единоличности не стали государству хлеб сдавать, и что бы власть с нами делала? Опять продотряды посылала? Москва в сорок первом и так еле устояла, не хватало ей голода! А с колхозами – это они хорошо придумали, ох хорошо! Колхоз от них прятать хлеб не будет. Опять же, машины, трактора – большое облегчение. Или босиком за плугом ходить, или в тракторе сидеть, на рычаги нажимать… Или бабы снопы вяжут, или комбайн молотит. Так или не так?

– Так.

– Вот и я говорю. Мурыжило меня начальство и так, и эдак: не дай Бог никому! А приехала твоя мамка целину поднимать, и я себе говорю: не прав ты был, старый пёс. Построят такие вот Нинки правильную жизнь. Сам в совхоз перешёл работать – из колхоза-то. Хорошее было время. Люди хорошие. И директор Михаил Петрович хороший был человек.

– Так ты, дед, тоже целинник?

– Ну что ты! Какой я целинник, хоть и с первых месяцев здесь работаю! Это меня, Михаил, совсем не волнует, как меня называют кулак или целинник. Мне их почести не нужны. Мне важно, как я сам себя понимаю. Мы с бабкой в колхозе «Прогресс» работали – вон его за речкой видать – бывший наш колхоз. Комсомольцем не был, в палатке не жил. Ну что за целинник, который живёт в своей хате, спит на печи и ест бабкины щи! А вот твоя мамка – другое дело. Ох, хороша девка была!