Проявился еще один важный для жизни партаппарата аспект брежневизма почти полная остановка "социального лифта", иначе говоря, резкое замедление вертикальной мобильности кадров. Из-за фактически династического правления партийной олигархии система кадровой циркуляции оказалась нарушенной. Склеротические пробки, забившие сосуды государственного и партийного организма, начали грозить инфарктом уже не только клиентам Центральной клинической больницы, но и всей Системе. Дошло до того, что чуть ли не уверовавшие в свое бессмертие кремлевские бонзы под давлением детей и внуков потихоньку взялись за передачу по наследству не только госдач, но и влиятельных постов, то есть самой Власти.

Если в сталинские времена вознесение наиболее энергичных и амбициозных воспитанников Системы на ее верхние этажи происходило за счет периодических "чисток" и репрессий, открывавших новые вакансии, то в застойные времена ждать возможности карьерного продвижения приходилось десятилетиями. И все-таки, как вспоминает Горбачев, "ни я, ни мои коллеги (а регулярные совещания, конференции и курсы партучебы, не говоря уже о пленумах и съездах, предоставляли многочисленные возможности для встреч тех, из кого состоял, как выражался Андропов, "подлесок" режима) не оценивали тогда общую ситуацию как кризис системы". Большинству казалось, что проблемы страны можно относительно быстро и безболезненно решить давно назревшей отправкой на покой Брежнева и его ближайших сподвижников.

Правда, когда Горбачев заикнулся было о таком варианте в разговоре с Ю.В.Андроповым во время его очередного отдыха в Минводах, предполагая благожелательную реакцию, тот резко осадил своего молодого земляка, преподав ему урок номенклатурной мудрости: "Леонида Ильича надо поддержать, Михаил, это вопрос стабильности партии и государства, да и международной стабильности". Андропов, конечно, не мог знать, что его заклинание-завещание обращено к тому, кто вскоре пустит на ветер ту самую священную стабильность, служение которой было едва ли не подлинной религией этого убежденного атеиста.

Правда, в то время не подозревал об этом и сам Горбачев. Десятилетие спустя, посещая в Стэнфорде Русский исследовательский центр, экс-президент СССР решил начать беседу с профессиональными "советологами" вопросом: " Могли ли вы представить себе десять лет назад, что в СССР произойдут такие события?" Все приумолкли, потом один пожилой профессор русской литературы ответил вопросом на вопрос: "А вы, Михаил Сергеевич?" Обычно находчивый Горбачев ничего не ответил...

Хотя на своих "мальчишниках" - женщин среди первых секретарей республик и обкомов не было - подраставшая партийная смена часто давала выход эмоциям и даже могла "проходиться" по адресу намертво вцепившихся в свои кресла членов Политбюро, выступать с открытой критикой, разумеется, никто не отваживался. Конечно, в хрущевские, а тем более брежневские времена никто из пробившихся в "номенклатурный слой" уже не боялся ночного ареста. Тем не менее было ясно, что достаточно вольготный режим, которым пользовались партийные "бояре", даровался им в обмен на абсолютную, пусть и показную лояльность. Все еще помнили события 1957 года, когда несколько товарищей-коллег Хрущева по ЦК, бросивших на пленуме ему вызов, в одночасье превратились в "антипартийную группу". Без лишних церемоний были низвергнуты со своих постов и легендарный маршал Г.Жуков, и очередной преемник "железного Феликса" "железный Шурик" - развивший подозрительно бурную активность А.Шелепин.

И хотя все эти сравнительно мягкие по критериям сталинских времен репрессии относились к тем, кто либо решался оспорить авторитет первого лица в партии, либо, как считалось, был способен на это, никто из функционеров нового призыва не хотел искушать судьбу. Тем более что, несмотря на внешнее добродушие "дедушки" - так все более открыто называли Брежнева, безжалостность Системы, которую он представлял, красноречиво подтверждалась ее обращением с инакомыслящими. К тому же в глазах партийных секретарей даже угасавший генсек продолжал оставаться политическим вождем аппарата, которому был обязан утверждением своего главенства после этапа хрущевского "волюнтаризма" и смутного времени подковерной борьбы внутри "тройки".

Этими немудреными правилами внутриаппаратной жизни должен был руководствоваться и Горбачев. Других просто не было. Иначе, не подтвердив своей "зрелости" в качестве ревностного служителя партийному "богу", он бы попросту не смог проделать свой путь наверх в столь короткие сроки. "Никто не просачивался во власть вопреки Системе, - напоминает А.Яковлев.
– Никто, и Горбачев тоже". Ставропольский секретарь понимал, что обязан своим вознесением не членам краевой парторганизации и тем более тогда еще ни на что не влиявшим избирателям, а расположению генсека и что, естественно, должен оправдывать выраженное таким образом "доверие партии и народа".

В эпоху, когда не яркая индивидуальность, а конформизм и неразличимость в общей шеренге считались основными политическими добродетелями, Горбачев и без того опасно выделялся. Во-первых, своей "неприличной" молодостью. В руководящую элиту страны, "средний возраст" которой на юбилее Брежнева А.Кириленко льстиво определил в 70 лет, Горбачев проник, когда ему не было еще 50. Другой, едва ли не предосудительный факт биографии, резко отличавший его от остальных партийных иерархов, - образование. Со своими двумя дипломами он выглядел интеллигентом - статус более чем сомнительный в глазах членов тогдашнего советского руководства, кончавших, как правило, рабфак, партшколу, технический вуз или в лучшем случае академию "красной профессуры".

Извиняло "сверхобразованного" Михаила Сергеевича в глазах Орготдела ЦК только его безупречное рабоче-крестьянское происхождение. Когда студентом университета он вступал в партию, ему, потомственному крестьянину, в райкоме рекомендовали написать в анкете "из рабочих", поскольку он был комбайнером не в колхозе, а совхозе, то есть в государственном предприятии. Тогда же, чтобы он не испортил себе "анкету", а им отчетность, сами райкомовские инструктора посоветовали Михаилу не писать "лишнего" про своих двух репрессированных дедов.