Жук. Таинственная история

Аннотация

Один из программных текстов Викторианской Англии! Роман, впервые изданный в один год с «Дракулой» Брэма Стокера и «Войной миров» Герберта Уэллса, наконец-то выходит на русском языке!

Волна необъяснимых и зловещих событий захлестнула Лондон. Похищения документов, исчезновения людей и жестокие убийства… Чем объясняется череда бедствий – действиями психа-одиночки, шпионскими играми… или дьявольским пророчеством, произнесенным тысячелетия назад? Четыре героя – люди разных социальных классов – должны помочь Скотланд-Ярду спасти Британию и весь остальной мир от древнего кошмара.

Рождение зрелищного романа Ричард Марш (1857–1915) – английский писатель, который не просто заставил о себе говорить, но которого читали все и повсюду: в трамваях, под партой, в первых кинотеатрах перед сеансом, вместе с утренней газетой. Мало сказать, что он писал бестселлеры – скорее, он первым добился того эффекта, который до этого могли вызвать только гадатели, спириты и прочие любители общения с духами умерших: напряженного ощущения присутствия здесь и сейчас иной силы, которая при этом имеет свои привычки и собственную риторику. Такая сила не просто явится в каком-то таинственном предмете или обстоятельстве (к этому читатели поздней Викторианской эпохи были уже привычны), но сам этот предмет подробно расскажет о себе, объяснит, чем он страшен и почему так зрелищен. Настоящее имя писателя – Ричард Бернард Хельдманн. Ничто в его облике не напоминало автора триллеров: он был сыном мелкого предпринимателя, журналистом, не чуждым авантюр, любителем азартных игр и биржевых сделок. Псевдоним он взял после неудачных попыток организовать свой журнал – ему хотелось расстаться с прошлым и выступить на большой литературной сцене как писатель нового типа. Кроме того, его настоящее имя обросло сомнительной репутацией: он даже был судим за расчеты ничем не обеспеченными векселями – делая это как-то не задумываясь, просто соря деньгами по обе стороны Ла-Манша. Итак, после нескольких месяцев исправительных работ он отказался от прежнего имени, внесенного в тюремные журналы, но не от прежних привычек. Путешествуя по родной Британии, по Франции и по другим странам Европы, он всегда выбирал лучшие гостиницы и рестораны, садился за карточный стол в отменных рубашках и не изменял своим привычкам бонвивана до последнего дня жизни. Работал Ричард Марш всегда много, так что издатели, падкие до сенсаций, нашли после смерти в его рабочем столе целые романы, завершенные, но не отправленные – сам писатель, умерший от внезапного сердечного приступа, рассчитывал жить долго и ждал подходящего момента выпустить очередной бестселлер. После «Жука», романа, вышедшего в 1897 году почти одновременно с «Дракулой» Брэма Стокера, Ричард Марш выпускал в среднем по две книги в год: романы или сборники рассказов. Он работал в самых разных жанрах, которые тогда только возникали, а сейчас стали уже нормой массовой литературы. Например, так называемый филологический детектив, в котором в реальной жизни повторяются страшные события из прочитанной книги, Марш разрабатывал в романе «Тайна смерти Филиппа Бенниона» (1899) – здесь такой книгой, прямо расправляющейся с героем, становится романтическая сатира Томаса де Квинси «Убийство как один из видов изящных искусств» (1827), в которой впервые был поставлен вопрос о природе «славы» убийцы, ажиотажа вокруг него как знаменитости. Детектив с погоней и перепутанными чемоданами – это «Дэтчетовские бриллианты» (1898). А в его романе 1900 года «Богиня: некий демон» появляются уже все составляющие детективного кинематографического блокбастера. Во-первых, это актриса в качестве главной подозреваемой и вообще тема актерской среды как наиболее склонной к преступлениям, хотя на самом деле преступником часто оказывается вовсе не актер или актриса. Во-вторых, это наличие макгаффина (термин современной теории кино) – магического или ложно-магического предмета, вокруг которого и строится все действие: здесь это статуя индийской богини с мечами, которая может сработать как автомат и поразить лезвием человека – но сначала мы оказываемся во власти мистических слухов, прежде чем распознаем схему работы этого автомата. В-третьих, главной проблемой следствия становится уже не алиби подозреваемого, а провалы памяти или галлюцинации свидетелей: в доме на момент преступления могло находиться несколько человек, и они не спали, а бодрствовали, но кто-то страдает кратковременной потерей памяти, кто-то склонен к галлюцинациям и беспочвенным фантазиям, а кто-то никак не может отделить свои домыслы от действительных впечатлений – и как здесь работать детективу? В «серьезной» литературе эта техника называется «ненадежный рассказчик», образец ее – роман Генри Джеймса «Поворот винта» (1898), она ставит под вопрос способность традиционной литературы адекватно воспроизводить реальность, тогда как в детективе ненадежность рассказов служит большей зрелищности, создавая как бы несколько наглядных планов возможного развития событий. Но лишь простой обзор написанного Ричардом Маршем занял бы половину этой книги, поэтому обратимся непосредственно к роману в четырех книгах «Жук». Жанр этого романа – распространенный в Викторианскую эпоху sensation novel , что можно перевести как «роман, заставляющий переживать», а в простодушных обзорах обозначают как «история, леденящая душу». Но Ричард Марш обогащает этот жанр прежде всего модными тогда мистическими символами: следует напомнить, что в Лондоне 1880-х годов выходили спиритические журналы, посвященные «общению с духами», что в те же годы в мировой столице гремела Е. П. Блаватская, смешивавшая интересные наблюдения над индуизмом с откровенно сумбурными и лженаучными построениями, а увлечение Египтом проявлялось в архитектуре и дизайне весь XIX век, начиная с открытого в 1811 году, в пику походам Наполеона, Египетского зала на Пикадилли. Жук в названии – это, конечно, скарабей , как и объясняется в самом романе, где ключом к сюжету оказывается миф о Скарабее как жреце Изиды, который только и может открыть тайны богини – но не в виде слов, а в форме загадочных знаков и жестов. Но для этого нужно, чтобы Изида стала не только жрицей, но и жертвой: Ричард Марш, как убедится читатель, хотя и робко, но создает образ роковой женщины как таинственной жрицы, готовой к самопожертвованию. Как связаны покрывало, Изида, жук и убийства, читатель узнает в конце третьей книги, где эти символы сложатся в совершенно неожиданную комбинацию. Кроме мифа об Изиде, который известен западной культуре со времен трактата Плутарха «Об Изиде и Озирисе» и который всегда толковался вольно и беллетристически, как рассказ о том, что тайны природы могут предопределять и катастрофы в обществе, в романе «Жук» есть намеки и на алхимию и ее средневековое богословское обеспечение, и на магию. Скажем, Ричард Марш возродил магическое употребление слова «трансфигурация» (его мы сейчас знаем из «Гарри Поттера»), которое подразумевает преображение Христа на горе Фавор, а в более поздней магии может означать раскрытие неожиданных сил и свойств привычных веществ. Также Марш вводит в романе власть имени над человеком: герой по имени Пол во многом повторяет путь апостола Павла, о чем ему не раз говорят другие герои – такая онтология имени станет нормой во многих английских детективах: Эркюль Пуаро, т. е. Геркулес, должен совершить двенадцать подвигов. Интересно, что при этом смысл имени считывают не все герои (по крайней мере, не сразу), хотя вроде бы и об апостоле Павле, и о Геракле все герои слышали; но игра с эрудицией читателя устроена в детективе именно так. Общие исторические обстоятельства, которые сделали это произведение бестселлером, поддаются некоторому учету. Во-первых, это утверждение фактической власти Британской Империи над Египтом в 1882–1883 году, когда Египет и его чудеса вдруг стали очень близки, когда получалось, что Британское государство как бы взяло на себя ответственность за все эти древности и тайны – а мы знаем, что, взяв к себе в дом чужое старинное оружие, мы не обезопашены от того, что оно может выстрелить в самый неподходящий момент. Во-вторых, это открытие новых свойств газов, вообще успехи физики и химии, которые, конечно, подорвали позиции всякой популярной мистики, вроде спиритизма, но вселили новую тревогу: ядовитый газ оказывается в этом детективе настоящим оружием новой эпохи, реальной угрозой, тем, что литературоведение называет эффектом реальности в вымышленном произведении. При этом в романе выведен араб, который все перетолковывает в духе сказок «Тысячи и одной ночи», но тем страшнее оказывается исход всей истории – не будем рассказывать, кем на самом деле оказался этот араб. В-третьих, это подробности шпионских войн на восточном направлении, и многие детали романа, начиная с иностранного акцента жука, на них намекают, предвосхищая закрученные сюжеты. Неслучайно основное событие четвертой книги – исчезновение нескольких ключевых персонажей на вокзале и последующая череда убийств: кажется, следующим будет сюжет в духе убийства в Восточном экспрессе или авантюр Лоуренса Аравийского. Наконец, в-четвертых, месмеризм – востребованное романтиками учение Франца Антона Месмера о возможности преодолеть границу между неживой и живой материей, которое не имело никаких научных оснований, но было универсальным символом развития как такового, примерно как сейчас такими универсальными символами являются «атом» или «молекула». То есть научный эксперимент не подтверждал, что жук или его изображение могут загипнотизировать так, что живой человек застынет в обмороке, как труп, но месмерические термины тогда употребляли так же безотчетно, как мы говорим о неврозах, эволюции или культурных паттернах, не вдаваясь в подробности тех наук, внутри которых эти термины имеют действительный смысл. Хотя выделить главное произведение Ричарда Марша трудно, а популярность «Жука» еще не говорит ничего о его художественных достоинствах, все же именно в этом романе есть несколько литературных открытий, которые навсегда остались в повествовательной прозе. Прежде всего, это саспенс , известный нам из хоррора, страшного кино, ожидание чего-то кошмарного, но при этом – у Ричарда Марша – с понятными параметрами: если разговор зашел про холодное оружие – значит, рано или поздно в ход будет пущено холодное оружие. Таким образом, если в кинематографе саспенс образуется движением камеры, загадочно выстроенным кадром, то в литературе он создается строго продуманной темой: мы знаем, где искать возможное продолжение сюжета, но тем тревожнее становится это продолжение. Затем, в романе часто используются машинные метафоры, такие, как «нажать на тормоз» в значении «задуматься»: тогда они были в новинку, а сейчас выглядят грубоватым жаргоном. Далее – подробное объяснение героями своих замыслов, чего именно они хотят, как именно стремятся провернуть дела или провести следствие: в результате каждый герой проецирует свои желания на других, и у читателя появляется чувство, что он присутствует при каких-то сговорах, и только в конце удается разобраться, был ли сговор, обменивались ли герои тайными намеками или каждый и каждая действовали сами по себе. Наконец, использование отрывочного рассказа, когда герой от волнения или испуга «еле выдавливает слова» – особенно в последней части. Это одновременно очень зрелищно и очень аналитично: мы тоже пытаемся понять, что хотел сказать герой, и близимся к разгадке детектива. Вообще Ричард Марш очень аналитический писатель: у него никогда не угрожают просто убийством, а объясняют, почему сейчас будут угрожать убийством. Такая угловатость повествования вместо какой-то общей эмоции, такая постоянная необходимость рассматривать под углом, кто что говорит и думает, вместо прямой догадки о происходящем, делает Ричарда Марша особым писателем: если сравнивать его с импрессионистами, он скорее Писсарро, чем Ренуар, а если с ар-деко, он скорее Кассандр, чем Эрте. Но именно сейчас, в эпоху новых жанровых поисков в кинематографе, стоит прочесть этот роман, после которого и старые, и новые жанровые фильмы кажутся несравненно глубже и еще интереснее. Александр Марков, профессор РГГУ и ВлГУ Книга первая. Дом с открытым окном Удивительный рассказ Роберта Холта Глава 1. Снаружи – Мест нет!.. Все занято! Он захлопнул дверь перед моим носом. Это стало последним ударом. Весь день проскитаться в поисках работы, умолять даже о такой, чтобы полученных денег хватило хотя бы на скудную пищу, и при этом ходить и просить понапрасну – казалось бедой. Но совершенно вымотаться, измучиться телом и душой, изнуриться от голода и усталости и в конце концов быть вынужденным засунуть остатки гордости куда подальше и клянчить, как нищий, бездомный бродяга, каковым я по сути являлся, приюта в ночлежке – и получить от ворот поворот! – было хуже. Гораздо хуже. Хуже, наверное, и быть не могло. Я оцепенело уставился на только что захлопнувшуюся передо мной дверь. В голове не укладывалось, как подобное вообще случилось. Я совсем не ожидал, что меня примут за попрошайку; но если предположить, что я все же смог пасть настолько низко, этому отказу впустить меня в сие бесславное обиталище, этот ночлежный дом, было суждено повергнуть меня в такие глубины отчаяния, что не являлись мне в самых страшных снах. Я стоял и размышлял о том, что делать дальше, и тут из мрака у стены ко мне склонился человек: – Что, не пущает? – Говорит, мест нет. – Значится, мест нету? Дык это ж Фулхэм – тут завсегда так говорят. Лишних им тут не надоть. Я покосился на собеседника. Голова его была опущена, руки в карманах, одет в лохмотья, голос охрип. – Иными словами, тут говорят, что мест нет, но они есть, и меня просто не желают впускать, хотя могут? – Точно, дурят тут твоего брата. – Но если места есть, разве меня не обязаны впустить? – Конечно, обязаны, и, черт побери, я б на твоем месте им спуску не дал. Ох, не дал бы! Он разразился потоком проклятий. – Но мне-то что делать? – Как что, давай, покажи-ка им, пущай знают, что тебя на мякине не провести! Я помешкал, но затем, следуя его совету, опять позвонил в колокольчик. Дверь широко распахнулась, на пороге стоял тот же седовласый оборванец, что открывал мне в прошлый раз. Возглавляй он попечительский совет, с большим презрением обратиться ко мне ему бы не удалось. – Что, опять ты здесь! Чего это ты тут удумал? Вообразил, что у меня и дел иных нет, как тебе подобных привечать? – Я хочу, чтоб меня впустили! – А вот и не впустят! – Мне нужен кто-нибудь из начальства. – А я разве ж не из него? – Мне нужен кто-то поглавнее – позовите управляющего. – А вот и не позову! Он быстро потянул на себя дверь, но я, приготовившись к подобному маневру, успел подставить ногу, чтобы он не смог закрыться изнутри. Я вновь обратился к нему: – Вы уверены, что в приюте нет мест? – Уже два часа как нет! – И как же мне быть? – А мне почем знать, как тебе быть! – Где здесь ближайший работный дом? – В Кенсингтоне. Говоря это, он внезапно распахнул дверь, высунул руку и столкнул меня с крыльца. Не успел я опомниться, как дверь захлопнулась. Человек в лохмотьях продолжал угрюмо наблюдать за происходящим. Вскоре он заговорил: – Чудный малый, не находишь? – Да он же просто один из бедняков, разве есть у него право тут распоряжаться? – Скажу тебе, кое-кто из энтих бедных похужее всякого служаки будет, ох уж похужее! Думают, что энто ихний собственный дом, черт побери, точно! Да уж, в славном мире мы живем! Он замолчал. Я все мешкал. Какое-то время в воздухе носился запах дождя. И вот закапало – пошла мелкая, но частая морось. Именно ее не хватало, чтобы чаша моего терпения переполнилась. Мой товарищ смотрел на меня с угрюмым любопытством. – Неужто совсем деньжат нету? – Ни фартинга. – Частенько так попадаешь? – В первый раз пришел в ночлежку – но, кажется, и сюда теперь не впустят. – Я так и понял, что ты из новеньких… Делать-то что станешь? – До Кенсингтона далеко? – До работного-то дома?.. Мили три, но на твоем месте я б потопал в Святого Георгия. – Он где? – На Фулхэм-роуд. В Кенсингтоне заведение маленькое, но неплохое, вот оно и битком, стоит только дверь раскрыть; в Святом Георгии тебе скорей подфартит. Он умолк. Я размышлял над его словами, не чувствуя ни малейшего желания идти ни в первый приют, ни во второй. Вдруг он заговорил снова: – Я из Рединга притопал… нынче… на своих – на двоих! И всю дорогу я о том, как в Хаммерсмите заночую, думал… да вот так я дотуда и не дошел! Край у нас – да славный, да уж, притопить бы всех его обитателей в море, черт побери, точно! Я теперь отсель ни шагу… иль меня в Хаммерсмите кладите в постелю, иль была не была. – И что вы намерены делать? У вас что, деньги есть? – Деньги?.. Боже правый!.. Неужто похоже, что есть? Неужто ты энто из разговора смекнул?! Да последние полгода карман пуст, разве что медяк изредка звякнет. – И как вы тогда собираетесь устроиться на ночлег? – Как собираюсь?.. А вот как. – Он взял в обе руки по камню. Тот, что в левой, он швырнул в стеклянное окошко над дверью приюта. Камень влетел внутрь и разбил там лампу. – Вот как я заполучу постелю. Дверь поспешно отворили. Опять появился седой оборванец. Вперившись в темноту, он заорал: – Кто это сделал? – Папаш, энто я; могу повторить, ежели хочешь глянуть, как оно вышло. Вмиг глазки раскроются. Он не стал дожидаться, пока седовласый опомнится, и швырнул камень правой рукой в другое стекло. Я понял, что пора мне уходить. Даже попав в столь плачевное положение, я не был готов платить за ночлег ту цену, которой его зарабатывал он. Стоило мне отойти, как