— Бодрит, правда? — спросил Девел, разламывая пистолет как крекер.

— Что ты такое? — прозвенел журналист, стараясь не разбиться как сосулька, когда выбирался из ванны. — Какого хрена тебе от меня надо?

— Ну вот. Теперь ты хотя бы осмысленно реагируешь.

Пока Никас уныло жарил яичницу, Девел раскладывал на столе какой-то невероятно сложный пасьянс. Он урчал и взрыкивал, располагая карты. Тасовал их, разбивая на стопки. Карт было так много, что они начали расползаться по кухне. Они трепетали и шелестели, перелетая с места на место.

— Ты уверен, что если я выпью таблетки, ничего не измениться?

— Я не исчезну, если ты об этом.

Никас пожал плечами и сыпанул на глазунью перца.

— Так что же ты такое?

— Когда к тебе обращаются как к вещи, это обижает.

— Хорошо, — Аркас двумя пальцами вытащил карту, заползшую ему за шиворот. На ней был изображен человек, распятый на колесе. Аркас выкинул ее с отвращением, как таракана. — Кто ты? У меня была одна маленькая шиза. Что-то вроде воображаемого друга. Ее мне было достаточно.

— Ты говоришь о своей лярве? — Девел щелкнул пальцами, и карты слетелись в какую-то точку позади Аркаса. — Я прогнал ее. Ты знаешь, это твое увлечение — медленно тебя убивало. Каждую ночь она высасывала твою жизненную силу. Лярвы — вероломные сущности, которые появляются из человеческих страданий. Они питаются теплом внутренней борьбы человека. Ты думал, что нашел какой-то доселе невиданный способ избежать одиночества, но на самом деле просто кормил большую энергетическую пиявку. Она не галлюцинация, не шиза, как ты это называешь. Она — существо из другого мира. Из моего мира.

Аркас снял с плиты сковороду и принялся, скрежеща вилкой, перекладывать свой завтрак в суповую чашку.

— Значит и ты — не галлюцинация?

Девел хохотнул. Аркас обернулся и обомлел. Пришелец подпирал потолок могучими плечами, едва помещаясь в своей половине кухни. Внутри него кипели молнии, дымчатые формы плыли, изменяясь. В нем зарождались и погибали миллионы миров. Триллиарды судеб обретали начало и находили конец под его пылающим сердцем из чистой веры, горящей как ядро вулканического мира.

— Твои глупые предположения, — загрохотал Девел, — твое безобразное поведение и образ жизни недостойный жертвы, намекают мне на то, что я снова встретил случайного человека. Это знак, не иначе. Никас Аркас, поклянись, что ты не знаешь, кто я, и не ведаешь, зачем пришел к тебе.

Журналиста почти раздавил этот грохочущий бас. Эхо, казалось, пронеслось по всему миру, поколебав облака и смутив океаны.

— Клянусь, я не знаю! Неужели по мне не видно?!

Девел медленно уменьшился, обретая знакомую форму вечного странника.

— Я не галлюцинация, дорогой Никас, — сказал он почти ласково. — Для тебя я слишком сложен. Приземленный человек не способен грезить тысячами миров. Он будет видеть то, что способен понять.

Это было обидно. Аркас не считал себя приземленным человеком.

— И призрак моего друга был реален? — спросил он тихо.

— Не в той же мере, что и я. Ты сам спровоцировал его появление. Вокруг меня реальность становится податливой. Ее плетение выбивается из рук объективности. Многие мысли становятся видимы. Особенно те, с которыми люди не в ладу… Ты ешь. Кушай. Остывает.

Мужчина вздрогнул, словно очнулся, и принялся за яичницу.

Пришелец сцепил длинные пальцы унизанные сросшимися перстнями, и положил на них подбородок.

— Случайный человек, не готовый к своей роли. Не знающий даже, кто я такой. Так слушай, я — посол Многомирья, заслуживший свое положение по праву оригинальности, избранный фантазией. Девел.

Никас поперхнулся.

— Разве не Дьявол?

— Мы говорим о злобной сущности, которая стремиться уничтожить мир?

— Ну да.

— Нет, это просто один из образов страсти, которая создала нас. Я появился вместе с первым напуганным человеком, а Дьявол, грань, — гораздо позже. Я не зло. Но хаос. Я не стремлюсь к уничтожению рода человеческого. Я повелитель неопределенности. И страха перед ней. Я несу неоднозначность, культивирую вопросы, сею сомнения. Нет лучшего генератора идей, чем озадаченный человек. И нет, порой, человека более опасного. Это понимали во все времена. Поэтому, мой образ стал ассоциироваться с растерянностью. Потом с бедой. С отчаяньем. Страхом. Страх — вот что составляет мою большую часть.