Задумчиво и отчасти тягуче, в тон своим неким мыслям, юноша произнёс:

– О разном понимании слова «любовь».

– И что же это такое, по-вашему? – Люсиль наклонила голову, с любопытством ожидая продолжения беседы на волнующую тему.

Рене вздохнул, погружаясь в свои мысли:

– Для меня – это отсутствие смысла в будущем без него… неё. Когда смотришь на неё, сердце наполняется светом, а в разлуке и от грубого слова – пожирающей тьмой. Но ты готов на всё, чтобы твоя возлюбленная была счастлива, даже с другим. Вдали от тебя или рядом. Потому что её радость – твоя радость. И ты готов дать тьме поглотить себя, лишь бы ей было хорошо. Ты представляешь её в старости рядом с собой и заранее любишь каждую её морщинку. Любовь – это так же и твоё уважение к себе, потому что ты не смог бы выбрать недостойную. Ты чувствуешь её и все её потребности, как свои. И принимаешь их. Потому что она – часть тебя. Любовь – это твоё молчание, это твоё безмолвие мира под первым снегом. Это вечная боль и сладость. Это твоё личное Всемирье с водопадами, деревьями жизни и небесными спутниками…

Рене тихо вздохнул, укладываясь поудобнее, чтобы смежить веки.

– Может ли ваша возлюбленная, сир Рене, почувствовать, что вам плохо? – спросила притихшая Люсиль.

– Надеюсь, что нет, – вдруг почему-то вспомнилась Жанетта. Эта точно почувствует и всё бросит, чтобы помочь хозяйке, попавшей в беду. – Не могли бы вы написать за меня короткое письмо? На тот случай, если она всё-таки догадается…

– Конечно, здесь, у сира Марсия, должны быть принадлежности, – Люсиль поднялась, однако выполнение просьбы пришлось отложить.

– Приехал сир Аурелий и желает тебя видеть, – раздался голос Армана, непонятно, когда и как вошедшего, раз его не заметила Люсиль.

Девушка пообещала вернуться, чтобы помочь отправить письмо, а Делоне остался в комнате.

– Как ты?

– Никак. Эта постель пахнет твоим отцом, а я не могу лечь так, чтобы не чувствовать этот запах. Помоги перевернуться на спину. Кроме того, у меня спереди собралась в ком одежда, давит, зараза…

– Нет, подождём господина Майна.

– Тогда свободен, – раздражаясь, буркнул Рене, – без тебя справлюсь!

Раненый поднялся на руках, перенося тяжесть тела на бок. От спины до кончиков пальцев правой ноги пронзила острая боль, как от полоснувшего лезвия, и Рене зашипел, успев удовлетворённо подумать, что раз нервы восстанавливаются, значит, вечно опаздывающий сир Майн снова приедет к исцелившемуся больному Лабасса.

– Упрямый, словно найла, – вздохнул Арман, забираясь коленями на кровать, чтобы помочь раненому.

Покрывало мешало и поэтому было откинуто в сторону. «Хм, не владеешь оружием, говоришь?» – мимолётно подумал Арман, не узнавая копии своего поджарого тела, лежащего на кровати отца, ибо никогда не рассматривал себя в зеркало. И эта случайная мысль стала его роковой ошибкой – рассеянное внимание без боя сдалось неожиданному заполняющему собой ощущению.

Стоило осторожно продеть руки под грудь Рене и под поясницу, повернуть горячий торс к себе, укладывая на спину, – в голове, как во время падения на каменный пол в башне, отключилась реальность. Плеснулась живая картинка, не желающая забываться и выскакивающая из-за угла памяти третий раз за день.

«Покажи мне себя», – и снежные бабочки разлетаются от белоснежного девичьего тела, горячего, не смотря на окружающий его снег.

И рычащее одобрительное «klif-far-r» в адрес послушной родной девочки.

Он сжал вздрогнувшее тело, падая в белую реальность и не чувствуя, не видя – и не желая ни чувствовать, ни видеть, – ничего, кроме покорной её. Губы сами собой нашли цель, ненасытно исследовали желанную территорию, шепча всё то же: «Умница, моя родная девочка».

Но родная девочка в этот раз почему-то совсем была без настроения. Тело её горело, и всё же, если не считать двух-трёх рваных вздохов, когда он прикусывал кожу на её плече, сегодня она оставалась равнодушной к лицедейству, и это остудило пыл. Он только собирался открыть глаза и спросить о том, что не так, как сиплый мужской голос насмешливо произнёс рядом с его ухом:

– Друг, я не против помощи, но этот способ слишком щепетильный. Прости, мне нравятся женщины.

И Армана выдернуло из белого забвения, глаза сами собой открылись. Лицо Рене пыталось сдержать улыбку и гамму эмоций, от смущения до страха.

Миг – для окончательного пробуждения, ещё один – опустить взгляд под себя, на раздетый чужой торс – и Арман перекатился к дальнему краю кровати, вскочил. К горлу подкатила тошнота, и юноша скрылся в уборной.

– Бедолага! – пробормотал Рене, отирая взмокший под прядями лоб. Занывшая метка Вестника через секунду после прикосновения и неизбывная боль в пояснице – всё это помогло остаться собой, хотя неповреждённая часть тела готова была попрощаться с разумностью.

Однако, на войне – как на войне, рассудил Рене, заставляя себя в данный момент не думать ни о рвотных звуках и бормотании за оставшейся приоткрытой дверью, ни о страхе, что кто-то мог увидеть порочные поцелуи. Слишком свеж был опыт порчи накопленного света, который сейчас плескался, несмотря коварный способ пополнения.

Рене отправил ментальную силу на осмотр тела, вытянул руку, приказывая свету сформироваться в голограмму, какую показывали записывающие сферы. Невысоко над лежащим юношей сформировалось прозрачное тело-аура. Ментальная сила добежала до кончиков пальцев на ногах, и Рене понял: его иллюзорный клон готов. Покрутил пальцами, повернул перпендикулярно к себе и притянул, обратив внимание на тёмное пятно в районе позвоночника.