на месте происшествия появились два или три человека, к которым мужчина в лохмотьях обратился с такой искренностью, что дальше уже и некуда. Я улизнул незамеченным. И когда отошел, почти пожалел, что не попытал судьбу с храбрым бродяжкой и не разбил другое окно. Колени мои, правда, подогнулись не раз и не два, когда я чуть было не вернулся совершить подвиг, которого избегал. Вряд ли мне удалось бы выбрать более неподходящую ночь для прогулки. Дождь смахивал на туман и не только промочил меня до нитки, но и мешал что-либо увидеть в двух шагах в любом направлении. Улицы тонули во тьме. Отправившись в Хаммерсмит за последним своим шансом, я очутился в совершенно незнакомом месте. Кажется, в попытке не протянуть ноги я исходил в поисках хоть какой-то работы все лондонские районы, и сейчас оставался один Хаммерсмит. Но здесь, в Хаммерсмите, меня не впустили даже в работный дом! Покинув негостеприимное крыльцо этого заведения для бедных, я свернул за первый же угол слева – и в тот миг был рад скрыться. В темноте под дождем местечко, в которое меня занесло, выглядело диковато. Словно я оставил цивилизацию за спиной. Тротуар был земляной, дорога неровная и ухабистая, как будто ее бросили недоделанной. Построек виднелось мало, стояли они редко. То, что мне удалось разглядеть в неверном свете среди всеобщего запустения, оказалось домишками, разваливающимися прямо на глазах. Я не мог сказать, где именно нахожусь. Было смутное ощущение, что если довольно долго идти прямо, то я выйду где-то в районе Уолхэм Грин. Оставалось лишь гадать, сколько мне идти, никуда не сворачивая. Вокруг не было никого, кто бы мог ответить мне на этот вопрос. Я будто попал на пустошь. Полагаю, это произошло между одиннадцатью часами и полуночью, ведь я не оставлял попыток найти работу до закрытия всех магазинов, а в Хаммерсмите, во всяком случае в ту ночь, они не закрывались допоздна. Потом я, погрузившись в отчаяние, бесцельно бродил по улицам, не зная, как быть дальше. Бесплатную еду и крышу над головой я стал искать лишь потому, что побоялся провести ночь под открытым небом без пищи: утром я тогда буду окончательно разбит и точно ни на что не сгожусь. На самом деле именно голод привел меня к двери работного дома. Случилось это в среду. С воскресного вечера у меня во рту не было ни крошки, я лишь пил воду из уличных фонтанчиков, разве что как-то раз в Холланд-парке я обнаружил скрючившегося у древесного ствола человека, а тот поделился со мной хлебной коркой. Я голодал три дня – и едва ли не все это время провел на ногах. И вот я понял, что если до утра ничего не поем, то просто упаду – и больше не встану. Однако где мне отыскать еду в столь поздний час в этом странном и враждебном месте, да и как? Не знаю, насколько далеко я ушел. С каждым ярдом шаги давались мне все труднее. Я был измотан душой и телом. Не осталось ни сил, ни решимости. Внутри сидел все тот же жуткий голод, будто криком разрывающий меня. Отупелый и больной, я прислонился к изгороди. Если бы ко мне пришла смерть, быстрая и безболезненная, я бы принял ее как самого настоящего друга! Эту муку умирания капля за каплей было так невыносимо терпеть. Прошло несколько минут, прежде чем я смог собраться с силами, оторваться от изгороди и продолжить путь. Я слепо брел по ухабистой дороге. Один раз меня, совсем как пьяного, качнуло вперед, и я упал на колени. Состояние мое было столь печально, что поднялся я не сразу, едва не решив оставить все как есть, принять то, что добрые боги ниспослали мне, и провести ночь прямо там, где я нахожусь. Я уже представил, сколь длинной покажется мне эта ночь и как время будет перетекать в вечность. С усилием поднявшись, я протащился по дороге еще, может быть, пару сотен ярдов – Господь свидетель, что они показались мне чуть не парой миль! – и мной снова овладело неодолимое головокружение, порожденное, как я понимаю, смертельным голодом. Я беспомощно проковылял к низенькой стенке, оказавшейся поблизости, на обочине. Без нее я бы рухнул наземь. Приступ, по моим ощущениям, длился несколько часов, хотя, полагаю, прошли секунды, а когда я очнулся, мне почудилось, что я вынырнул из сонного забытья – вынырнул в море боли. Я воскликнул: – Чего только не сделаю за ломоть хлеба! И, как в горячке, принялся озираться. Вот тут я впервые понял, что нахожусь перед домом. Небольшим. Одним из тех, что именуются виллами; они во множестве появились по всему Лондону и сдаются внаем за плату от двадцати пяти до сорока фунтов в год. Дом стоял на отшибе. В тусклом свете мне показалось, что на расстоянии двадцати-тридцати ярдов от него иных построек не наблюдается. Он был двухэтажный. На втором этаже три окна. Все плотно задернуты шторами. Крыльцо по правую руку. Перед ним деревянная калитка. Сам дом находился так близко к проезжей дороге, что, перегнувшись через стену, я мог бы коснуться любого окна на первом этаже. Окон было два. Одно из них, в эркере, оказалось открыто: средняя рама внизу была приподнята примерно на ладонь. Глава 2. Внутри Я узрел и мысленно, с едва ли не сверхъестественной ясностью восприятия, так сказать, сфотографировал каждую мелкую деталь находящегося передо мною дома. А ведь за мгновение до этого мир плыл перед моими глазами. Я ничего не видел. Теперь я видел все, видел с отчетливостью воистину поразительной. Яснее всего я видел открытое окно. Я стоял и не отрывал от него взгляда, с удивлением осознавая, что дыхание начинает перехватывать. Окно располагалось так близко ко мне, совсем рядом. Всего-то и надо было протянуть руку и засунуть ее в щель. Оказавшись внутри, рука по крайней мере пребывала бы в сухости. Как же снаружи лило! Дырявое мое платье можно было отжимать; я вымок до нитки! Меня трясло. С каждой секундой дождь, казалось, хлестал все сильнее. Зуб не попадал на зуб. Сырость пронизывала до самых костей. А внутри, за этим открытым окном, наверняка было так тепло, так сухо! Вокруг я не видел ни души. Ни единого человеческого существа. Я прислушался: не раздавалось ни звука. Я стоял в промозглой ночи один-одинешенек. Из всех Божьих тварей лишь я не смог укрыться от разверзнутых Господом хлябей небесных. И рядом не нашлось никого, кто бы наблюдал за мной, за мной следил. Чужих глаз бояться не стоило. Может, и дом пустовал; хотя нет, вряд ли. Я был просто обязан постучать в дверь, разбудить его обитателей и предостеречь их – сказать, что окно открыто. Самое малое, что они могли бы сделать, это отблагодарить меня за исполнение долга. Но если предположить, что в доме никого, тогда что было проку стучаться? Только шуметь без толку. Понапрасну будить соседей. Да если кто и оказался бы в доме, неизвестно, вознаградили бы они меня или нет. Я прошел суровую школу жизни и знал, что мир неблагодарен. Итак, я бы присоветовал им закрыть окно – это манящее окно, влекущее окно, зазывающее окно! – и в результате остался бы ни с чем, без денег, без надежды, с пустым желудком, на холоде, под дождем… Что угодно, только не это! С большим опозданием должен признаться самому себе, что повел я себя в той ситуации как последний глупец. И это будет справедливым. Вне сомнений. Перегнувшись через низкое ограждение, я убедился, что легко дотягиваюсь до окна и комнаты. Как же там было тепло! Я ощущал разницу температур кончиками пальцев. Очень тихо я перелез через стенку у дома. Я легко уместился в пространстве между ней и окном. Земля под ногами ощущалась твердой, как цемент. Я наклонился и посмотрел в щель над подоконником. Ничего не увидел. Внутри царила кромешная тьма. Штора была поднята; я и помыслить не мог, что кто-то в доме пошел спать, не опустив ее и не закрыв окно. Я поднес ухо поближе. Как тихо было внутри! Бесспорно, дом пустовал. Я решил еще чуть-чуть приподнять окно, пока только для беглого осмотра. Если бы меня поймали за этим, то осталась бы возможность описать обстоятельства и объяснить, что я как раз собирался бить тревогу. Только надо было действовать осторожно. В такую сырую погоду рама могла заскрипеть в любую секунду. Но ничего подобного не произошло. Окно легко и бесшумно поддалось, будто смазанное маслом. Из-за этого я так осмелел, что поднял раму выше, чем намеревался. Честно говоря, я поднял ее до упора. Ни единый звук не выдал меня. Перегнувшись через подоконник, я просунул голову и туловище в комнату. Но не дальше. Ничего не увидел. Совершенно. Понял одно: мебели внутри, вероятно, нет. В голове складывалось правдоподобное объяснение этому предположению. Скорее всего, я случайно наткнулся на пустой дом. Все, что можно было разглядеть в темноте, подтверждало это. Что мне оставалось делать? Ладно, если в доме никого не было, то в моем бедственном положении я, кажется, имел моральное, если не законное, право на пустующее жилье. Неужели кто-то, в ком бьется сердце, отказал бы мне в этом? Разве что наиретивейший из собственников. Воспользовавшись подоконником как опорой, я проскользнул в комнату. Стоило мне оказаться внутри, как стало ясно, что кое-какая мебель там все же есть. На полу лежал ковер. В свое время я немало походил по хорошим коврам и толк в них знаю, но никогда нога моя не ступала на поверхность столь мягкую. Я вдруг вспомнил травяной газон в Ричмонд-парке, ласкающий и пружинящий при каждом шаге. Моим бедным, натруженным ступням после ходьбы по мокрой, неровной дороге он показался роскошью. Следовало ли мне, после того как я удостоверился, что комната по меньшей мере частично меблирована, сразу ретироваться? Или можно было продолжить разведку? Одолевал соблазн сорвать с себя одежду и, опустившись на ковер, тут же забыться сном. Однако я был зверски голоден, мысли о еде переполняли голову… Все бы на свете отдал, только бы заполучить что-нибудь съестное! Я сделал шаг-другой, осторожно, выставив вперед руки, опасаясь внезапно наткнуться на нечто невидимое глазу. Но пройдя чуть дальше и не встретив ни единого препятствия, я, абсолютно для себя неожиданно, пожалел, что заметил этот дом, что не проследовал мимо, что залез в окно, а не остался в безопасности снаружи. Ибо вдруг ощутил, что в комнате вместе со мной есть кто-то или что-то еще. Это убеждение пришло из ниоткуда; вероятно, чувства мои были слишком обострены, и потому внезапно я понял, что там я не один. Более того, я с ужасом осознал, что меня видит кто-то, кого не вижу я, наблюдает за каждым моим движением. Я не мог представить, что это, даже предположить затруднялся. Но мне показалось, что какую-то часть моей психики вдруг поразил паралич. Должно быть, нелепо использовать столь детское сравнение, но из меня будто выпустили воздух, выпили, в физическом смысле, до последней капли, и едва ли не сразу, совершенно без предупреждения, душу мою захватило странное чувство, неведомое мне доселе и которое, дай бог, не посетит меня впредь, – я ощутил панический страх. Я точно окаменел, застыл на месте, не смея двинуться, боясь перевести дыхание. Я чувствовал, что вместе со мной в комнате находится нечто чуждое, нечто зловещее. Не знаю, как долго простоял я под властью этих чар, но, конечно, времени прошло немало. Постепенно, ибо ничего не двигалось, ничего не было видно, ничего не слышалось и ничего не происходило, я понял, что пора действовать решительнее. Осознал, что хватит играть труса. И попытался спросить себя, чего именно я так испугался. Я дрожал от собственных выдумок. Кто мог, находясь в комнате, позволить мне открыть окно и свободно влезть внутрь? Конечно, только такой же трус, как я, иначе зачем попустительствовать беззаконному проникновению? И раз уж мне разрешили войти, то не исключено, что позволят выйти, – и на меня нахлынуло такое сильное желание покинуть дом, что и сравнить нельзя с былым моим порывом в этот дом попасть. Мне пришлось собраться с немалыми силами, прежде чем в душе нашлось достаточно мужества, чтобы вдохновить меня хотя бы повернуть голову; но стоило мне это сделать, как я повернул ее обратно. Что заставило меня так поступить, я, клянусь всем святым, не знаю, но я почувствовал принуждение. Сердце пыталось вырваться из груди, я слышал его стук. Меня так трясло, что я едва держался на ногах. Нахлынул новый приступ ужаса. Мой взгляд застыл, и в глазах моих, будь вокруг светло, всякий увидел бы слепой страх. Я напряженно прислушивался с почти болезненной от сосредоточения чуткостью. Что-то пошевелилось. Чуть-чуть, столь бесшумно, что вряд ли чьи-нибудь уши смогли бы уловить этот звук, кроме моих. Но я-то услышал. Посмотрел в направлении этого движения и увидел перед собой два светящихся пятнышка. Я мог бы поклясться, что мгновением ранее их там не было. Но теперь я их видел. Это глаза, сказал я себе, да, глаза. Я слышал, что кошачьи глаза светятся в темноте, хотя никогда не видел этого, и сейчас я убеждал себя, что здесь именно они, что существо передо мной всего лишь кошка. Но я знал, что это неправда. Знал, что вижу глаза, и знал, что они не кошачьи, но не представлял, чьи они, – не смел представить. Они двинулись ко мне. Создание, которому глаза принадлежали, подошло ближе. Мне так хотелось сбежать, что я бы скорее умер, чем остался на месте, однако руки и ноги более не слушались меня, они стали чужими. Глаза приближались – без единого звука. Поначалу они были где-то на уровне бедер, но вдруг раздался шлепок, словно что-то мягкое ударилось оземь. Глаза потухли – и через миг появились опять, недалеко от пола. Они вновь надвигались на меня. Мне показалось, что обладатель глаз, кем бы он ни был, не отличался большими размерами. Сложно сказать, отчего я не поддался безумному порыву бежать прочь; полагаю, что просто не мог. Наверное, беды и лишения, обрушившиеся на меня в последнее время и в ту пору все еще меня преследовавшие, во многом повлияли на мое поведение в эту минуту и на роль, которую мне предстояло сыграть в грядущих событиях. Я всегда был убежден, что дух мой ничуть не слабее, чем у многих, да и смелости мне не занимать; но того, кого вынудили пройти чрез долину унижения и кого раз за разом окунали в реку горечи и нужды, можно заставить совершать такие поступки, о которых он в светлые моменты жизни и помыслить бы не посмел. Мне это известно по собственному опыту. Медленно надвигались на меня глаза, необычайно медленно, покачиваясь из стороны в сторону, словно их хозяина шатало при ходьбе. Вряд ли что-то могло превзойти ужас, с которым я ожидал их приближения, разве что моя неспособность от них скрыться. Я ни на миг не отводил от них пристального взгляда – все золото мира не соблазнило бы меня закрыть глаза! – и вот они шли на меня, а я неотрывно смотрел на них сверху вниз, примерно на уровень лодыжек. Наконец они достигли моих ног. Но не остановились. Я неожиданно почувствовал нечто на своем ботинке и со смесью отвращения, страха и омерзения, мгновенно сделавшей меня совсем беспомощным, ощутил, как существо начало подъем по голеням, полезло вверх по моему телу. И даже тогда я не понимал, что это за тварь: она взбиралась по мне с такой откровенной легкостью, будто я лежал, а не стоял. Мне показалось, что это какой-то гигантский паук – паук из страшных снов, чудовищное порождение кошмарных видений. Существо невесомо цеплялось за мою одежду с воистину паучьей хваткой. Ох и странными были те многочисленные паучьи ножки – я чувствовал давление каждой из них по отдельности. Касание их было нежным и липким, словно они приклеивались и отклеивались при каждом своем перемещении. Выше и выше! Существо добралось почти до пояса. Оно устремилось к моему животу. Беспомощность, с которой я претерпевал вторжение, была отнюдь не самой малой мукой в моей агонии – таким бессильным ощущает себя человек только в кошмарных снах. Я вполне ясно осознавал, что если соберусь и начну энергично двигаться, тварь с меня упадет, но тело мне не повиновалось. Существо забиралось все выше, и глаза его горели, как два фонарика; они явственно испускали лучи света. И в этом свете я начал различать смутный силуэт его тела. Тварь оказалась больше, чем я предполагал. Ее туловище то ли слегка фосфоресцировало само по себе, то ли было необычного желтоватого оттенка. Оно мерцало в темноте. Было все еще невозможно определить, кто это, но у меня складывалось впечатление, что это кто-то из семейства пауков, какой-то жуткий его представитель, из тех, о которых я ничего не слышал и не читал. Тварь была тяжелой, по-настоящему тяжелой; я даже удивился, как она настолько невесомо удерживается на мне, хотя не сомневался, что в этом ей помогает клейкое вещество на концах лапок: я чувствовал его липкость. Существо поднималось по мне, и вес его рос; как же оно воняло! Я и до этого чувствовал, что оно испускает мерзкий, смрадный дух, но когда оно подползло ближе к моему лицу, я с трудом перенес его зловоние. Тварь забралась мне на грудь. Я все сильнее ощущал неприятную пульсацию, словно тело ее вибрировало при дыхании. Передние лапки коснулись голой кожи у основания моей шеи, прилипли к ней – смогу ли я когда-нибудь избавиться от этого воспоминания? Мне часто снится этот момент. Существо повисло на передних лапках и, кажется, подтягивало к ним остальные ножки. Оно ползло по шее, с чудовищной медлительностью, совсем понемногу, и вес его заставлял мускулы на моей спине напрягаться. Оно добралось до подбородка, притронулось к губам, а я стоял и терпел все это, оно же объяло мое лицо огромным, склизким, зловонным туловищем и прижалось ко мне мириадами лапок. Я едва не обезумел от ужаса. Забился, будто охваченный лихорадочным ознобом. Стряхнул с себя тварь. Она шлепнулась вниз. С нечеловеческими воплями я повернулся и ринулся к окну. Но нога моя зацепилась за что-то, и я плашмя растянулся на полу. Поднявшись с