— Да что вы это все меня мальчишка да мальчишка. Полно вам; пора и перестать мальчишкой-то звать меня.

— А потому я тебя так зову, что ты мальчишка.

— Что мне двадцать один год, то и вам ведь столько же. Ничуть моего не больше на свете прожили.

— Я женщина.

— А я мужчина.

— Дурак ты, а не мужчина. Важность какая, мужчина! Да и разве такие-то бывают мужчины?

— Да, а то, невестка, какие же?

— Какие?.. А я вот не посмотрю, что ты мужчина, да оплеуху тебе хорошую дам.

— Ну и что ж такое — дам!

— И, ей-богу, дам!

— Да сделайте одолжение.

— И ударю тебя, и изругаю, и как не надо хуже высрамлю, — сказала, возвышая голос и на этот раз непритворно сердясь, Платонида Андревна. — Что это в самом деле за наказание! Ничего, балбеска этакой, не делает; на пильню его калачом не заманишь, торговле не учится, с пристани все норовит как бы ему домой скорей; да еще теперь что себе, мерзавец, вообразил? Голова б у другого треснула такое подумать. Иди ты, негодный, прочь! — крикнула она, размахнувшись на Авенира чашкой. — Прочь; а то сейчас брата крикну!

— Платоннннида! — раздался в эту минуту со двора из-за сарая сухой, дребезжащий голос.

При первых звуках этого голоса Авенир запрыгал козлом через гряды и, перескочив через межу в горох, очутился как раз лицом к лицу с притаившимся здесь Пизонским.

Оба они сидели на корточках друг против друга, как сидят рано утром на лесной опушке молодые зайцы, и оба протирали себе руками удивленные глаза.

Между тем Платонида Андреева, следя с улыбкой за прыгающим Авениром, спокойно отвечала мужу:

— Сейчас!

— Что, не знаешь ли ты, где это Авенир? — продолжал тот же голос уже несколько ближе.

— Нет, Марко Маркелыч, не знаю, — опять отозвалась Платонида Андревна.

В калитке показался похожий на ежа низенький черный с проседью человек лет сорока пяти, с злою физиономиею и сурово выглядывающими исподлобья подозрительными глазами.

— А здесь его нет? — спросил он, остановись и распявшись руками на калитке.

— Нет.

— И не бывал?

— И не бывал.

— Взаправду?

— Да что же ему здесь, Марко Маркелыч, делать?

— Где ж это он, шальная собака, запропастился?

— Мне будто показалось что-то, что он на пристань рано пошел, — отвечала Платонида Андревна.

— Опять же таки все это он без времени делает.

— Торопился, видно, что работы много.

— Усерден очень! Ну-к быть ему нынче за это усердие опять без чаю. Мы с батюшкой идем на прядильню, а ты, если он вернется, чтоб самовара ему другого не смела ставить! Слышишь ты про то или нет?

— Слышу.

— Не давать ему чаю, когда он своего времени не помнит.

— Не дам.

— Такой мой приказ: не давать!

— Да не дам же, не дам, Марко Маркелыч. Неужели ж таки я вас в этом ослушаюсь? Можете после и Дарью спросить, — отвечала мужу Платонида Андревна.

Калитка хлопнула на блок, и из-за гряды синих бобов в ту же минуту с испугом высунулась голова Авенира. Он проворно запрыгал опять козлом через гряды и на бегу тихо показывал Платониде Андревне рукою на гряду гороха.

— Скройся ты с глаз моих, нерачитель ненавистный! — проговорила, встречая его и озираясь по сторонам, Платонида Андревна. — Что ты бзыришь-то козлом по огороду? Пошел, тебе говорят, вон!

Но Авенир, не слушая этого приказа, тихо взял невестку за рукав и тихо же с серьезной миной указал ей рукою на гороховую гряду, за которой скрывался доселе Пизонский.

Платонида Андревна только что взглянула по этому направлению, как пронзительно вскрикнула и уронила из рук чашу со свекольником. В горохе, в нескольких шагах от поставленного для воробьев пугала, стояла длинная смешная фигура Пизонского, на которой, тоже как и на пугале, висели лохмотья мокрого коленкорового халата, подпоясанного зеленою коноплею.

— Миленькая! Постой! Миленькая Платонида Андревна, постойте! — заговорил Пизонский, вылезая из-за своей засады. — Я к тебе, девушка, не с злом пришла.

Платонида Андревна с немым удивлением рассматривала предстоящую ей странную фигуру; ей казалось, что это само гороховое пугало сошло с места, чтобы обличить ее в грехе Иродиады, то есть в ее хотя детской, но все-таки сердечной слабости к мужниному брату.

Константин Ионыч, разрушая убеждения Платониды Андревны о его тождестве с гороховым пугалом, поспешил счесться с нею родством, потом напомнил, как его три дня назад приняли Маркел Семеныч и муж Платониды Марко Маркелыч, и, наконец, поклонившись Платониде Андревне до земли, стал просить ее пособить ему приютить спрятанных им на коноплянике детей.