Потому их не хватало. Вы это понимаете, так? Разумеется, понимаете. Не обязательно разбираться в тригонономии, чтобы знать: получить семьдесят пять можно, лишь прибавив к сорока тридцать пять. Вроде бы не такая большая сумма, правда? Но в те дни тридцати пяти долларов хватало, чтобы купить съестного на два месяца или приобрести хорошую, пусть и подержанную сбрую в кузнице Ларса Олсена. Или оплатить билет на поезд до Сакраменто… иногда я сожалел, что не сделал именно этого.

35…

Иной раз, лежа в постели, я буквально вижу это число. Оно вспыхивает красным, как сигнал, предупреждающий о том, что нельзя пересекать железную дорогу, поскольку к переезду приближается поезд. Но я все равно пытался пересечь, и поезд давил меня. Если в каждом из нас сидит Коварный Человек, в каждом из нас есть еще и Лунатик. И в те ночи, когда я не могу спать, потому что мерцающее число не дает мне заснуть, мой Лунатик твердит о заговоре, в котором участвовали Коттери, Стоппенхаузер и эта фаррингтоновская компания. Я, разумеется, знаю, что это не так, во всяком случае, понимаю при дневном свете. Коттери и этот адвокат Лестер потом, возможно, и общались со Стоппенхаузером, но начиналось-то все совершенно невинно. Стоппенхаузер искренне пытался мне помочь… и заработать немного денег для «Хоум бэнк энд траст», само собой. Но когда Харлан или Лестер – а может, они оба – увидели представившуюся возможность, они сразу ею воспользовались. Коварный Человек столкнулся с еще большим коварством: как вам это нравится? К тому времени меня это особенно не волновало, поскольку я уже потерял сына, но вы знаете, кого я действительно виню?

Арлетт.

Да.

Потому что именно она оставила эти две купюры в красной шляпе продажной женщины, чтобы я их нашел. Теперь вы видите ее дьявольский замысел? Не эти сорок долларов добили меня, а разница между ними и суммой, которую Коттери потребовал на учителя для своей беременной дочери. Он хотел, чтобы она изучала латынь и не отставала в тригонономии.

35, 35, 35.

Я думал о деньгах, которые требовались Харлу на учителя, остаток недели и выходные дни тоже. Иногда доставал эти две купюры – я их расправил, но все перегибы остались – и смотрел на них. В воскресенье принял решение. Сказал Генри, чтобы в понедельник он отправлялся в школу на «Модели-Т», потому что грузовик требовался мне самому для поездки в Хемингфорд-Хоум. Надо было повидаться с мистером Стоппенхаузером из банка насчет краткосрочной ссуды. Маленькой ссуды. Всего тридцать пять долларов.

– Зачем тебе эти деньги? – Генри сидел у окна и задумчиво смотрел на темневшее западное поле.

Я ему рассказал. Думал, мой ответ приведет к очередному спору о Шеннон, и в каком-то смысле мне этого хотелось. Он ничего не говорил о ней всю неделю. Я знал, что Шен увезли. Мерт Донован просветил меня, когда заглянул за посевной кукурузой. «Поехала в какую-то модную школу в Омахе. Что ж, будет очень умной, вот что я думаю. Если женщины хотят голосовать, им лучше учиться. Хотя, – продолжил он после паузы, – моя делает то, что я ей говорю. И правильно, это для ее же блага».

Если я узнал, что Шеннон увезли, Генри тоже узнал и, возможно, раньше меня: в школе новости распространяются быстро. Но со мной он не поделился. Наверное, я пытался дать ему шанс выплеснуть все обиды и обвинения. Неприятно, конечно, но в долгосрочной перспективе могло принести пользу. Язве нельзя позволять гноиться – ни на лбу, ни под ним, в мозгу. Если такое происходит, заражение расползается по всему организму.

Но сын лишь буркнул что-то невразумительное, и я попытался задеть его сильнее:

– Мы с тобой разделим расходы. К Рождеству придется возвращать уже тридцать восемь долларов. По девятнадцать на каждого. Я вычту твои из тех денег, которые причитаются тебе за работу на ферме.

Конечно же, думал я, он вспылит… но вновь услышал в ответ невразумительное бурчание. Он даже не стал возражать против того, чтобы поехать в школу на «Модели-Т», хотя говорил, что другие ученики смеются над этой колымагой, называют ее «Жоподробилка Хэнка».

– Сынок!

– Что?

– Ты в порядке?

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Во всяком случае, его губы изогнулись.

– Все у меня хорошо. Удачи тебе завтра в банке, папка. Я пошел спать.

– Ты меня поцелуешь? – спросил я, когда он встал.

Он поцеловал меня в щеку. Последний раз.

Генри поехал на машине в школу, я – на грузовике в Хемингфорд-Хоум, где мистер Стоппенхаузер пригласил меня в свой кабинет после короткого пятиминутного ожидания. Я изложил причину приезда, но не стал вдаваться в детали, сказав, что деньги нужны мне на личные нужды. Полагал, что такая мизерная сумма не требует дополнительных объяснений, и не ошибся. Когда я закончил, он, сцепив пальцы, положил руки на стол и посмотрел на меня чуть ли не с отеческой строгостью. В углу напольные часы «Регулятор» тихонько отсчитывали секунды. С улицы донесся куда более громкий треск двигателя. Его заглушили, последовала пауза, потом завелся другой двигатель. Мой сын приехал на «Модели-Т» и теперь уезжал на моем грузовике? Я не мог знать этого наверняка, но предполагал, что так и есть.

– Уилф, – начал мистер Стоппенхаузер, – прошло слишком мало времени, чтобы ты пережил случившееся с твоей женой – я про ее внезапный отъезд. Ты уж извини, что я коснулся столь болезненной темы, но мне кажется, это правильно, поскольку кабинет банкира в чем-то сравним с исповедальней священника. И я собираюсь поговорить с тобой, как голландский дядюшка [15] . И это логично, ведь мои родители прибыли оттуда.

Однажды я эту шутку слышал – и скорее всего ее слышали едва ли не все посетители этого кабинета – и почтительно улыбнулся, как бы признавая за ним право на иронию и поучение.