немыслимой скоростью, я возобновил бегство – плевать на дождь, лишь бы выбраться наружу! Я успел положить руку на подоконник и через мгновение выпрыгнул бы через окно на улицу – и никто, несмотря на мое истощение и усталость, не смог бы остановить меня! – когда за спиной зажегся свет. Глава 3. Человек на кровати Я никак не ожидал, что вдруг зажжется свет. Он испугал меня, заставил на миг задержаться, и не успел я опомниться, как раздался приказ: – Стой! В голосе говорившего было что-то такое, чего не описать словами. Не только повелительный тон, но нечто зловещее, нечто сумрачное. Он звучал немного гортанно, и я не мог с уверенностью сказать, принадлежит ли голос мужчине; однако в том, что я уловил в нем иностранный акцент, сомневаться не приходилось. Это был самый неприятный голос, когда-либо мной слышанный, да и воздействие он на меня оказал пренеприятнейшее, ведь как только прозвучало «Стой!», я застыл на месте. Он будто не оставил мне выбора. – Лицом ко мне! Я повернулся, механически, как автомат. Это бессилие было хуже, чем унизительным, оно было постыдным, я прекрасно осознавал это. Душу переполнило скрытое негодование. Но в той комнате, в присутствии ее обитателя, я лишился всякой воли. Повернувшись, я оказался перед кем-то возлежащим на кровати. В изголовье висела полка. На ней была небольшая лампа, горевшая с поразившей меня яркостью. Она светила мне прямо в глаза и так сильно слепила, что я на несколько секунд потерял зрение. Я не уверен, что оно полностью вернулось ко мне и во время последовавшего странного разговора; от невыносимого сияния перед глазами плясали темные пятна. И все же, немного погодя, мне удалось кое-что разглядеть, но лучше бы я этого не видел. Итак, передо мной в кровати лежал человек. Я не сразу понял, мужчина это или женщина. По правде говоря, поначалу я даже засомневался, человек ли это. Но чуть позже я сообразил, что это мужчина, по той простой причине, что подобное создание не могло оказаться женщиной. Одеяло было натянуто по самую шею, и из-под него торчала одна лишь голова. Человек лежал на левом боку, подперев щеку левой рукой, и не двигался, вперив в меня взгляд, словно пытался проникнуть в глубины моего сознания. Со всей откровенностью признаюсь, что ему, кажется, это удавалось. Я не сумел понять, сколько ему лет: я помыслить не мог, что глаза бывают такими древними. Скажи он мне, что живет уже много столетий, я бы обязательно поверил ему, ведь он выглядел по меньшей мере именно так. Однако я чувствовал, что он, вполне возможно, не старше меня, столь удивительно живым был его взор. Не исключено, что этот человек страдал от какой-то тяжкой болезни, придавшей ему чудовищный вид. На его голове и лице не было ни волосинки, но, точно стремясь восстановить справедливость, кожа, поражавшая шафранно-желтым оттенком, казалась сплетенной из морщинок. Лоб, да что и говорить, весь череп, выглядел таким маленьким, что наводил на неприятную мысль не о человеке, а о животном. В отличие ото лба, нос смотрелся невероятно большим; размер его был столь необычаен, а форма спе цифична, что он скорее напоминал клюв хищной птицы. Самой яркой – и отвратительной! – чертой этого лица являлся практически отсутствующий подбородок. Сразу под носом виднелся рот с выпяченными губами, а вот под ним, в сущности, ничего не было. Это уродство (а подобное отсутствие подбородка иначе не назвать) придавало лицу вид нечеловеческий; оно – да еще глаза. Глаза у мужчины были такими приметными, что сейчас, по прошествии долгого срока, мне вспоминается, будто весь он состоял из одних только глаз. Они занимали, в буквальном смысле, всю верхнюю часть лица: вы же помните, что личико у него было на редкость крохотное, а переносица казалась не толще лезвия. Глаза отличались удлиненной формой, и сквозь их узкие прорези как будто лучился внутренний свет: они горели подобно огням маяка. Я никак не мог укрыться от их взгляда, но стоило мне попытаться поймать его, складывалось впечатление, что меня поглощает пустота. Никогда доселе я не понимал, что такое настоящая власть глаз. Они приковали меня к себе, беспомощного, зачарованного. Я подумал, что они могут сотворить со мной что угодно; да так оно и было. Глаза эти с их неотрывным взором обладали некой птичьей особенностью – они не моргали; человек этот мог смотреть на меня часами, не дрогнув веком. Он сам начал разговор. Я безмолвствовал. – Закрой окно. Я исполнил приказ. – Опусти штору. Я повиновался. – Повернись ко мне. Я все еще слушался. – Как тебя зовут? Я заговорил – чтобы дать ему ответ. Слова, что я произносил, имели странное свойство: они исходили из меня не по моей воле, а в ответ на его призыв. Это не я хотел говорить, это он приказывал. Что он желал услышать, то я и произносил. Только это – и ничего больше. На какое-то время я перестал быть человеком; моя сущность растворилась в его воле. Я представлял собой невероятный пример слепого повиновения. – Роберт Холт. – Кто ты по профессии? – Конторский служащий. – Ты и выглядишь как служащий, – сказал он с таким жгучим презрением, что даже тогда унижение чуть не спалило меня. – Служишь где? – Сейчас я без работы. – Ты и выглядишь как безработный. – Вновь презрение. – Ты что, этакий вечный служащий без службы? Ты вор. – Я не вор. – Служащие входят в дом через окно? – Я молчал, он не приказывал мне говорить. – Почему ты залез в окно? – Потому что оно было открыто. – Вот как!.. Ты всегда влезаешь в открытые окна? – Нет. – Почему полез в это? – Потому что промок… и замерз… и проголодался… и устал. Слова выходили из меня одно за одним, словно он их выуживал; оно и было так. – Дом у тебя имеется? – Нет. – Деньги? – Нет. – Друзья? – Нет. – Так какой же ты служащий? Я не ответил ему – не знал, что он хочет от меня услышать. Клянусь, я пал жертвой неудач – и только. На меня обрушились беды, одна горше другой. Контора, в которой я служил много лет, обанкротилась. Я устроился работать на одного из ее кредиторов, с меньшим жалованием. Он сократил количество работников, что повлекло мое увольнение. Чуть погодя я нашел временное место; но там перестали нуждаться в моих услугах, а с ними и во мне. Следующую временную работу пришлось искать несколько дольше, а платили там гроши. Дело было сделано, и больше работу я найти не смог. За последние девять месяцев я не заработал ни пенни. Вечно бродяжничая и распродавая свой гардероб, так легко пообтрепаться. Я исходил весь Лондон в поисках работы, с радостью взялся бы за любую, лишь бы свести концы с концами. Исходил понапрасну. Нынче меня не пустили в работный дом; как же просто пасть низко! Но человеку, лежащему на кровати, я этого не поведал. Он не хотел слушать, а если б захотел, то заставил бы меня рассказать все. Не исключаю, что он сам прочел мою пусть и не высказанную историю; вполне вероятно. Его глаза обладали особой силой проникать во что угодно; это так. – Раздевайся! Заговорив вновь, именно это приказал он гортанным голосом с нотками чужеземного акцента. Я повиновался, и моя сырая, истрепанная одежда беспорядочно упала на пол. Я стоял нагой перед ним, и губы его скривило подобие усмешки, ухмылки сатира; я весь содрогнулся от отвращения. – Кожа у тебя белая… какая белая! Все бы отдать за такую белизну, о да! – Он умолк, пожирая меня глазами, затем продолжил: – Иди к шкафу, там найдешь плащ, надень его. Я проследовал к гардеробу в углу комнаты, а он ни на миг не спускал с меня взгляда. Внутри оказалось полно одежды – ее хватило бы на открытие целой лавки, торгующей маскарадными костюмами. На крючке висел длинный темный плащ. Моя рука двинулась к нему, будто сама по себе. Я его надел, свободные складки ниспадали едва не до пят. – В буфете найдешь мясо, хлеб и вино. Ешь и пей. В другом конце комнаты, недалеко от изголовья кровати, стоял второй шкаф. На его полке я обнаружил нечто вроде говяжьей колбасы, несколько круглых, ржаных на вкус, булочек и дешевое кислое вино в оплетенной соломой бутыли. Но мне было не до капризов; я набросился на еду, наверное, с жадностью оголодавшего волка, а хозяин все это время молча наблюдал за мной. Когда я закончил трапезу, а случилось это лишь после того, как я впихнул в себя столько еды и вина, сколько влезло, на его лице опять заиграла улыбка сатира. – Вот бы мне есть и пить, как ты, – о да!.. Положи недоеденное обратно. – Я отправил остатки в шкаф, что, по-моему, являлось излишней тратой времени, ведь там были одни крохи. – Посмотри мне в глаза. Я посмотрел – и мгновенно осознал, что, сделав это, я потерял нечто важное – способность быть собой. Его глаза начали увеличиваться, пока не заполнили собой все пространство – пока я не утонул в них. Он взмахнул рукой, проделав со мной этим жестом нечто непостижимое: земля ушла у меня из-под ног, я свалился ничком на пол и, как пес, остался лежать там, куда упал. Свет померк. Глава 4. Одинокое бдение Я знал, что свет в комнате потух. Ведь не единственной и, по сути, не самой страшной особенностью моего состояния было то, что, насколько я понимаю и помню, сознание ни на миг не покидало меня во время долгих последовавших за этим часов. Я видел, как погасла лампа и воцарилась непроглядная тьма. Слышал шорохи, будто человек на кровати поудобнее устраивается под одеялом. Затем все смолкло. И всю ту бесконечную ночь я ждал рассвета, не смыкая глаз, не в силах пошевелиться, оставаясь настороже. Я никак не мог постичь, что же со мной случилось. Пожалуй, в тот момент я по многим внешним признакам походил на покойника; да, несомненно. Как бы парадоксально это ни звучало, я чувствовал, наверное, то же самое, что чувствует настоящий мертвец; с той поры утекло много дней, и в моменты раздумий я не раз представлял, что может в действительности ощущать усопший. Никем пока не доказано, что чувства присущи исключительно тому, что мы зовем жизнью. Я неоднократно спрашивал себя, мог ли я тогда умереть, – и этот вопрос стал для меня ужасным наваждением. Тело гибнет, но не продолжает ли жить мозг – личность, эго? Ответ известен лишь Творцу. Но что, если?.. Какая мучительная мысль. Прошли часы. Мало-помалу тишина начала отступать. Шум уличного транспорта и торопливые шаги – самой жизни! – возвестили пришествие утра. Под окном зачирикали воробьи… мяукнула кошка, пролаяла собака… молочник громыхнул бидонами. Сквозь штору проникали лучи света, сперва робкие, потом все более яркие. Было по-прежнему дождливо, капли то и дело стучали по оконному стеклу. Ветер теперь дул в другом направлении, потому что впервые, совершенно неожиданно, я услышал, как вдали пробили часы – семь. А затем, с перерывом в целую жизнь, восемь… девять… десять. Но пока в комнате не раздавалось ни звука. Когда пробило десять, а мне показалось, что до той поры прошли годы, со стороны кровати послышался шорох. На пол опустились ноги – и проследовали туда, где лежал я. Конечно, было уже совершенно светло, и я мог видеть хозяина комнаты, облаченного в странное разноцветное одеяние; он стоял рядом со мной, глядя сверху вниз. Затем наклонился, опустился на колени. Бесцеремонно сорвал с меня единственный покров, и я остался лежать в наготе своей. Чужие пальцы щупали и мяли мое тело, будто я был скотом у колоды мясника. Чужое лицо нависло над моим, перед моими глазами очутились те кошмарные глаза. И вот тогда, неважно, жив я был или мертв, я сказал себе: се не человек; тот, кто сотворен по образу и подобию Божию, не может принять такую форму. Пальцы сдавили мне щеки, залезли в рот, коснулись моих распахнутых глаз, опустили мне веки, подняли их вновь и – о ужас! – рыхлые губы прижались к моим губам… нечто зловещее проникло в меня вместе с поцелуем. Затем эта пародия на человека поднялась на ноги и сказала, обращаясь то ли ко мне, то ли к себе: – Мертв!.. мертв!.. все равно что мертвец!.. даже лучше! Похороним-ка мы его! Он ушел. Я слышал, как закрылась дверь, щелкнул замок, и понял, что его уже нет. Он отсутствовал весь день. Я не мог точно определить, ушел ли он прочь, но, наверное, так и было, потому что казалось, что дом пуст. Я понятия не имел, что стало с жутким созданием, так напугавшим меня ночью. Сначала я боялся, что он оставил его со мной в комнате, что оно нечто вроде сторожевого пса. Но по мере того, как проходили минуты и часы и не раздавалось ни шороха и ни звука, я решил, что если существо находится в комнате, то оно, вероятно, столь же беспомощно, как и я, и пока его хозяин не вернется, мне не стоит опасаться навязчивого внимания твари. В течение дня у меня не раз появлялась возможность убедиться, что я единственный человек в доме. Как утром, так и в послеполуденные часы люди снаружи пытались привлечь внимание жильцов. Перед крыльцом слышался скрип колес: полагаю, это были торговцы, потому что за скрипом следовали разной степени настойчивости звонки или стук в дверь. Но, конечно, ответа пришедшие не получали. Не знаю, чего им хотелось, но уходили они с пустыми руками. Меня, лежащего в оцепенении на полу, теперь мало что волновало, однако я не мог не заметить, что один из посетителей оказался упорнее остальных. Часы только-только пробили двенадцать, когда я услышал, как открылась калитка и кто-то поднялся на крыльцо. Так как за этим последовала тишина, я подумал, что вернулся хозяин дома и сделал это так же тихо, как уходил. Однако вскоре на улице за дверью раздался негромкий, но необычный зов, похожий на крысиный писк. Звук повторился трижды, потом пришедший тихо удалился, закрыв за собой калитку. Между часом и двумя он появился опять и повторил условный сигнал – в том, что это был именно сигнал, я не сомневался; не дождавшись ответа, он, как и в первый раз, ушел. Около трех таинственный гость прибыл вновь. Повторил призыв, не услышал ответа, легонько постучал пальцами по дверному полотну. Никто не открыл, он тихо обогнул дом, и зов послышался уже с другой стороны, а за ним и слабый стук, по-видимому, в дверь черного хода. Попытки незнакомца попасть внутрь не увенчались успехом, и он прошествовал к крыльцу. Затем, как и прежде, затворилась калитка. С наступлением сумерек неутомимый гость вернулся и в четвертый раз, уже более настойчиво, заявил о своем приходе. По необычному характеру его маневров можно было понять, что он подозревает, будто некто внутри дома по какой-то причине не желает его впускать. Он повторил уже знакомый мне спектакль с тройным призывным писком на переднем и заднем крыльце, сопроводив его легкими ударами пальцев по двери. Но теперь он также попытал счастья у окон: я довольно ясно услышал чистый и резкий звук и понял, что он барабанит костяшками по стеклам в задней части дома. Не найдя отклика там, он вернулся к фасаду: обошел дом удивительно бесшумно и остановился у окна комнаты, в которой лежал я, – и вот тогда произошло нечто невероятное. Я ждал, что он и здесь постучит в стекло, но вместо этого услышал, как кто-то карабкается на подоконник, словно не достает до окна с земли и лезет к нему, стремясь найти точку опоры у рамы. Некое неловкое существо, неспособное перебраться даже через низенькую кирпичную стенку. До моих ушей вроде бы донеслось, как оно скребется когтями, будто ему очень сложно зацепиться за неподатливую поверхность. Я даже не думал, что это за зверь, настолько был удивлен, что возле дома не человек. Ведь до сих пор я не сомневался, что настойчивый гость – женщина или мужчина. Тем не менее сейчас, когда я убедился, что это какое-то животное, я больше не ломал голову над писком – хотя и не мог сообразить, что за создание, исключая крыс, может издавать такой звук, – и не думал над тем, почему пришедший не колотил в дверь и не звонил. Кто бы это ни был, но он достиг вершины своих желаний – взобрался на подоконник. И сопел так, словно усилия заставили его задохнуться. Последовал стук по стеклу. В свете моего нового открытия я прекрасно осознавал, что этот стук ничуть не похож на дробь человеческими пальцами – слишком резкий и четкий, будто по стеклу били острием когтя. Били негромко, но очень настойчиво, и со временем звук начал пугать. Его сопровождали какие-то, с позволения сказать, выходящие из ряда вон шумы. Слышался писк, с каждой минутой все более злой и резкий, пыхтение и хрипы, а также странное пофыркивание, одновременно схожее и не схожее с кошачьим урчанием. Было совершенно ясно, что существо негодует из-за того, что на него не обращают внимания. Стук стал напоминать падение градин, его неизменно сопровождали вскрики и кряхтение, раздался шорох трущегося о стекло довольно крупного тела, словно животное прижалось к окну и пыталось вдавить его внутрь, открывая себе проход. Натиск был яростен, и мне сразу же подумалось, что стекло поддастся и разгоряченный визитер прорвется в комнату. К моему немалому облегчению, окно оказалось крепче, чем могло бы быть. И его хладная стойкость вконец сломила упорство или терпение существа. Я-то ожидал новой вспышки гнева, а оно даже не спрыгнуло, но просто скатилось с подоконника; вновь послышались все те же тихие удаляющиеся шаги; и так же бесшумно, что показалось мне еще более странным в подобных обстоятельствах, затворилась калитка. В последовавшие два или три часа не происходило ничего необычного, но потом случилось нечто особенное, по-настоящему удивившее меня. Часы недавно пробили десять. С той поры никто не прошел и не проехал по и так довольно безлюдной улице перед таинственным домом. Внезапно тишину снаружи разорвали крики и шум погони. Судя по спешке, кто-то, под сопровождение странных возгласов, удирал со всех ног. Только когда беглец поравнялся с домом, я понял, что те крики есть не что иное, как взвизги настойчивого гостя. Я подумал, что он, как и прежде, вернулся