Опьянение все возрастает. Мне приятно слышать мужские голоса после долгого нежного мяуканья фальшивой честности и лицемерной невинности. Словно снимаешь маску, отбрасываешь мнимую святость, прикрывающую ничтожество. Я вижу перед собой свое божество, как оно предается всем излишествам супружеской любви, только чтобы рассеять скуку мучительного существования. На нее, отсутствующую, изливаю я все низости, нападки, оскорбления, в слепой ярости, что я не обладаю ею, потому что я боюсь измены, несмотря ни на что.

Лаборатория является в эту минуту моему воспламененному взору, как чудовищная оргия всех страстей. Реактивные стаканчики на полках сверкают всеми цветами радуги: пурпурный свинцовой охры, оранжевый хромистого калия, желтый сернистой сурьмы, зеленый углекислой меди, синий медного купороса. Воздух отравлен табачным дымом и запахом аракового пунша, приготовленного с лимоном; он будит неясное воспоминание о счастливых землях; на расстроенном пианино терзают в неведомых тонах траурный марш Бетховена, так, что ритма поймать нельзя; бледные силуэты пьющих неясно, подобно теням, мелькают в сизых облаках дыма; золотая перевязь лейтенанта, черная борода доктора, череп с пустыми глазными впадинами, шум и крик, невероятная какофония – все вместе вызывает разные образы; все мешается в моем разгоряченном мозгу – и вдруг раздается призыв одним единодушным криком: «К женщинам!»

И все хором начинают петь: «Вино и любовь – вот истинная цель жизни!»

Мы хватаем пальто и шапки, и все общество отправляется на улицу.

Полчаса спустя вся банда сидит уже у женщин; заказывают ужин, зажигают огонь, и сатурналии начинаются живыми картинами…

Проснувшись поздно утром в своей комнате, я с удивлением почувствовал, что почти вполне владею собой. Нездоровые ощущения исчезли, и культ мадонны рассеялся, как дым, в наслаждениях этой ночи. Я смотрел теперь на мою любовь, как на слабость духа и тела – в то время оба казались мне имеющими одно значение.

Взяв холодную ванну и плотно позавтракав, я отправился на работу, довольный, что все кончилось так хорошо. Работа шла необыкновенно легко, и часы быстро летели.

Было уже половина первого, когда служитель доложил мне о приходе барона.

«Так, значит, еще не все кончено», – подумал я, готовясь к могущей произойти сцене.

Барон вошел сияющий и веселый; он сердечно пожал мне руку и пригласил принять участие в прогулке на пароходе в курорт Федертелье, где давался любительский спектакль.

Я отговаривался, ссылаясь на неотложные дела.

– Но моя жена очень просила вас ехать с нами, – возразил он, – и к тому же Бэби тоже поедет…

Бэби это была кузина. Он уговаривал меня так настойчиво и трогательно, так дружески смотрел на меня своими добрыми глазами, что я почувствовал, как решение мое начинает колебаться. Но вместо того, чтобы согласиться прямо, я спросил:

– А как себя чувствует баронесса?

– Вчера она была нездорова, ей было очень плохо, но сегодня ей лучше. Скажите мне, дорогой друг, – продолжал он, – что собственно произошло третьего дня между вами? Жена мне рассказала, что в ваш разговор вкралось недоразумение, и вы без всякой причины рассердились на нее.

– Даю вам слово, – отвечал я несколько неуверенно, – я сам не понимаю этой истории. Может быть, я выпил лишнее, и у меня вырвалась какая-нибудь глупость.

– Оставим это, – возразил он, – и станем добрыми друзьями по-прежнему. Ведь вы знаете женщин, они такие восприимчивые… Так вы согласны, правда? Мы встретимся около четырех часов!

Я согласился.

Необычайная загадка: недоразумение! И все-таки она страдала! Страдала из страха, от досады, или еще от какой другой причины?

События приняли интересный оборот, когда на сцену выступила маленькая незнакомка; и не без сердечного трепета я отправился к четырем часам на назначенную пристань.

Подойдя к друзьям, я сразу заметил, что баронесса приветствует меня с нежностью сестры.

– Ведь вы не сердитесь на меня за мою резкость, – начала она, – я так легко раздражаюсь…

– Не будем говорить об этом, – прервал я ее и отыскал ей местечко на защищенной стороне мостков.

– Господин **, фрекен *** – представил барон, и я увидал молодую девушку лет восемнадцати, похожую на субретку; именно такой я и представлял ее себе. Она была небольшого роста, с незначительным личиком, одета просто, но с легким оттенком искусственного изящества.

А баронесса! Бледная, с впавшими щеками, такая худенькая! Браслеты звенели на ее руках, платье с закрытым воротом; можно было видеть голубые жилки возле ушей, которые как-то особенно выступали, благодаря небрежной прическе. Она была дурно одета в негармоничные, кричащие цвета. В эту минуту она положительно была некрасива. Она внушала мне глубокую жалость, и я искренно сожалел о моей вчерашней несправедливости. Как мог я принять ее за кокетку! Она скорее была мученицей!

Святая, терпящая незаслуженное несчастье!