к дому в одиночестве, но почти сразу стало понятно, что с ним был кто-то еще. С улицы тут же донесся шум драки. Два существа, чьи вопли казались моему уху такими чуждыми, что я затруднялся предположить, кто может их издавать, сражались на крыльце не на жизнь, а на смерть. Через минуту или две свирепой схватки один из бойцов, по-видимому, одержал победу, так как второй удалился, поскуливая от боли. Пока я напряженно вслушивался, чем продолжится этот непостижимый спектакль, и ожидал, что победитель вот-вот опять вспрыгнет на подоконник, к моему изумлению, вместо этого в замочной скважине повернулся ключ, щелкнул замок и дверь с грохотом отворилась. Закрыли ее так же громко, как и открыли. Затем распахнулась дверь в комнате, где лежал я; некто влетел внутрь все с той же злостью и громыханьем; дом до основания содрогнулся от хлопка невероятной силы, с которым закрыли дверь; зашуршали простыни на кровати, вспыхнул яркий свет, совсем как вчера ночью, и голос, который мне никогда не забыть, произнес: – Встань. Я поднялся на ноги, автоматически, повинуясь приказу, и повернулся лицом к постели. Там, под одеялом, щекой на ладони, как и в предыдущую нашу встречу, лежало создание, с которым меня свела судьба при обстоятельствах, что уже не стереть из памяти, – вроде такое же, как вчера, но и не такое. Глава 5. Как совершить кражу со взломом То, что в постели был тот же самый человек, с которым мне, на свою беду, довелось столкнуться вчера, сомневаться, конечно, не приходилось. Однако теперь я заметил, что в его внешности произошла удивительная перемена. Начать можно с того, что выглядел он моложе: старческая немощь уступила чему-то, что было легко принять за молодой задор. Черты лица тоже несколько изменились. Нос, например, более не казался огромным и перестал так сильно походить на клюв. Как по волшебству, разгладилась большая часть морщин. Хотя кожа осталась шафранно-желтой, овал лица смягчился, даже появилось скромное подобие подбородка. Но более всего поражало то, что облик его приобрел определенную женственность – столь сильно бросающуюся в глаза, что мне подумалось, а не ошибся ли я, приняв за мужчину ее, эту отвратительную представительницу слабого пола, поддавшуюся низменным инстинктам и от этого ставшую ничем иным, как жуткой тенью женщины. Впечатление от изменений, произошедших в его внешнем виде – его, ибо в конце концов я постарался убедить себя, что вряд ли я такой простак, чтобы ошибиться в определении пола, – было усилено самоочевидным фактом, что совсем недавно этот человек участвовал в горячей схватке – близком и, по-видимому, позорном столкновении – и вынес из нее постыдные свидетельства дерзости противника. Вряд ли его враг отличался благородством: на лице красовалась дюжина царапин, по которым можно было догадаться, что основным оружием в бою являлись чьи-то ногти. Не исключено, что хозяин казался таким взволнованным, потому что пыл сражения все еще не угас в его венах. Он точно сам удивлялся своим бурным чувствам. Глаза его буквально полыхали огнем. Лицо искажали гримасы, как будто он не был властен над собой. Заговорил он с сильным иностранным акцентом; слова слетали с губ нечленораздельным потоком; он повторял одно и то же вновь и вновь, отчего выглядел потерявшим рассудок: – Итак, ты не умер!.. не умер: ты жив!.. жив! Ну… каково побыть мертвецом? Отвечай!.. Разве плохо умереть? Лежать мертвым… что может быть лучше! Оставить все позади, утерять желания, иссушить слезы, больше ничего не хотеть и ничего не иметь, перестать беспокоиться и позабыть устремления, никаких тебе больше забот – никаких! – совершенно! Сбросить с себя бремя жизни – навечно! – неужели это не прекрасно? О да!.. Это правда!.. неужто мне этого не знать? Но пока тебе сия истина недоступна. Ты возвращаешься к жизни, уходишь из смерти… ты еще поживешь!.. для меня!.. Оживай! Он взмахнул рукой, и стоило ему это сделать, как случилось то же самое, что и вчера: в самых глубинах моего существа произошла метаморфоза. Я очнулся от оцепенения и, как он выразился, ушел из смерти, вновь став живым. Тем не менее я не был самим собой; я осознавал, что пребываю под гипнозом такой мощи, какую до сих пор не мог себе даже представить, но при этом я хотя бы не сомневался, жив я или мертв. Знал, что жив. Он лежал и смотрел на меня, словно читал мысли, переполнявшие мою голову; впрочем, этим он и занимался. – Роберт Холт, ты вор. – Нет. Я заговорил и вздрогнул от собственного голоса – как же давно я его не слышал! – Ты вор! Только воры залезают в окна… разве ты не пришел сюда через окно? – Я молчал: что было проку возражать ему? – Но это хорошо, что ты залез в окно… хорошо, что ты вор… хорошо для меня! Меня! Именно ты мне и нужен… в удачное время попал ты мне в руки… в самое подходящее. Ведь ты мой раб… всегда при мне… сделаешь все, что только пожелаю… ты и сам знаешь это, да? Я знал, и понимание собственной беспомощности ужасало меня. Мне казалось, что как только я смогу ускользнуть от него, как только освобожусь от пут, коими он меня связал, как только окажусь подальше от жутких чар его близкого соседства, хорошенько поем пару раз и отдохну, сбросив с себя изматывающий гнет умственной и телесной усталости, вот тогда я буду способен сразиться с ним на равных, а если он опять попытается поработить меня своей магией, ему это не удастся. Но как бы то ни было, в тот миг я осознавал, что бессилен, и эта мысль убивала меня. Он вновь и вновь старался внушить мне все ту же ложь: – Я говорю, что ты вор!.. вор, Роберт Холт, вор! Ты залез в окно ради собственного удовольствия, а сейчас ты полезешь в нужное мне окно – не это, другое. – Я не понял, в чем соль прозвучавшей шутки, но сказанное рассмешило его, и он издал скрежет, призванный означать смех. – В этот раз ты полезешь вором, о да, точно. Он умолк, пронзая меня взглядом, ни на мгновение не отводя немигающих глаз от моего лица. Как отвратительно-притягательны были они – и как же я их ненавидел! Он заговорил опять, и в голосе почувствовались иные ноты – горькие, жестокие, беспощадные: – Ты знаком с Полом Лессинхэмом? Он произнес это имя с нескрываемым отвращением – и в то же время так, будто ему нравилось проговаривать его вслух. – С каким Полом Лессинхэмом? – Существует только один Пол Лессинхэм! Тот самый Пол Лессинхэм… великий Пол Лессинхэм! Он скорее прокричал, чем сказал это, и вспышка его ярости была так неистова, что мне на секунду подумалось, что он набросится на меня и разорвет на части. Я затрясся. Не сомневаюсь, что голос мой явственно дрожал при ответе: – Весь мир знает Пола Лессинхэма… политика… государственного мужа. Он метнул в меня гневный взгляд, глаза его распахнулись. Я стоял и ждал физической расправы. Но он пока ограничивался словами: – Сегодня ты, как вор, полезешь в его окно! Я все еще не понимал, о чем речь, и, судя по его следующей реплике, это недоумение отразилось на моем лице. – Не понимаешь?.. нет!.. все просто!.. куда уж проще? Я говорю, что нынче ночью – нынче! – ты пролезешь в его окно, как вор. Ты залез в мое окно, так почему бы и не забраться в окно к Полу Лессинхэму, политику… государственному мужу. Он будто передразнивал меня, повторяя мои слова. Я же – и горжусь этим! – отношусь к тем неисчислимым массам, что считают Пола Лессинхэма величайшим из ныне живущих политических деятелей; я из тех, кто с полным доверием полагается на него в великом деле конституционных и общественных реформ, кои он сам взвалил себе на плечи. Смею предположить, что когда я говорил, я не скрывал своего восхищения, а это пришлось не по вкусу человеку на кровати. Но я по-прежнему не имел ни малейшего понятия о том, что означает его безумная речь о воровском проникновении в окно Пола Лессинхэма. Она слишком напоминала бред сумасшедшего. Я стоял и молчал; он, не отводя от меня взгляда, заговорил несколько по-иному – с нежностью, я и не думал, что он способен говорить с такими нотками. – На него приятно смотреть, на Пола Лессинхэма… разве не приятно на него смотреть? Я осознавал, что мистер Лессинхэм в физическом плане представлял собой образчик мужественности, но я не был готов принять сей факт в таком аспекте – и обсуждать его в той манере, в которой временный повелитель моей судьбы принялся развивать и углублять тему. – Он стройный – прямой, как корабельная мачта… высокий… кожа белая; сильный… мне ли не знать, как он силен… о, силен!.. о да! Разве не прекрасно быть его женой?.. его возлюбленной?.. светом его очей? Неужели женщине может выпасть лучшая доля? О нет, никогда! Его жена!.. жена Пола Лессинхэма! Он говорил тихо и напевно, дав волю неожиданной сентиментальности, и выражение его лица изменилось. Было видно, что он томится – желает чего-то сильно и страстно, – и это, пусть и не самое привлекательное, выражение тоски на мгновение преобразило его. Но лишь на мгновение. – Стать его женой – о да! – женой, которую он презирает!.. униженной и отвергнутой! Яд былой горечи быстро вернулся к нему, и я не мог не почувствовать, что передо мной не женщина, а мужчина. У меня в голове не укладывалось, отчего создание, подобное этому, вдруг переменилось и обратилось в такой манере к певцу величия Пола Лессинхэма. Но этот человек, как пиявка, прицепился к своему предмету, будто все действительно воспринималось им близко к сердцу. – Он дьявол… твердый, как гранит… холодный, как снега Арарата. В нем ни капли теплой человеческой крови… он отвратителен! Фальшив!.. ага, словно вышел из сказок о лжецах, врущих ради вранья… он само вероломство. Ту, что держал в своих объятиях, он отверг, будто ее никогда и не было… улизнул прочь украдкой, как тать в ночи… возжелал забыть о самом ее существовании! Но отмщение уже здесь, скрывается во тьме, прячется среди камней, притаилось и ждет своего часа. А он настанет – день гнева! – да, тот самый день! Он сел на кровати, воздел руки над головой и разразился воплем адской ярости. Вскоре он немного успокоился. Вернулся в лежачее положение, опустил голову на ладонь и пристально воззрился на меня, а затем задал вопрос, который, в тех обстоятельствах, поразил меня своей неуместностью. – Ты знаешь, где он живет… твой великий Пол Лессинхэм… политик… государственный муж? – Нет. – Врешь!.. знаешь! Он с каким-то рычанием выплевывал слова, словно хлестал меня ими по лицу. – Нет. Такие, как я, не знают, где живут такие, как он. Может, как-то в печати мне попадался его адрес, но даже если так, я его не помню. Он несколько секунд вглядывался в меня, точно хотел понять, говорю ли я правду; и ему это наконец удалось. – Не знаешь?.. Ладно!.. Я тебе покажу его… покажу дом великого Пола Лессинхэма. Я не понял, что он пытался этим сказать, но вскоре все прояснилось – и стало для меня удивительным открытием. В его поведении сквозило нечто нечеловеческое, было в нем что-то, что я назвал бы лисьим. Говорил он со смесью желчи и насмешки, будто желал, чтобы его слова разъедали душу, обжигали мне сердце. – Слушай меня во все уши. Не отвлекайся ни на миг. Внимай моему приказанию, дабы сделать все в точности, как я говорю. Не думай, что я опасаюсь твоего неповиновения, нет же! Он умолк, словно указывая мне на мою беспомощность пред его колкостями. – Ты залез ко мне в окно, как вор. Ты вылезешь из моего окна, как глупец. Ты пойдешь в дом великого Пола Лессинхэма. Говоришь, не знаешь, где он живет? Ладно, я тебе покажу. Стану твоим проводником. Невидимо, во тьме, в ночи, я прокрадусь с тобой и приведу туда, куда хочу привести… Пойдешь как есть, босым, с непокрытой головой, в одном-единственном плаще, скрывающем наготу. Ты продрогнешь, изранишь ноги, но разве вор заслуживает лучшего? Если кто тебя заметит, то примет за безумца, и тогда жди беды. Но не бойся, смело шагай вперед. Никто тебя не увидит, пока я нахожусь рядом. Я укрою тебя невидимым пологом… и ты беспрепятственно проникнешь в дом великого Пола Лессинхэма. Он опять прервался. То, что он говорил, пусть и было нелепостью и сумасшествием, постепенно начало не на шутку тревожить меня. Слова срывались с его губ и странным, неописуемым образом подчиняли себе мои конечности, они будто обвивались вокруг меня и давили, все сильнее и сильнее, уподобившись смирительной рубашке, я же становился все более и более беспомощным. И уже знал, что какой бы безумный приказ он мне ни уготовал, у меня нет выбора – я исполню его. – Когда подойдешь к дому, остановишься, осмотришься и найдешь окно, удобное для проникновения. Возможно, одно из окон будет открыто, как было мое, но если нет, ты сам откроешь его. Как – это твоя забота, не моя. Отточишь мастерство вора, пока будешь забираться в дом. Чудовищность его предложения не давала мне беспрекословно подчиниться чарам, которые он вновь накладывал на меня, и я заговорил: чувство протеста наделило меня силой показать, что не все человеческое мертво во мне, хотя с каждой секундой остатки мужественности все быстрее ускользали из-под пальцев, как я ни старался их удержать. – Я не пойду. Он молчал. Смотрел на меня. Зрачки его расширились – его глаза, казалось, были сплошными зрачками. – Пойдешь… Слышишь?.. Говорю, пойдешь. – Я не вор, я честный человек; зачем мне делать это? – Потому что таков мой приказ. – Пощадите! – Кого – тебя или Пола Лессинхэма?.. А кто-нибудь щадил меня, чтобы теперь молить о пощаде? Он сделал паузу, затем вновь продолжил – повторив все то же немыслимое повеление еще более настойчиво, чтобы оно въелось мне в мозг. – Отточишь воровские навыки, прокравшись в его дом, а когда попадешь внутрь, прислушайся. Если будет тихо, проследуешь в комнату, которую он называет своим кабинетом. – Как я найду ее? Я не знаю его дома. Вопрос сам сорвался с моих губ; я чувствовал, как крупные капли пота покрыли мой лоб. – Я покажу его тебе. – Вы пойдете со мной? – Разумеется, пойду с тобой. Я буду с тобой все это время. Ты меня не увидишь, но я буду рядом. Оставь страхи. Его притязание на сверхъестественное могущество – ведь то, что он говорил, виделось ничем иным, как этим, – было, на первый взгляд, нелепым, но в тот момент я оказался не в состоянии даже намекнуть на бессмысленность сказанного. Он продолжал: – Когда доберешься до кабинета, пройдешь к одному ящику, он в конторке, что стоит в углу комнаты, – я вижу его сейчас; будешь там, тоже увидишь – и откроешь его. – Он не будет заперт? – Тебе просто придется его открыть. – Но как я это сделаю, если на нем замок? – Примени мастерство, коим славны воры. Еще раз повторяю, это твоя забота, не моя. Я не пытался возражать ему. Даже если предположить, что он заставит меня своей злой волей, действующей на подсознание и являющейся, как я думал, гипнотическим внушением, которым природа в столь опасной мере наградила его, довести исполнение приказания до проникновения в кабинет, то ему все равно вряд ли удастся по мановению руки наделить меня умением взломать замок, а когда ящик конторки окажется запертым – да поможет мне в этом Фортуна! – то ничего страшного не произойдет. Он читал все мои мысли. – Ты откроешь ящик, будь он заперт на два, на три замка, говорю тебе, ты его откроешь. В нем ты найдешь… – он замешкался, словно припоминая что-то, – …некие письма; два или три письма… не знаю, сколько их там будет… они перевязаны шелковой лентой. Ты достанешь их из ящика, и как только они окажутся у тебя в руках, сразу постараешься уйти из дома и принести их мне сюда. – А вдруг кто увидит меня, пока я занят этим бесчестным делом… к примеру, что будет, если я столкнусь с самим мистером Лессинхэмом? – С Полом Лессинхэмом?.. Тебе не стоит опасаться встречи с ним. – Не стоит опасаться!.. Если он обнаружит меня – в собственном доме, средь ночи, совершающего кражу! – Не надо его бояться. – Не надо бояться вам или именно мне?.. Да он меня самое малое в тюрьму отправит. – Говорю тебе, не стоит его опасаться. Слушай, что говорю. – Но как тогда мне избежать его праведного гнева? Не тот он человек, что позволит ночному грабителю ускользнуть целым и невредимым… Мне придется его убить? – Ты и пальцем до него не дотронешься… а он до тебя. – Что за заклинание его удержит? – Скажешь ему одно слово. – Что за слово? – Если вдруг Пол Лессинхэм на тебя наткнется, увидит тебя, вора, в своем жилище и попытается прекратить то, чем ты занимаешься, ты не дрогнешь и не сбежишь от него, а спокойно встанешь и произнесешь… Он говорил все громче, и нечто зловещее и странное в его речи заставило мое сердце замереть, а когда он прервался, я не выдержал и закричал: – Скажу что? – ЖУК! Он даже не проговорил, а проскрежетал это; лампа потухла, все погрузилось во тьму, и я с чувством омерзения осознал, что рядом со мной, в этой самой комнате, находится то же страшное существо, что и вчера ночью. Передо мной загорелись два ярких пятнышка; что-то шлепнулось с кровати вниз; тварь ползла ко мне по полу. Приближалась медленно, очень медленно, неотвратимо. Я стоял, онемев от болезненного страха. Наконец моих босых ступней коснулись липкие усики, я так испугался, что оно полезет по моему обнаженному телу, что обрел голос и принялся кричать так, словно бился в агонии. Наверное, мои вопли заставили тварь отступиться. По крайней мере, она исчезла. Царила тишина. Внезапно снова вспыхнула лампа, и на кровати, не спуская с меня злобного взгляда, лежал все тот же человек, которого, в мудрости ли, в глупости ли своей, я начал наделять безбожной, беззаконной силой. – Ты скажешь ему это слово, только его, и все. И увидишь, что будет. Но Пол Лессинхэм человек решительный. Если продолжит препятствовать тебе или попытается помешать, ты опять повторишь ему слово. И больше ничего не понадобится. Обещаю, двух раз будет достаточно… Теперь иди… Подними штору; открой окно; вылезай из него. Поторопись исполнить мой приказ. Я жду твоего возвращения здесь – но всю дорогу я буду с тобой. Глава 6. Необычное преступление Я подошел к окну; поднял штору, отпер раму, открыл окно; в том, в чем был, а, скорее, без одежды, я выбрался из него на улицу. Я не только не мог сопротивляться, я не мог даже четко сформулировать желание дать отпор. Меня все дальше и дальше влекла могущественная воля, совершенно равнодушная к тому, что я хочу и чего не хочу. Однако, очутившись снаружи, я почувствовал душевный подъем оттого, что вырвался из давящей атмосферы, наполненной жуткими воспоминаниями комнаты. В глубине души забрезжила робкая надежда, что чем дальше я уйду оттуда, тем проще мне будет стряхнуть с себя кошмарную беспомощность, стесняющую и терзающую меня. Я на мгновение задержался под окном, потом переступил через низкую ограду, отделяющую двор от улицы, и вновь помешкал. Меня переполняли двоякие ощущения: телесно я был по-прежнему скован, а вот мой разум получил изрядную свободу. Но мера этой психической свободы никак не облегчала мою участь. Ведь, помимо прочего, я осознавал, насколько жалкий вид, должно быть, имею: босой, без шляпы, чужой в этих местах, в глубокой ночи, под холодным ветром, чье близкое к ураганному дыхание мгновенно овеяло меня. Да и без этих соображений сама мысль, что придется идти по улицам в таком состоянии, показалась мне неизъяснимо омерзительной. Я действительно верю, что, если бы мой неумолимый тиран разрешил мне хотя бы надеть мою собственную одежду, я бы приступил к осуществлению преступного задания, на которое он послал меня, с относительно легким сердцем. Но я также не сомневаюсь, что осознание нелепости моего наряда делало меня податливее, и, доведись мне одеться как обычные англичане, вышедшие на прогулку, я наверняка перестал бы быть его послушнейшим орудием, каковым, по сути дела, в ту минуту являлся. На какое-то мгновение, стоило моим босым ногам впервые коснуться гравия тротуара, а ледяному ветру пронзить мое обнаженное тело, мне подумалось, что, если мне удастся стиснуть зубы и напрячь каждый нерв, я смогу стряхнуть с себя оковы, сдавившие тело, и оказать сопротивление древнему нечестивцу, который, вероятно, наблюдал за мной через окно. Но я был так угнетен мыслью о смехотворности своего внешнего вида, что не успел воспользоваться преимуществом и упустил момент – в ту ночь я подобного порыва более не ощущал. Но тогда, неожиданно для себя, я будто бы ухватил ускользающий миг за хвост и сумел быстро дернуться в сторону – то было первое движение, совершенное мной по собственной воле, за много часов. Однако было слишком поздно. Мой мучитель – невидимый и всевидящий – натянул поводок, меня развернуло и поспешно направило туда, куда я, конечно, идти не желал. По дороге мне не встретилось ни души. Мне до сих пор любопытно, было ли это обычным делом, случалось ли подобное с кем-то еще. Если так, то в Лондоне имеются улицы, целые галереи улиц, где в определенный час ночи, в определенную погоду – не исключаю, что погода сыграла здесь свою роль, – совершенно никого нет: нет ни прохожих, ни экипажей, нет даже полиции. Большая часть пути, по которому меня вело – иного слова тут и не подобрать, – была мне знакома. Как я понял, сначала меня вело по району Уолхэм Грин, потом вдоль Лилли-роуд, через Бромптон и Фулхэм-роуд, по лабиринту улиц к Слоун-стрит, а оттуда к Лаундес-сквер. Идти таким маршрутом долго, к тому же надо пересекать довольно оживленные дороги; тем не менее по пути я никого не увидел – и, по-моему, никто не увидел меня. Когда я переходил Слоун-стрит, мне показалось, что вдали, на Найтсбридж-роуд, прогромыхал экипаж, но это был единственный услышанный мной в ту ночь звук. Мне больно вспоминать, в каком плачевном состоянии я был, когда меня остановило, ибо меня именно остановило, резко и внезапно, словно некто, желая прервать бег коня, натянул поводья. Я промок – пронизывающий ветер то и дело приносил потоки дождя; несмотря на быстрый шаг – а медленнее идти мне не дозволялось, – я продрог до костей; и – что хуже всего! – мои замаранные грязью ступни были так изрезаны и так кровоточили – а я, к несчастью, все еще мог ощущать боль, – что каждый раз, наступая на хладную склизь твердой каменной мостовой, я содрогался всем телом. Меня остановило на площади, недалеко от больницы, перед домом, казавшимся несколько меньше, чем дома по соседству. Это было здание с обрешеченным портиком, заросшим каким-то ползучим растением. Когда я стоял и дрожал, размышляя, что случится дальше, чужая воля подхватила меня, и вскоре, к моему безграничному удивлению, я обнаружил, что карабкаюсь вверх по решетке на балкон второго этажа. Я не гимнаст – никогда этим не занимался и не обучался этому; я даже сомневаюсь, что ранее пытался залезть на какую-либо конструкцию, бывшую сложнее приставной лестницы. Заставить подниматься вверх меня могли, но мастерства мне это не придало, и я, забравшись всего на метр, потерял опору, поскользнулся и упал на спину. Мне, растерянному, в ушибах, не дозволили и взглянуть на мои повреждения. Через мгновение я вновь очутился на ногах, принуждаемый взбираться по решетке, – и все опять завершилось ничем. В этот раз демон, или кем он там был, вселившийся в меня, кажется, понял, что на балкон мне не залезть, посему направил меня по иному пути. Я прошел на крыльцо к входной двери, свернул к боковым перилам, а с них перебрался на ближайшее окно; соскользни моя нога – и падать мне по меньшей мере метров пять вниз, к подвалу. Но карниз оказался широким, а судьба ко мне благоволила, если подобное выражение можно употребить в связи с делом, в которое я был втянут. Я не упал. В кулаке я сжимал камень. Им, как молотком, ударил по оконному стеклу. Засунул руку в образовавшуюся дыру и дотянулся до щеколды. Вскоре мне удалось поднять раму, и я проник в дом – по-воровски вломился в него. Когда сейчас я оглядываюсь в прошлое и вспоминаю о дерзости совершенного мной поступка, меня начинает трясти. Хотя я был самым настоящим несчастным рабом чужого веления, я не могу не твердить себе, что в полной мере осознавал, к чему меня принуждают – и от этого мое положение совсем не выглядит менее удручающим! – и каждая деталь моих подневольных деяний проносится перед глазами чередой картин, чьей яркости, пока жива моя память, не суждено померкнуть. Конечно, ни один профессиональный грабитель, впрочем, как ни один здравомыслящий человек, не стал бы действовать с той лихорадочной поспешностью, с которой действовал я. Тот способ, каким я выбил окошко, а было оно из зеркального стекла, можно назвать по-разному, но не бесшумным. Сначала раздался удар, потом стекло посыпалось и, ударившись о землю, прогромыхало осколками. Иначе говоря, загремело так, что разбудило бы самих спящих отроков Эфесских [1] . Но здесь, опять же, на моей стороне была сама погода. К этому часу завывание ветра стало оглушительным – он ревел, проносясь по площади. Вероятно, та буря поглотила все иные звуки. 1 Семь отроков Эфесских – христианские мученики, заживо замурованные в пещере и проспавшие там несколько веков. – Здесь и далее примеч. переводчика. И вот я стоял в комнате, в которую беззаконно проник, и прислушивался, не поднял ли кто тревогу, но было тихо. В доме царило могильное молчание. Я опустил оконную раму и направился к двери. Ее было не так-то легко найти. Окна закрывали плотные портьеры, и в комнате стояла тьма египетская. Казалось, что внутри слишком много мебели, но, возможно, подобное впечатление складывалось из-за того, что я передвигался по незнакомому помещению в кромешном мраке. Я брел на ощупь, с воистину великой осторожностью, и постоянно натыкался на препятствия. Меня словно притягивало ко всем предметам, на которые только можно налететь; не один раз мне довелось споткнуться о скамеечки для ног и обо что-то вроде пуфиков. То, что никто по-прежнему не слышал меня, представлялось чудом, хотя не исключаю, что в доме были толстые стены, что внутри остались одни только слуги, что их комнаты располагались на верхнем этаже, что люди крепко спали и вряд ли их могло разбудить движение в той комнате, куда я попал. Наконец добравшись до двери, я открыл ее, прислушиваясь, не может ли кто мне помешать; ведомый чужим велением, которое, как говорится, взяло меня в оборот, я пересек коридор и поднялся по лестнице. Миновал второй этаж, а на третьем направился к комнате справа. Повернул дверную ручку, она поддалась, дверь открылась, я вошел и закрыл ее за собой. На стене сбоку нащупал выключатель, нажал на него и включил электрический свет, проделав все это с такой уверенностью, что, вне всяких сомнений, любой сторонний наблюдатель мог бы поклясться перед судьей и присяжными, что все происходило по моей собственной воле. В ярком свете электрических ламп я неспешно оглядел комнату. Это был, как и обещал человек в постели, кабинет – опрятное и просторное помещение, предназначенное исключительно для работы, а не сделанное напоказ. Там стояли три стола, один большой и два поменьше, целиком покрытые аккуратными стопками рукописей и бумаг. Около одного из них я увидел пишущую машинку. На полу, под столами и поднимаясь над ними, высились горы книг, папок и документов. Три стены кабинета были едва ли не полностью скрыты полками, плотно забитыми книгами. У четвертой стены, напротив двери, находился огромный дубовый книжный шкаф, а в дальнем углу я заметил причудливого вида старинное бюро. Как только я его увидел, сразу зашагал туда, будто стрела, выпущенная из лука; и на самом деле здесь как нельзя лучше подходит эта метафора: стрелой из лука ринулся я к нему. Внизу у бюро были ящики, наверху – стеклянные дверцы, а между ящиками и дверцами располагалась откидная створка. Именно она стала центром моего внимания. Я потянул ее вниз одной рукой; она оказалась заперта на ключ. Я взялся за створку обеими руками; она упорно не поддавалась. Именно ее замок мне, как вору, применяющему свои навыки, предстояло взломать. Этого я не умел и льстил себе мыслью, что никто и ничто не сможет заставить меня совершить подобное. Однако теперь, стоя перед неподатливым бюро, я ощутил давление, которое с необоримой силой заставляло меня любым возможным и невозможным способом добраться до того, что спрятано внутри. У меня не было выбора, я покорился и принялся оглядывать комнату в поисках инструмента, подходящего для осуществления преступного замысла. Таковой нашелся прямо под рукой. Недалеко от меня у самой стены стояли различные образцы оружия: среди них имелись наконечники копий. Взяв один, я с трудом втиснул его в нужную щель. Получился рычаг, с помощью которого я попытался открыть створку. Она оказалась очень крепкой, и наконечник разломился надвое. Я взял другой – с тем же результатом; третий тоже сломался у меня в руках. Больше наконечников не было. Самым удобным для моих целей предметом из оставшихся был диковинный, тяжелый и острый топор. Его я и выбрал и со всей силой вонзил лезвие в непокорную створку. Топор легко прошел сквозь дерево, и не успел я глазом моргнуть, как дверца с грохотом упала. Но я был обречен довести свой первый – и, надеюсь, последний – воровской опыт до конца. Мне удалось избавиться от створки, но за ней обнаружилось несколько маленьких ящичков, на один из которых было обращено мое внимание так, что у меня не осталось никаких сомнений. Кстати, он тоже оказался заперт, и я опять был вынужден пуститься на поиски чего-то, что заменило бы мне отсутствующий ключ. Среди оружия не нашлось ничего подходящего; вряд ли для такой цели я смог бы использовать топор: нужный мне ящичек был так мал, что попытайся я стукнуть по нему, он разлетелся бы в щепки. На каминной полке, в открытом кожаном футляре, лежала пара револьверов. В наши дни политикам иногда действительно приходится опасаться за свою жизнь. Возможно, мистер Лессинхэм, осознавая, что постоянно находится под угрозой, носил оружие с собой для необходимой обороны. Это были хорошие револьверы, большие и довольно тяжелые, такими, насколько мне известно, вооружена полиция. Они не только оказались заряжены: в футляре я обнаружил запас патронов, достаточный для полной перезарядки. Я держал револьверы в руках, обдумывая (если в моем положении это вообще было уместным), можно ли их использовать, чтобы получить доступ к содержимому ящичка, когда вдруг услышал, что снаружи движется экипаж. Моя голова гудела, словно кто-то пытался объяснить мне, что делать с оружием, я же был принужден напрячь все нервы, стараясь понять, что говорит невидимый наставник. Тем временем звук колес быстро приближался; я думал, что карета проедет мимо, но она остановилась – напротив дома. Моя душа ушла в пятки. В припадке безумного страха, в течение одного преисполненного паники мгновения, я, пытаясь скрыться от нависшей опасности, чуть не сбросил с себя оковы, удерживающие мое тело. Но чары были сильнее меня – я словно прирос к полу. В замок входной двери вставили ключ и повернули его, дверь распахнулась, кто-то решительной походкой вошел внутрь. Если бы я мог, я бы не стоял столбом, а сразу сбежал, куда угодно, как-нибудь; но в тот миг меня не спрашивали, хочу я уйти или остаться. Меня охватил панический ужас, но внешне я был совершенно спокоен, стоял и вертел в руках револьверы, задаваясь вопросом, что мне с ними все-таки делать. Решение пришло ко мне, как вспышка: мне надо выстрелить в замок ящичка, и он откроется. Плана безумнее этого было, наверное, не придумать. Слуги не проснулись, пока я совершал предыдущие действия, но вряд ли их не разбудит выстрел из револьвера в комнате под ними, и даже не стоит упоминать того, кто только что вошел в особняк и теперь поднимался по лестнице. Я молча и понапрасну сопротивлялся осуществлению безрассудной затеи, ведущей к неминуемому провалу. Моим уделом было лишь повиновение. Держа по револьверу в каждой руке, я двинулся к бюро без колебаний, точно у меня не было и мысли о том, что я готов умереть, лишь бы избежать грядущей развязки, но это оказалось последним проблеском здравого смысла. Я прижал дуло одного из револьверов к замочной скважине ящичка, к которому мой невидимый проводник ранее направил меня, и спустил курок. Замок раскололся, содержимое ящичка теперь было в моем распоряжении. Я схватил письма, перевязанные розовой лентой. За моей спиной, почти сразу после выстрела, раздался какой-то шум, я вздрогнул и оглянулся. Дверь комнаты была распахнута, и на пороге, сжимая дверную ручку, стоял мистер Лессинхэм. Глава 7. Великий Пол Лессинхэм Он был во фраке. В левой руке держал небольшую папку. Если мое присутствие и изумило его, а не изумить оно не могло, то он не выдал ни малейшего признака удивления. Невозмутимость Пола Лессинхэма вошла в поговорку. Обращался ли он с трибуны к взбудораженной толпе, участвовал ли в горячих прениях в Палате общин, его спокойствие – и об этом знал весь мир – было абсолютным. Все прекрасно понимали, что он добился успеха на политической арене во многом благодаря находчивости, порожденной несокрушимым хладнокровием. Мне выпала возможность прочувствовать это его качество. Он словно сошел со страниц газет и журналов: стоял, расправив широкие плечи, чуть расставив ноги, немного наклонив красивую голову вперед, и смотрел на меня проницательными голубыми глазами, чей взгляд напоминал взор хищной птицы, рассчитывающей, когда и как лучше напасть. Он изучал меня несколько секунд, не произнося ни слова, но я не знаю, проявил ли я свой ужас внешне; внутри, конечно, я весь сжался от страха. Он заговорил, так и не сойдя с места, и голос его звучал спокойно и непринужденно, словно хозяин дома приветствовал знакомого, заскочившего в гости. – Могу ли я спросить, сэр, чем обязан удовольствию лицезреть вас? Он сделал паузу, будто дожидаясь ответа. Я промолчал, а он облек свой вопрос в иную форму: – Ради всего святого, сэр, кто вы и кто пригласил вас сюда? Я стоял, молчал, не двигался и смотрел ему в глаза, не поведя и бровью, без малейшего трепета, отчего он, кажется, начал относиться ко мне с большей опаской, чем до этого. А мой, мягко говоря, своеобразный внешний вид заставил его подозревать, что он столкнулся с чем-то весьма необычным. Уж не знаю, счел ли он меня за сумасшедшего, но по его поведению я предположил, что так оно и было. Он предпринял попытку подойти поближе ко мне и при этом не прекращал говорить с чрезвычайной вежливостью и учтивостью: – Будьте любезны, отдайте мне револьвер и бумаги, что вы держите в руках. Пока он подходил, нечто вселилось в меня и заставило произнести низким, шипящим голосом, ничуть не напоминающим мой собственный: – ЖУК! Сложно определить, было то, что произошло далее, правдой или, до некоторой степени, порождением моего воображения, но стоило слову сорваться с губ, как мне почудилось, что лампы погасли, в комнату прокралась тьма – и я вновь с отвращением ощутил присутствие зла поблизости. Но если это все-таки можно было отнести к моей не на шутку разыгравшейся фантазии, то в воздействии слова на мистера Лессинхэма сомневаться не приходилось. Когда пелена тьмы – настоящей или мнимой – развеялась передо мной, я увидел, что он отступил в дальний угол кабинета и вжался спиной в полки, вцепившись в них, как пытающийся прийти в себя человек, которого только что едва не сшибли с ног ударом. Сильнее всего поменялось его лицо: на нем попеременно отражались изумление, ужас и паника. Мне было больно и неловко смотреть на этого охваченного страхом человека и осознавать, что передо мной великий Пол Лессинхэм, мой кумир в политике. – Кто вы?.. Ради бога, назовите себя. Голос его стал другим; ни друзья, ни враги не узнали бы его, услышь они эти истерические, безумные нотки. – Кто вы?.. Слышите, я спрашиваю, кто вы? Богом молю, назовитесь! Видя мое спокойствие, он начал проявлять весьма неприятные признаки волнения, особенно очевидные оттого, что он по-прежнему вжимался в полки, словно ноги отказывались его держать. Куда только делось прославленное самообладание Пола Лессинхэма; каждый мускул его лица, все его конечности дрожали и дергались, он трясся, будто его била лихорадка; растопыренные пальцы судорожно впивались в мебель, выискивая в этих полках опору. – Откуда вы пришли? что вам нужно? кто вас послал? что вам за дело до меня? неужели так важно заявиться сюда и так по-детски подшучивать надо мной? зачем это? почему вы здесь? Он с удивительной скоростью осыпал меня вопросами. А когда понял, что я молчу, они полились из него еще быстрее, смешиваясь с потоком слов, которые я воспринял как вспыхнувшее желание меня оскорбить. – Почему вы стоите тут в столь странном одеянии… оно хуже наготы, да, гораздо хуже! Да я бы проучил вас за один только этот наряд – и проучу!.. Дурака из себя строите? Думаете, я мальчишка, вздрагивающий от любой страшилки, какую только выдумает досужий шутник? Если так, то ошибаетесь; кто бы там вас сюда ни прислал, он мог бы догадаться предупредить вас об этом заранее. Если скажете, кто вы, кто направил вас сюда и что вам нужно, я буду милосерден; если нет, пошлю за полицией, а уж закон разберется и доведет дело – до горького конца! – уверяю вас… Слышишь? Глупец! Признавайся, кто ты! Последние слова вырвались у него в порыве едва ли не ребяческого гнева. Мгновение спустя он сам осознал, что в своей ярости перешел границы достоинства, и устыдился этого. Он собрал волю в кулак и выпрямился. Достав из внутреннего кармана фрака носовой платок, вытер губы. Затем крепко сжал платок в руке и посмотрел на меня таким пристальным взглядом, что в другое время я бы не выдержал его. – Хорошо, сэр, является ли ваше упорное молчание частью роли, которую вы здесь разыгрываете? Его голос сделался тверже, а поведение вернулось во всем привычное русло. – Если это так, я делаю вывод, что я по крайней мере обладаю свободой высказаться. Когда я наталкиваюсь на джентльмена, вломившегося в мой дом – и даже обладающего вашим талантом столь красноречиво молчать, – я полагаю, что он соизволит снизойти до весьма уместных в нашей с вами ситуации объяснений. Он опять взял паузу. Я не мог не почувствовать, что он прибегнул к помощи несколько тяжеловесной саркастичности, стараясь выиграть время и дать себе шанс вернуть, если это было возможно, былую смелость. То, что, по неким скрытым от меня причинам, таинственное слово потрясло его до глубины души, стало еще более очевидно, когда он попытался отнестись к происходящему с оттенком циничной легкомысленности. – Для начала могу ли я узнать, проходили ли вы по Лондону – или по какой-то его части – в этом одеянии, точнее, в этом отсутствии костюма? По улицам Каира в таком не ходят, разве нет?.. Даже на рю де Рабагас так не выйти… вы же не оттуда? Он выделил голосом свой последний вопрос, но смысл ускользал от меня. Я, конечно, совершенно ничего не знал ни о том, на что он намекал в ту минуту, ни о том, о чем он заговорил далее, но, по-моему, мне никак не удавалось убедить его в моем неведении. – Как я понял, название рю де Рабагас вам знакомо… конечно, знакомо, или не очень? Домик с серо-голубыми ставнями; пианино, на котором отсутствует фа-диез? Оно еще там? с резким, неприятным дискантом… да уж, там все не особенно приятное… Согласны со мной?.. Я не забыл. Я даже не боюсь об этом вспоминать… вы понимаете? Ему в голову пришла новая мысль, вероятно, порожденная моим упрямым молчанием. – Выглядите вы как англичанин – возможно ли, что вы им не являетесь? Кто вы тогда – француз? Проверим! Он обратился ко мне на языке, который я опознал как французский, но я не владел им в достаточной степени, чтобы понять его. Пусть я льщу себе тем – а настоящий рассказ доказывает это, – что никогда не упускал случая подправить свое изначально скромное образование, я сожалею, что ни разу в жизни мне не выпадало ни малейшей возможности получить хотя бы элементарные знания каких-либо языков, помимо моего родного. Наверное, поняв по моему виду, что он обращается ко мне на языке, мне незнакомом, он вскоре перестал говорить по-французски, не преминув с усмешкой добавить что-то напоследок, и заговорил на наречии, которое было мне еще более чуждо, ибо на этот раз я не имел ни малейшего понятия, что это за язык: для меня его речь звучала тарабарщиной. Быстро смекнув, что здесь он еще дальше от истины, мистер Лессинхэм ввернулся к английскому. – Французский вам незнаком?.. даже патуа [2] рю де Рабагас? Отлично… но что же вы тогда знаете? Вы приняли обет молчания или от природы немы – за исключением особых случаев? Лицо у вас английское… я это вижу, посему предположу, что некоторым образом вы способны понимать английскую речь. Итак, сэр, слушайте, что я хочу сказать, и окажите такую любезность, будьте внимательны. Он все более и более приходил в себя. В его чистом, хорошо поставленном голосе зазвенело нечто вроде угрозы, и звучала она совсем не в его словах. 2 Патуа – лингвистический термин, название местных наречий французского языка. – Вам известно что-то о том времени, которое я предпочел забыть, – это ясно; вас прислал человек, который, вероятно, знает еще больше. Возвращайтесь к нему и скажите, что забытое мной уже не вспомнится; вы ничего не добьетесь, пытаясь воскресить это в моей памяти; прочь сомнения, обязательно передайте, что все ваши старания напрасны. То было время миражей, иллюзий, наваждений. Я пребывал, телесно и духовно, в таком состоянии, когда кто угодно мог сыграть со мной шутку. И тогда им подобное удавалось. Я отлично это понимаю. Не думайте, что мне знакомы все хитрости этого мошенника, но я так или иначе узнаю его почерк – его довольно просто раскусить. Возвращайтесь к своему дружку и передайте, что вряд ли я опять поверю его обману – как прежнему, так и новому… Вы слышите меня, сэр? Я не двигался и молчал. Ему это было откровенно не по душе. – Вы оглохли и онемели? Конечно, говорить вы можете, раз уже делали это при мне. Послушайте моего совета, не вынуждайте меня прибегать к мерам, от которых вам всерьез не поздоровится… Так вы слышите меня, сэр? Я вновь ничем не показал, что понял, он же раздражался все больше. – Ладно. Поступайте как знаете, если вам так хочется. Сами будете во всем виноваты, не я. Можете изображать сумасшедшего – у вас это выходит отлично, однако я прекрасно вижу, что вы понимаете все, что я говорю. Так перейдем же к делу, сэр. Отдайте мне револьвер и связку писем, которую вы украли у меня из ящика. Он обращался ко мне с видом человека, пытающегося в чем-то убедить не столько меня, сколько себя, а последние его слова прозвучали почти бравадой. Я оставался бесстрастен. – Вы собираетесь сделать то, что я сказал, или вы настолько безумны, что не подчинитесь? В последнем случае я позову подмогу, и мы быстро положим конец всему этому. Надеюсь, вы не вообразили, что смогли внушить мне, будто не понимаете, что происходит. Я все вижу. Повторяю, вы отдадите мне револьвер и письма? Вновь без ответа. Он мгновенно обозлился – но также разволновался. При первой моей встрече с Полом Лессинхэмом мне не было суждено оценить все те качества, которые беспрекословно ему приписывались всеми вокруг. Он оказался вовсе не похож на государственного мужа, коего я ценил и ожидал увидеть, хотя это легко далось бы ему. – Думаешь, я трясусь перед тобой от страха?.. перед тобой-то!.. перед таким, как ты! Делай, что говорю, или я сам тебя заставлю, заодно и проучу от души. Он повысил голос. Всем видом показал, что готов сопротивляться. Наверное, он сам не осознавал, что, угрожая мне опять и опять, он расписывается в собственном бессилии. Он сделал шаг или два в мою сторону, резко остановился и задрожал. Лоб его покрылся испариной; он нервно промокал его измятым платком. Взгляд его блуждал, словно мистер Лессинхэм искал нечто такое, чего боялся, но был принужден обнаружить. Он заговорил сам с собой, вслух, странными, несвязными фразами, совершенно перестав замечать меня. – Что это было?.. Да ничего… Игра воображения… Нервишки пошаливают… Переработал… Я нездоров… Что это? Последний вопрос вырвался у него сдавленным криком; в этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул пожилой мужчина в одном белье. Вид он имел весьма растрепанный, будто его вдруг разбудили и против воли вытащили из кровати. Мистер Лессинхэм уставился на него, как на привидение, а тот смотрел на мистера Лессинхэма так, словно с трудом верил своим глазам. Этот старик нарушил тишину первым, пробормотав, заикаясь: – Я, конечно, прошу прощения, сэр, но одна из служанок сказала, что слышала звук выстрела, и мы спустились проверить, в чем дело; я и не знал, что вы вернулись. – Он перевел взгляд с мистера Лессинхэма на меня, и глаза его широко распахнулись, став раза в два больше своего прежнего размера. – Боже мой!.. а это еще кто? Откровенный испуг слуги, вероятно, убедил мистера Лессинхэма, что и сам он предстал в отнюдь не лучшем свете. Во всяком случае, он в очередной раз собрался с немалыми силами, чтобы действовать решительнее. – Ты совершенно прав, Мэтьюс, совершенно прав. Я оценил твою бдительность по достоинству. Но пока можешь покинуть кабинет: кажется, я управлюсь с этим типом самостоятельно; но оставайся с другими слугами на лестнице, чтобы было проще, если я вдруг позову, прийти мне на подмогу. Мэтьюс исполнил распоряжение – и вышел из комнаты, как мне показалось, гораздо быстрее, чем вошел. Мистер Лессинхэм вновь обратился ко мне, на сей раз гораздо более мужественно, будто нахождение слуг поблизости придало ему уверенности: – Итак, друг мой, сам видишь, как дело повернулось: стоит мне приказать, и тебя скрутят и надолго отправят в тюрьму. Но я все еще готов прислушаться к голосу милосердия. Положи револьвер, отдай мне письма – и увидишь, что я не расположен к суровому обращению с тобой. Я слушал его очень внимательно, но, наверное, по-прежнему напоминал каменное изваяние. Он неверно понял – или притворился, что не понял, – причину моего молчания. – Ладно, вижу, ты сомневаешься в искренности моих намерений… но давай обойдемся без сцен и скандалов… поступи разумно!.. отдай мне письма! Вновь он двинулся в моем направлении; вновь, сделав шаг или два, споткнулся и остановился, испуганно озираясь; вновь принялся бормотать себе под нос: – Это какой-то фокус!.. Конечно!.. Всего только трюк… Что же еще это может быть?.. Меня не обманешь… Теперь я старше, чем тогда. Я вырос из этого, так-то. Вдруг он принялся кричать: – Мэтьюс! Мэтьюс! Сюда! На помощь! Мэтьюс влетел в комнату вместе с тремя слугами, более молодыми, чем он. Все они, очевидно, надели первые попавшиеся под руку вещи и были вооружены палками или иным подобием оружия. Хозяин выкрикивал приказания: – Выбей револьвер из его руки, Мэтьюс!.. свалите его на пол!.. отберите письма!.. не бойтесь!.. Я же не боюсь! Доказывая это, он кинулся ко мне, кажется, едва не вслепую. В это мгновение я был вынужден закричать, и этот крик ни в коем случае не походил на мой обычный голос: – ЖУК! Комната тут же погрузилась во тьму, разрываемую воплями боли и ужаса. Я почувствовал, как нечто проникло в помещение, но не понимал, откуда и как оно пришло, – нечто кошмарное. А потом я осознал, что под покровом темноты несусь прочь из кабинета, подстегиваемый неизвестной мне силой. Глава 8. Человек на улице Не могу сказать, бросился ли кто за мной в погоню. Смутно припоминаю, как выскочил из комнаты и промчался мимо столпившихся у стены женщин, завопивших при виде меня. Однако сложно утверждать, что меня пытались остановить. Лично мне кажется, что никто не пошевелился, чтобы предотвратить мое стремительное бегство. Я не представлял, в каком направлении двигаюсь. Я уподобился человеку, уносящемуся прочь сквозь фантасмагорию сновидений, без цели и смысла. По-моему, я спешно проследовал по широкому коридору к двери в самом его конце, ведущей, как я предположил, в гостиную. Очутившись внутри, я принялся метаться по ней туда-сюда, в потемках не замечая предметов обстановки и то и дело обо что-то спотыкаясь или опрокидывая что-то на себя. Если я падал, то мгновенно вскакивал – и так было до тех пор, пока я не наткнулся на окно, скрытое задернутыми шторами. Удивительно, как мне удалось не вывалиться из него, но участь сия меня миновала. Раздвинув шторы, я принялся нащупывать щеколду. Это было большое окно: насколько я мог судить, начиналось оно у самого пола и доходило до потолка. Открыв его, я шагнул наружу на балкон – тот самый, над главным входом, на который ранее я тщетно пытался взобраться по решетке с улицы. Я полез вниз тем же способом, что не дался мне, когда я забирался наверх, и сделал это с такой безрассудной смелостью, что и сейчас содрогаюсь от одних только воспоминаний. До тротуара было, наверное, метров десять, но я ринулся вниз, совершенно позабыв о безопасности и возможности переломать конечности, будто подо мной не было и метра высоты. Я перекинул босые ноги через перила, нащупав ими ненадежную опору между прутьями решетки, и начал спуск. Мне удавалось держаться с огромным трудом, пока я не одолел, вероятно, две трети пути, расцарапавшись тем временем с головы до пят, – и вот тут я совершенно потерял равновесие: кубарем полетев на землю, скатился на тротуар, а оттуда на грязную дорогу. Каким-то чудом я не покалечился, впрочем, в этом отношении в ту ночь чудеса так и преследовали меня. Не успел я упасть, как сразу поднялся на ноги, весь заляпанный грязью. Вставая с земли, я почувствовал, как кто-то крепко схватил меня за плечо. Я обернулся и оказался лицом к лицу с высоким и стройным человеком; усы у него были длинные и вислые, плащ застегнут до подбородка, а хватка воистину железная. Он смотрел на меня, а я на него. – Кончен бал, ага? Даже тогда меня поразил его приятный голос и благодушие, написанное на красивом лице. Видя, что я не отвечаю, он продолжил – со странной, полунасмешливой улыбкой на губах: – Это так нынче спускаются с Апостольского столпа [3] ?.. Ты обошелся простым ограблением или довел дело до еще более простого убийства? Жду благую весть о том, что святой Павел повержен, – и отпускаю тебя на волю. 3 Имеется в виду колонна святого Павла – памятник раннехристианского периода на Пафосе. По легенде, в I веке нашей эры именно к этому каменному столбу был привязан апостол Павел, когда римляне наказали его бичеванием плетью. Здесь обыгрывается английское имя Пол, то есть Павел. Не знаю, был ли этот человек сумасшедшим, но в подобных обстоятельствах мне было простительно принять его за безумца. Тем не менее таковым он не выглядел, хотя его слова и действия казались странными. – Пусть ты был вынужден преступить закон, но не мой ли долг осыпать благодарностями того, кто ограбил самого Павла?.. А сейчас прочь! Он отпустил мое плечо, легонько подтолкнул меня вперед – и я побежал. Без промедления и попыток остаться. Я мало смыслю в рекордах, но, если кому-то все же удалось преодолеть расстояние от Лаундес-сквер до Уолхэм Грин быстрее, чем в ту ночь это сделал я, мне хотелось бы знать, как это было, а лучше увидеть все собственными глазами. Через невероятно короткий промежуток времени я вновь очутился перед знакомым домом с открытым окном, сжимая в руке связку писем, с таким трудом мне доставшихся! Глава 9. Письма Я резко остановился, будто кто-то нажал на тормоз, тем самым неожиданно, даже беспощадно, пригвоздив меня к месту. Дрожа, стоял я перед окном. Недавно начался ливень – ветер стремительно гнал вперед его струи. Я истекал потом – и в то же время трясся, словно от мороза; заляпанный грязью, весь в синяках и кровоточащих ссадинах – не всякий захотел бы бросить взгляд на столь жалкого типа. Руки и ноги мои болели, ныл каждый мускул, я ослабел душой и телом, но наложенные чары волей-неволей поддерживали меня – иначе я прямо тут же упал бы наземь, изнуренный, изможденный, измотанный, измученный. Но мой истязатель еще не закончил со мной. Я стоял там, как изломанный и скособоченный наемный экипаж, в ожидании приказания – и оно пришло. В мою сторону будто направили мощный магнетический поток, втянувший меня через окно в комнату. Я перелез через низкую ограду, через подоконник – и вновь оказался в обители моего унижения и стыда. И еще раз ощутил, содрогнувшись от ужаса, присутствие зла. Сложно сказать, сколько в том было правды и сколько моего воображения, но, оглядываясь назад, припоминаю, что меня словно вытащили из телесной оболочки и швырнули в самое жерло безымянного порока. Раздался шлепок, точно что-то упало с кровати на пол, и я понял, что существо ползет ко мне. Желудок болезненно сжался, сердце замерло; мучительнейший страх придал мне сил, и я принялся кричать – кричать без конца! До сих пор временами мне кажется, что я слышу собственные вопли, разрывающие ночь, и тогда я зарываю лицо в подушку, а душой ощущаю, что бреду долиной смертной тени. Существо поползло обратно: я услышал, как оно, скользя, мягко перебирается по полу. Затем все смолкло. Вскоре, залив комнату ярким светом, зажглась лампа. Там, в постели, привычно устроившись под одеялом и подпирая щеку рукой, с горящими, как раскаленные угли, глазами лежал жуткий источник всех моих невыносимых мук и страхов. Он смотрел на меня безжалостным, немигающим взором. – Так!.. Опять через окно!.. как вор!.. Это ты всегда входишь в дом через такую дверь? Он замолчал, будто давая мне время переварить насмешку. – Ты видел Пола Лессинхэма, а?.. великого Пола Лессинхэма!.. И как, насколько он велик? Его скрипучий голос, с необычным иностранным выговором, неприятно напоминал звук ржавой пилы, а то, что он говорил и как он это делал, по всей видимости, имело целью окончательно выбить меня из колеи. Ему удалось это только частично лишь потому, что мне и без того было хуже некуда. – Вором проник ты в его дом… разве не это предрекал я с самого начала? За вора он тебя принял… не устыдился ли ты? Но раз принял он тебя за вора, как тебе удалось сбежать от него… что за преступный навык спас тебя от тюрьмы? Его поведение переменилось, и он, совершенно внезапно, принялся нападать на меня: – Велик он?.. ладно!.. ну, велик… этот Пол Лессинхэм? Ты мал, а он и того меньше… этот твой великий Пол Лессинхэм!.. Неужто жил на земле человек ничтожнее него? Воспоминания о мистере Лессинхэме все еще были свежи во мне, ведь я только что виделся с ним, и я не мог не признать, что в словах моего мучителя, произнесенных с такой горечью, имелась крупица правды. Портрет политика, занимавший почетное место в моей мысленной галерее, оказался несколько замаран. Как обычно, человек в постели не испытывал ни малейшего затруднения, читая все, что проносилось в моей голове. – Именно, ты да он два сапога пара: великий Пол Лессинхэм такой же отличный вор, как и ты – даже лучше! – ибо, по крайней мере, в нем больше смелости, чем у тебя. Он ненадолго замолчал, а затем с нежданной яростью воскликнул: – Отдай мне то, что украл! Я двинулся к кровати – весьма неохотно – и протянул ему пачку писем, взятых мной из ящичка. Заметив, насколько мне неприятно находиться с ним рядом, он решил поиздеваться над этим. Не обращая внимания на мою протянутую руку, он заглянул мне прямо в глаза. – Что беспокоит тебя? Ты плохо себя чувствуешь? Не нравится стоять со мной бок о бок? Вот скажи, ты, со своей белой кожей, будь я женщиной, неужели ты не взял бы меня в жены? В том, как он это произнес, мне почудилось столько истинной женственности, что я опять спросил себя, а не ошибся ли я, приняв его за мужчину. Я многое бы отдал за возможность ударить его по лицу – или лучше схватить его за шиворот, вытащить через окно и извалять в грязи. Он наконец соизволил заметить, что я протягиваю ему. – Ага!.. Так вот что ты украл!.. Вот что забрал из ящика бюро… из запертого ящика… используя навыки, известные только вору. Отдай мне письма… вор! Он выхватил у меня связку, попутно поцарапав мне руку, словно у него были не ногти, а когти. Он вновь и вновь вертел письма перед собой, гневно на них глядя; я же испытал необъяснимое облегчение от того, что его глаза боле не были направлены мне в лицо. – Ты держал это во внутреннем ящичке своего бюро, Пол Лессинхэм, там, где никто, кроме тебя, этого не увидит… не так ли? Спрятал это, как прячут сокровище. Должно быть, здесь что-то стоящее, что-то важное, то, что необходимо знать… да, необходимо! – раз уж ты нашел время упрятать это так далеко и надежно. Я уже упоминал, что связка была скреплена отрезком розовой ленты, – вскоре он тоже не преминул заметить это: – А какой милой ленточкой ты все это перевязал – да так аккуратненько! Безусловно, такой красивый бантик могла завязать лишь женская рука… кто бы мог подумать, что у тебя такие ловкие пальцы?.. Так! Сверху надпись! Что там?.. Посмотрим, что ты написал!.. «Письма моей дорогой возлюбленной, Марджори Линдон». Стоило ему увидеть эти слова, которые, как он сказал, были начертаны на вложенном сверху листке бумаги, служившем обложкой для писем внутри связки, как его лицо изменилось. Мне и в голову не приходило, что ярость способна настолько исказить человеческие черты. Челюсть его распахнулась, обнажив поблескивающие желтые клыки; он задержал дыхание на столь долгое время, что я каждую секунду ожидал, что он рухнет без чувств; на лице и черепе кровавыми шрамами проступили вены. Затрудняюсь сказать, сколько длилось его молчание. Когда он наконец смог вдохнуть, из груди его начали вырываться хрипы и стоны, а в промежутках между ними он выдавливал слова, и казалось, что они, проходя через горло, душат его: – Письма его дорогой возлюбленной!.. его возлюбленной!.. его!.. Пола Лессинхэма!.. Так!.. Все, как я предполагал… знал… видел!.. Марджори Линдон!.. Милой Марджори!.. Его возлюбленной!.. Возлюбленной Пола Лессинхэма!.. Той, что с лилейно-белой кожей и золотистыми волосами!.. И что за слова эта дорогая возлюбленная нашла в своем нежном сердце, чтобы написать Полу Лессинхэму? Он сел на кровати и сорвал ленту. В связке оказалось, наверное, писем восемь или девять – коротких записок и пространных посланий. Но он, несмотря на длину, прочитывал их с одинаковым аппетитом, проглатывая одно за одним, опять и опять, и мне в какой-то момент подумалось, что он никогда не закончит их перебирать. Они были написаны на толстой белой бумаге, особого оттенка, с волнистыми необрезанными краями. На каждом стояли золотые оттиски герба и адреса, и все листы были одинаковой формы и размера. Я заметил про себя, что доведись мне когда-нибудь где-то еще увидеть такую бумагу, я непременно ее узнаю. Почерк, как и бумага, тоже казался необычным: четкий, решительный, и мне следовало бы сразу догадаться, что все писалось широким металлическим пером. Во время чтения он не переставал издавать звуки, большее напоминающие вскрики и рычание, чем человеческую речь, будто дикий зверь сдерживал копившуюся ярость. Когда он покончил с чтением – на некоторое время, – он дал чувствам вырваться наружу. – Так!.. Значит, вот что дорогая возлюбленная нашла в своем сердце и написала Полу Лессинхэму!.. Полу Лессинхэму! Перо не в силах передать всю исступленную силу ненависти, с которой говорящий произнес это имя; было в том нечто демоническое. – Достаточно!.. это конец!.. это его приговор! Да будет он погребен меж камнями цитаделей страдания, и все, что от него останется, да будет брошено в горькие воды реки проклятий, дабы разлагаться под залитым кровью солнцем! А что до нее… до Марджори Линдон!.. дорогой его возлюбленной!.. придет день, и она пожалеет, что родилась на этот свет… и он тоже!.. и божества тьмы вдохнут сладкий аромат ее страдания!.. Да будет так!.. будет! Это я говорю… даже я! В безумном порыве необузданной ярости он, кажется, действительно забыл о моем присутствии. И вдруг, бросив взгляд в сторону, он увидел меня, и вспомнил, и вознамерился воспользоваться возможностью сорвать свой гнев на осязаемом объекте. – Ты тут!.. ты, вор!.. еще жив!.. и насмехаешься над одним из божественных детей! Он с воплями выскочил из постели, накинулся на меня, сжал мне горло своими жуткими руками, повалил спиной на пол; дыхание его смешалось с моим… Но Бог, в милости своей, даровал мне забвение. Книга вторая. Преследуемый История, рассказанная Сиднеем Атертоном, эсквайром Глава 10. Отвергнутый После нашего второго вальса я сделал это. В привычном тихом уголке, скрытом тенью стоящей в холле пальмы. Но не успел я набрать обороты, как она меня прервала – прикоснулась веером к рукаву и посмотрела испуганными глазами. – Не надо, пожалуйста! Однако меня было не удержать. Мимо прошествовали Клифф Шаллонер с Герти Кэзеллом. По-моему, Клифф, пока шел, кивнул мне. Но мне было все равно. Я решился, и я сделал этот шаг. Никто заранее не знает, как прозвучат его слова, пока он не заговорит с девушкой, на которой хочет жениться. У меня сложилось впечатление, что я своей речью заставил ее вспомнить поэтов эпохи Реставрации. Она, кажется, удивилась, ибо никогда доселе не замечала во мне поэтических наклонностей, и настойчиво попыталась прекратить разговор: – Мистер Атертон, мне так жаль. Но слова лились из меня потоком: – Жаль, что я вас люблю!.. Отчего же? Почему вы жалеете о том, что стали предметом обожания в глазах мужчины – пусть и моих? Единственным сокровищем… тем, что по-настоящему дорого! Разве это настолько обычное для женщины дело – найти того, кто готов бросить жизнь к ее ногам, что ей приходится сожалеть, когда таковой встречается? – Я не знала, что вы испытываете ко мне подобные чувства, хотя признаюсь, у меня были некоторые… некоторые подозрения. – Подозрения!.. Спасибо на добром слове. – Мистер Атертон, вы прекрасно знаете, что очень мне нравитесь. – Нравлюсь!.. Фи! – И не перестанете нравиться, несмотря на это «фи». – Я не хочу вам нравиться… я хочу быть любимым вами. – Именно. И в этом ваша ошибка. – Моя ошибка!.. мечтать, чтобы вы полюбили меня!.. тогда как я сам вас люблю… – Так разлюбите, хотя я не могу не подозревать, что вы ошибаетесь и в этом. – Ошибаюсь!.. думая, что люблю вас!.. отстаивая и доказывая чувство всеми душевными силами! Что нужно сделать, чтобы убедить вас в своей любви: обнять, прижать к груди, выставить вас напоказ перед всяким заявившимся сюда? – Я бы предпочла избежать этого, и, возможно, вы согласитесь не говорить так громко. Кажется, мистер Шаллонер заинтересовался, почему вы раскричались. – Так не мучайте меня! Она раскрыла и закрыла свой веер; я склонен думать, что пока она смотрела на него, опустив глаза, на ее губах была улыбка. – Я рада, что между нами произошло это объяснение, потому что, конечно, вы мне друг. – Я вам не друг. – Простите, но это так. – А я говорю, что нет; если мне не дано стать кем-то большим, то я вам не друг. Она продолжила – безмятежно игнорируя меня и поигрывая веером: – Так вышло, что я нахожусь, прямо сейчас, в некоем щекотливом положении и нуждаюсь в дружбе. – Что случилось? Кто тревожит вас… ваш отец? – Ну… не он… пока не он; хотя вскоре станет, не исключаю. – Так кто же причина? – Мистер Лессинхэм. Она заговорила тише – и опустила глаза. На какое-то мгновение я растерялся, не понимая, о чем она. – Кто? – Ваш друг, мистер Лессинхэм. – Простите, мисс Линдон, но я совершенно не уверен, что кому-либо стоит называть мистера Лессинхэма моим другом. – Как!.. Даже если вы узнаете, что я собираюсь стать его женой? Я опешил. У меня имелись некоторые подозрения, что Пол Лессинхэм ближе к Марджори, чем полагается, но я и не думал, что она сможет усмотреть нечто привлекательное в таком болване и сухаре. И я еще умалчиваю о сотне иных соображений: Лессинхэм в одной парламентской фракции, ее отец в другой; старик Линдон со свойственным аристократу-тори высокомерием не устает насмехаться над ним при всяком случае; к тому же тут и речи нет ни о каком состоянии. Не знаю, выдал ли я свои чувства; если да, то выглядел я совершенно сбитым с толку. – Вы выбрали подходящий момент, чтобы сделать это признание, мисс Линдон. Она предпочла не заметить мою иронию: – Я счастлива, что вы так считаете, и сейчас вы поймете, насколько затруднительно мое положение. – Позвольте сердечно вас поздравить. – Благодарю вас за это, мистер Атертон, мне очень важно видеть, как вы рады за меня. Я прикусил губу: у меня не было ни малейшего понятия, что она подразумевала, говоря такое. – Я правильно понял, что это объявление было сделано мне как одному из многих? – Нет, неправильно. Я доверила вам тайну, как другу… как самому близкому моему другу, ведь муж – это больше, чем друг. – Сердце мое грохотало. – Вы будете на моей стороне? Она замолчала – и я не произнес ни слова. – На вашей стороне или на стороне мистера Лессинхэма? – Его сторона – моя сторона, а моя сторона – его сторона. Вы будете на нашей стороне? – Не уверен, что правильно истолковываю ваши слова. – Вы первый, кому я во всем призналась. Когда папа узнает, наверное, быть беде, сами понимаете. Он по-настоящему прислушивается к вам и ценит ваше мнение; когда грянет гром, я хочу, чтобы вы были на нашей стороне – на моей стороне. – Но при чем тут я?.. Какое все это имеет значение? Вы сильнее своего отца… вероятно, Лессинхэм сильнее вас; вместе, с точки зрения вашего отца, вы будете неуязвимы. – Так вы мне друг – разве нет? – Следовательно, вы протягиваете мне содомское яблоко [4] . 4 Содомское яблоко – легендарный библейский плод из окрест ностей Содома, прекрасный снаружи, но иссохший внутри. – Спасибо. Вот уж не думала, что вы такой злой. – А вы… вы добры? Я бросаю к вашим ногам свою любовь, а вы, без промедлений, просите меня выступить в поддержку любви другого. – Но как я могла догадаться, что вы в меня влюблены… как говорите?! Я понятия не имела. Вы знаете меня всю свою жизнь, но до сих пор и вида не подавали, что питаете ко мне чувства. – А если бы я заговорил раньше? Кажется, она легонько повела плечами, будто хотела пожать ими. – Не знаю, изменилось бы что-либо от этого… Не буду притворяться. Подозреваю только, что вы сами придумали себе эти чувства полчаса тому назад. Если бы вдруг она дала мне пощечину, я и то не был бы столь ошеломлен. Я не понимал, сказала ли она это наугад, но ее слова оказались настолько близки к истине, что у меня перехватило дыхание. Ведь я и вправду осознал, что именно со мной творится, всего лишь несколько минут назад: пламя, пожирающее меня сейчас, вспыхнуло, когда отзвучал тот первый вальс. Ее будто посетило озарение и она прочитала мои мысли, и теперь я едва мог найти слова для ответа. Я попытался съязвить: – Вы льстите мне, мисс Линдон, льстите каждым своим замечанием. Откройся вы передо мной чуть раньше, я бы ни за что не рассказал вам о своих чувствах. – Так пусть все это останется terra incognita. – Как пожелаете. – Ее вызывающее спокойствие ранило меня, породив подозрение, что в душе она надо мной смеется. Во мне словно проснулся дьявол: – Но в то же время, раз вы заверили меня, что так долго ничего не подозревали, я прошу вас не продолжать этого разговора. По крайней мере, ваша совесть останется чиста. Ибо я хочу, чтобы вы поняли: я люблю вас, любил вас и буду вас любить. Мне совершенно все равно, какие отношения сейчас между вами и Полом Лессинхэмом. Но предупреждаю, мисс Линдон, я не разлюблю вас до гробовой доски. Она смотрела на меня, широко распахнув глаза, как будто я ее испугал. Честно говоря, этого я и добивался. – Мистер Атертон! – Да, мисс Линдон? – Как это на вас не похоже. – Создается ощущение, что мы только-только знакомимся с друг с другом. Она продолжала смотреть на меня своими большими глазами – и взгляд их, признаюсь честно, я выносил с трудом. Неожиданно ее лицо озарилось улыбкой – и мне она пришлась не по душе. – Не после всех этих лет, да, всех этих лет! Я знаю вас и, пусть и смею признать, что вы небезупречны, полагаю, искренности вам не занимать. Она вела себя со мной как сестра – старшая сестра. Возможно, я задел ее за живое. Но тут подошел Хартридж требовать своего танца, что давало мне возможность удалиться, не растеряв остатки гордости. Он не торопился и стоял перед нами, засунув, как обычно, большие пальцы в карманы жилета. – По-моему, мисс Линдон, этот танец обещан мне. Она подтвердила его заявление кивком и поднялась, взяв его под руку. Я встал и ушел, не проронив ни слова. Пересекая зал, я столкнулся с Перси Вудвиллем. Он привычно суетился и озирался, будто забыл, где оставил Кохинур [5] , и теперь судорожно искал, куда тот запропастился. Заметив, кто перед ним, Перси поймал меня за рукав. 5 Кохинур ( хинди «Гора света») – один из наиболее знаменитых бриллиантов. – Атертон, ты мисс Линдон не видел? – Видел. – Да ладно!.. Видел?.. Господи!.. Где? Я с ног сбился, ее разыскивая, разве что на чердак и в подвал не заглядывал… впрочем, туда-то я уже и собирался. Это ведь наш танец. – В таком случае, знай, она дала тебе отставку. – Нет!.. Это невозможно! – Рот его открылся буквой О, глаза тоже округлились, отчего монокль шлепнулся на манишку. – Наверное, я все перепутал. По правде сказать, у меня в книжке мешанина, а не спи сок. Она оставила за мной то ли прошлый танец, то ли этот, то ли следующий, хоть убей, не вспомню. Глянь-ка, что там, парень ты что надо, помоги разобраться, какой у меня с ней танец. Я «глянул» – было сложно не сделать этого, ибо свою бальную книжку он держал прямо перед моим носом, да так, что и глаза не перевести. Иногда бальные книжки кавалеров напоминают упражнение в импрессионистской технике, но у Перси список танцев напоминал записки сумасшедшего. Бумага была исчеркана иероглифами, а что они означают и как вообще попали сюда, сказать я не мог – не я же это писал! Каша в голове Вудвилля успела стать притчей во языцех. – Сожалею, дорогой Перси, но клинопись не мой конек. Если сомневаешься, когда твой танец, лучше спроси у самой леди – ей это должно польстить. Оставив его путаться дальше, я отправился на поиски своего пальто: я задыхался и мечтал выйти на улицу; что до бала, то в тот момент мне меньше всего хотелось танцевать. По пути к гардеробной я задержался. Меня остановила Дора Грейлинг: – Вы забыли, что сейчас наш танец? Я забыл про это – начисто. И был не рад напоминанию. Правда, пока я смотрел в ее красивые серые глаза и на мягкие черты нежного личика, почувствовал, что заслужил знатную порку. Она ангел – лучше не найти! – но теперь мне было не до ангелов. Имей я малейшую возможность не танцевать – ни с Дорой Грейлинг, ни с одной другой женщиной в мире, я бы предпочел ей воспользоваться… Вот так я стал невежей и обманщиком: – Вы должны меня простить, мисс Грейлинг, но… мне нездоровится… Не думаю, что смогу танцевать сегодня… Доброй ночи. Глава 11. Полночное происшествие Погода в тот час была созвучна моему настроению: черт знает что творилось в душе, черт знает что творилось на улице. Леденящий северо-восточный ветер, игравший в догонялки с потоками ослепляющего ливня, попытался пронзить меня до костей. В такую ночь собак во двор не выгоняют, что уж говорить об извозчиках: мне ничего иного не оставалось, разве только прогуляться пешком. Так я и сделал. Я спускался по Парк-лейн, сопровождаемый дождем и ветром – а еще мыслями о Доре Грейлинг. Какой же я грубиян – был и есть! Хотел бы я знать, существует ли на свете поступок более дурного вкуса, чем пригласить леди на танец, а затем бросить ее, ведь если таковой найдется, то его просто необходимо внести в протокол. Посмей хоть кто-то из моих знакомых позволить себе подобное тяжкое преступление, я бы его заколол. Я пожалел, что никто не попытался наказать меня: хотел бы я видеть, как это будет. Во всем была виновата Марджори – во всем! – в бедах прошлых, настоящих и будущих. Я знал эту девчонку, когда она еще носила чепчики – сам я в тот период нашего знакомства только-только успел их снять; потом она перешла на шапочки, а затем настал черед шляпок. И все это время – знаете, я уже почти успел убедить себя в этом, – все это время я любил ее. Если я об этом никогда не упоминал, то только потому, что страдал от своей привязанности, «как червь, таящийся в бутоне» – или как там у того парня [6] . 6 Парафраз строки из сонета 35 Уильяма Шекспира: «И червь живет в бутонах у цветов» ( перевод А. Кузнецова ). Все равно я ничуть не сомневался, что закрадись мне в голову мысль о ее серьезном отношении к такому человеку, как Лессинхэм, я бы так же, несмотря ни на что, давным-давно ее полюбил. Лессинхэм! Да он по возрасту ей в отцы годится… по крайней мере, он на изрядное количество лет меня старше. К тому же он проклятый радикал! Конечно, в некотором смысле и я отношусь к тем, кого принято называть радикалами, – но я не такой радикал, как он. Слава Богу, нет! Признаюсь, мне очень нравилось кое-что в его характере, пока я все это не узнал. Я даже готов допустить, что он не лишен дарований – в своем роде! – но на меня, безусловно, он совсем не похож. Однако думать о его связи с такой девушкой, как Марджори Линдон, просто нелепо! Этот человек настоящий сухарь – хуже того! Холоден как лед. Всего-навсего политик, и только. Он влюблен!.. от такой шутки весь Парламент до слез расхохочется. Как по образованию, так и от природы он не способен на подобные чувства; да это просто… невообразимо! Проткни его копьем от макушки до пят, внутри найдешь одну сухую политику с партийностью. Что такого моя Марджори – ведь если кто чем обладает, так я ею, и в этом смысле она всегда моей останется, – что такого моя Марджори смогла разглядеть в этом черством педанте, из которого нормального мужа скроить не удастся, казалось мне непостижимым. Вот эти приятные размышления звучали в унисон дождю и ветру, ставшими моими спутниками, пока я брел вниз по аллее. Я свернул за угол, обошел больницу и направился к площади. Дорога привела меня к жилищу Павла Апостола. В безумии своем я вышел на середину улицы и немного постоял среди луж, осыпая проклятьями его и дом его; в целом, если допустить, что я могу проявить себя и подобным образом, наверное, глупо удивляться, отчего Марджори мне отказала. – Пусть твои соратники, что в Парламенте, что вне его, – кричал я, и можете не сомневаться, то был могучий ор! – перестанут считать тебя лидером! И партия твоя да последует за иными богами! Да иссохнут твои политические амбиции, а речи свои станешь ты произносить пред пустыми скамьями! Да начнет спикер упорно и энергично игнорировать тебя, а на следующих выборах да отвергнет тебя твой округ!.. Святые угодники!.. это еще что? Стоило ли спрашивать? До этого момента я был единственным выпущенным на свободу сумасшедшим, как в доме, так и вне его, но вдруг на сцену вышел второй безумец – как собака, бешеный. Балконная дверь распахнулась изнутри – та самая, над передним крыльцом, – и из нее выскочил мужчина. Все это очень походило на готовящееся самоубийство: я понадеялся, что Пол вот-вот покончит с собой. Но когда человек на балконе начал спускаться по решетке, а делал он это весьма необычным способом, какого я еще не видел, я засомневался в его намерениях; в его желании убить себя меня не убедило даже то, как неуклюже он скатился вниз и растянулся у моих ног. По-моему, если бы я попытался исполнить подобный трюк, то лежать мне плашмя пару секунд, соображая, где я сам, где у меня голова, а где ноги. Но такой растерянностью в поведении моего необыкновенно проворного незнакомца не пахло; был он весь будто гуттаперчевый. Иными словами, не успел он упасть, как поднялся; все, что я мог, это схватить его за плечо, прежде чем он ракетой унесся бы прочь. Такого типа, как этот, запросто не повстречаешь – на улицах Лондона, по крайней мере. Не могу сказать, что он сделал с прочей своей одеждой, но на нем остался один только длинный темный плащ, в который он стремился укутаться поплотнее. Во всем прочем, не считая грязи, он был гол, как моя ладонь. Однако я никак не мог оторвать взгляд от его лица. В свое время я повидал много человеческих лиц со странным выражением на них, но подобного мне видеть не доводилось. Он походил на изгоя, прожившего жизнь, полную преступлений, и наконец столкнувшегося лицом к лицу с самим дьяволом. Вид он имел совсем не безумный – ничего похожего; это было нечто пострашнее. Именно выражение лица незнакомца, вкупе со всем остальным, побудило меня поступить так, как я тогда поступил. Я кое-что сказал ему – какой-то вздор, сам не знаю, что за чепуху. Он выслушал меня в молчании, показавшемся мне сверхъестественным. Я вновь заговорил с ним – ни слова не сорвалось с его сомкнутых губ; жуткие его глаза смотрели не мигая – глаза, которые, как я смиренно убежден, видели нечто, чего мне не дано и не суждено увидеть. Я убрал руку с его плеча, позволив ему уйти. Сам не знаю причины – я просто его отпустил. Пока я держал его, он оставался недвижим, словно статуя: он действительно не подавал никаких признаков жизни, будто окаменелый, – но стоило мне ослабить хватку, как он шустро ринулся прочь! Повернул за угол и исчез из виду, не успел я и слова вымолвить. Вот только тогда – когда он уже скрылся и я смог осознать, на какой экстрадикой-сверхмолниеносной скорости он это проделал, – до меня дошло, что за невообразимо мудрую вещь я сотворил, отпустив его восвояси. У меня в руках оказался тип, совершивший взлом или нечто в том же роде и проникший в дом потенциального министра, а поймал я его на горячем; все, что от меня требовалось, это позвать полицейского и отправить преступника в каталажку, однако я поступил совершенно иначе. «Да ты чудный образец идеального гражданина! – упрекнул я себя. – Первостатейный пример бесчестного идиота – попустительствовал побегу вора, ограбившего Павла. Раз уж ты позволил злодею уйти, самое меньшее, что тебе надо сделать, это оставить Апостолу визитку и поинтересоваться его самочувствием». Я прошел к передней двери дома Лессинхэма и постучал: постучал один раз, постучал второй, постучал третий; даю вам слово, эхо моего последнего призыва громом прокатилось по дому – но никто мне так и не открыл. «Даже если тот джентльмен в плаще убил семерых или даже в семьдесят раз больше, очистив весь дом от живых созданий, – а я не исключаю, что оказался на месте такого преступления, – все равно, хотя бы одно из тел поднялось бы открыть мне. Если возможно шумом поднять мертвеца, то зуб даю, в этом я преуспел». Так оно и получилось: я терзал дверной молоток, пока его грохотанье не стало слышным на другой стороне Грин-парка. И наконец я пробудил мертвого, то бишь заставил Мэтьюса очнуться и понять: что-то происходит. Чуть-чуть приоткрыв дверь, он высунул в щель свой древний нос: – Кто там? – Никого, милый мой, никого и ничего. Наверное, у тебя воображение разыгралось не на шутку, раз подумалось, что здесь кто-то есть, – оно-то сюда тебя и пригнало. Тут он меня узнал – и приоткрыл дверь немного шире. – А, это вы, мистер Атертон. Прошу прощения, сэр, я подумал, что это может быть полиция. – И что? Ты затрепетал пред служителями закона – наконец-то? Что за разумнейший и достойнейший дворецкий этот Мэтьюс, только такой и годится для будущего министра. Он оглянулся через плечо: я подозревал, что вышел он ко мне с коллегой за спиной, и сейчас я в этом убедился. Он закрыл рот рукой, и я подумал, что достоинства ему не занимать – в этих его штанах и чулках, с беспорядком на голове, болтающимися сзади подтяжками и измятой ночной рубахой. – Сэр, я получил распоряжение не пускать полицию в дом. – Какого дьявола!.. Кто так распорядился? Покашливая в кулак и наклоняясь вперед, он обратился ко мне со льстивой доверительностью: – Мистер Лессинхэм, сэр. – Возможно, мистер Лессинхэм не знает, что в его доме совершено ограбление и что вор только что прыжками да кувырками выскочил из гостиной, вылетел на улицу, как теннисный мячик, и ракетой скрылся за углом. Мэтьюс опять глянул через плечо, словно сомневался, где проходит граница благоразумия – перед порогом или за ним. – Благодарю вас, сэр. Думаю, мистер Лессинхэм в курсе чего-то подобного. – Тут, кажется, он неожиданно принял какое-то решение, ибо понизил свой голос до шепота: – По правде говоря, сэр, по-моему, мистер Лессинхэм очень расстроен. – Расстроен? – Я воззрился на него. Что-то в его поведении ускользало от моего понимания. – Почему он расстроен? Неужели негодяй попытался напасть на него? – Кто там? Это был голос Лессинхэма, окликающего Мэтьюса с лестницы, хотя в какой-то миг я едва узнал его, так непривычно сердито прозвучал вопрос. Оттолкнув Мэтьюса, я сделал шаг в холл. Молодой человек, вероятно, лакей, столь же растрепанный, как Мэтьюс, держал свечу – единственный источник света в помещении. В ее мерцании я увидел Лессинхэма, стоящего на ступенях между этажами. Он был в полной боевой раскраске: он не из тех, кто наряжается в Парламент, и я понял, что недавно он смешивал работу с удовольствиями. – Лессинхэм, это я, Атертон. Вы знаете, что из балконной двери вашей гостиной выпрыгнул человек? Он ответил не сразу. А когда заговорил, голос его обрел спокойствие: – Он сбежал? – Точно… сейчас он где-то в миле отсюда. Мне почудилось, что в его словах, произнесенных после этого, послышалась нотка облегчения: – Я все думал, ушел ли он. Бедолага! Больше пострадал, чем нагрешил! Воспользуйтесь моим советом, Атертон, держитесь подальше от политики. Иначе все сумасшедшие, разгуливающие на свободе, к вам потянутся. Доброй ночи! Премного вам благодарен, что вы зашли нас предупредить. Мэтьюс, закрой дверь. К чести своей, я сохранил спокойствие: человек, приносящий новость, не менее значимую, чем весть о судьбе Рима, не ожидает встретить такой прием. Он думает, что ему будут внимать с почтением, и дослушают до конца, и не отошлют прочь, прежде чем у него появится возможность по-настоящему открыть рот. Не успел я опомниться – да! – как дверь захлопнулась, а я очутился на крыльце. Будь проклят гордец-Апостол! Вот загорится его дом – с ним вместе! – я и пальцем не шевельну, чтоб коснуться его дрянного дверного молотка. Что он имел в виду, упоминая политику и безумцев: хотел меня одурачить? Дело тут явно нечистое – гораздо более темное, чем он пытался мне показать, – оттого он столь надменен и груб. Тварь. Что Марджори Линдон смогла увидеть в этом ничтожестве, было выше моего понимания; тем более если рядом находился человек, боготворящий землю, по которой она ступает. Глава 12. Утренний гость Всю ночь напролет, просыпаясь, погружаясь в сон и в грезах своих, я терзался вопросом, что Марджори в нем нашла! В тех самых снах я отвечал себе, что увидеть в нем она ничего не могла – и не увидела, не то что во мне – о, какое это было облегчение! К несчастью, очнувшись, я понимал, что все совсем наоборот; сколь грустны были эти пробуждения. Пробуждения с мыслями о кровопролитии. Итак, недурно подкрепившись, я отправился в лабораторию планировать убийство – законное убийство, ибо то была главная цель моего замысла. Я искал оружие, способное не только принести победу целой кампании, но сделать это всего за полчаса. И чтобы для того не потребовалась армия. Я замыслил такое оружие, что, дай его в руки одному человеку, в крайнем случае двоим или троим, и посади их примерно в миле даже от самого большого регулярного войска, когда-либо посылавшегося на поле боя, будет – бах! – все солдаты мертвы, а ты эту фразу и договорить не успел. Если высокоточное оружие, на которое можно положиться в деле человекоубийства, есть не что иное, как средство сохранения мира – и глуп индивид, утверждающий обратное! – тогда я в шаге от того, чтобы считаться главным миротворцем, какого только можно себе представить. Что за изысканное наслаждение ощущать, как длань твоя сжимает жизнь и смерть народов; ведь еще чуть-чуть, и они окажутся в моих руках. Я расположил перед собой некоторые из сильнейших разрушительных веществ, с которыми человек может пожелать иметь дело: монооксид углерода, триоксид хлора, оксид ртути, кониин, амид калия, поташ, циан – и тут вошел Эдвардс. На мне была маска собственного изобретения, закрывающая уши, голову и все прочее, подобно водолазному шлему: я работал с газами, вызывающими мгновенную смерть при единственном вдохе. Всего за несколько дней до этого я, без маски, проделывал какой-то дурацкий опыт с парой веществ: серной кислотой и цианистым калием – как вдруг рука моя дрогнула, и не успел я опомниться, как их малые количества смешались. Судьба меня хранила, и я отшатнулся назад, а не упал вперед; в результате, где-то через полчаса, меня, лежащего на полу, обнаружил Эдвардс, и весь оставшийся день значительная часть городских медиков занималась приведением меня в чувство. Эдвардс заявил о своем присутствии, коснувшись моего плеча: когда я работаю в той маске, слышу довольно плохо. – Кое-кто желает видеть вас, сэр. – Так скажи этому кое-кому, что мне не до него. Будучи вышколенным слугой, Эдвардс церемонно направился передавать сообщение. Я было подумал, что на этом дело закончится, но ошибся. Я погрузился в регулировку клапана на баллоне, в котором смешивал оксиды, когда меня вновь потрогали за плечо. Я не стал поворачиваться, полагая, что вернулся Эдвардс. – Стоит мне слегка перекосить этот вентиль, приятель, и ты окажешься в краю, где веселятся черти да духи. Что пришел, куда тебя не звали? – Тут я оглянулся. – А вы еще кто такой? Ибо то был не Эдвардс, а тип совершенно иного пошиба. Я оказался лицом к лицу с человеком, которого самого можно было легко принять за недавно упомянутого черта. Костюм его навевал мысли об «алжирцах», наводнивших Францию и считающихся там самыми напористыми, наглыми и занятными лавочниками. Помню, как один из них упорно наведывался на репетиции в «Алькасар» в Туре, – но здесь! Незваный гость походил на тех алжирцев и в то же время отличался от них: не такой колоритный и гораздо более потрепанный, чем обычно бывают его французские прототипы. На нем был бурнус [7] – желтый и пропыленный, как у арабов в Судане, а не у разряженных в пух и прах арабов с бульваров. Но основное отличие заключалось в том, что он был чисто выбрит, в то время как парижские алжирцы почитают ухоженные усы и бороду главнейшим своим украшением – разве кто-то видел иных? 7 Бурнус – плащ с капюшоном из плотной шерстяной материи, обычно белого цвета. Я думал, что он заговорит со мной на наречии, кое эти джентльмены величают французским языком, но нет. – Вы мистер Атертон? – А кто вы, мистер?.. Как сюда попали? Где мой слуга? Незнакомец поднял руку. Когда он сделал это, в комнату, будто по условному знаку, вошел Эдвардс, на лице которого читалось чрезвычайное недоумение. Я обратился к нему: – Это тот человек, что хотел видеть меня? – Да, сэр. – Разве я тебе не говорил, что я не желаю его видеть? – Говорили, сэр. – И почему ты не передал это ему? – Я передал, сэр. – Тогда как он сюда вошел? – Поверьте, сэр, – словно в полусне, Эдвардс приложил пальцы ко лбу, – представления не имею. – Как не имеешь? Почему ты его не остановил? – Кажется, сэр, на меня нашло какое-то затмение: я правда пытался задержать его, но руки меня не слушались. – Ну ты и болван!.. Иди прочь! – Он ушел. Я повернулся к незнакомцу: – Полагаю, сэр, что вы фокусник? Он ответил вопросом на вопрос: – Вы, мистер Атертон, вы тоже фокусник? И вперил откровенно озадаченный взгляд в мою маску. – Я надел это, потому что здесь, в этой комнате, витает смерть, таясь в мельчайших пылинках, и без маски я не решился бы дышать. – Он кивнул, хотя сомневаюсь, что он меня понял. – Будьте любезны, вкратце поведайте мне, зачем вы хотели меня видеть. Он опустил руку в складки бурнуса, вынул оттуда листок бумаги и положил на полку, возле которой мы стояли. Я посмотрел на листок, ожидая найти прошение, или рекомендательное письмо, или правдивую повесть о его горькой судьбе, но вместо этого обнаружил лишь два слова: «Марджори Линдон». Неожиданно возникшее передо мной имя возлюбленной заставило меня покраснеть. – Вас прислала мисс Линдон? – Он немного сутулился, свел вместе кончики пальцев и склонил голову так, как это принято делать на Востоке, что, впрочем, особо ничего не объяснило, поэтому я повторил вопрос: – Вы хотите, чтобы я сам понял, что вы действительно от мисс Линдон? Опять опустил он руку в бурнус, вынул другой листок, положил его на полку, я взглянул на бумагу и вновь прочитал одно только имя: «Пол Лессинхэм». – Ладно… Вижу – Пол Лессинхэм… Что с того? Она хорошая… он плохой… это не так? Он коснулся сначала первого листка, затем второго. Я воззрился на него. – Господи, вам-то откуда знать? – Ему ее не получить, согласны? – Черт побери, о чем вы? – Ага!.. значит, о чем это я! – Именно! Что вы имеете в виду? А еще, ко всему прочему, кто вы, к дьяволу, такой? – Я здесь потому, что вижу в вас друга. – Тогда скатертью дорога; у меня как раз нынче друзей переизбыток.

Конец ознакомительного фрагмента.