Укоризненно склонив голову, я вытаскиваю из кожаного кисета на поясе миниатюрный парогазовый хронометр Буре, и нажимаю клавишу. Крошечный патрубок выдвигается из отверстия в корпусе луковичных часов, выпустив струйку пара толщиною чуть более волоса. Крышка откидывается, и стрелки передвигаются на десять минут пополудни.

Я выразительно гляжу на Ханжина, яростно жующего мундштук неприкуренной сигариллы в тщетных попытках найти быстрое решение задаче «нешвыряния». Он делает вид, что не понял намека. По расписанию последних дней, в этот час я разбираю пришедшую за ночь пневмопочту, а он обсуждает с мадам Шеломицкой меню на завтра.

— Н-н-ну-с, пожалте: запритесь в квартире, закройте все двери и окна, а ключ выбросьте?

— Навсегда?

— А как же иначе? Еще можно заранее, по-дальновидному, обзаводиться друзьями, которые наверняка не будут швыряться. Меня, к примеру, нужно будет очень здорово разозлить для того, чтобы я пульнул в вас… ну хоть этими вашими мозгами!

Я указываю на один из любимых экспонатов кабинета — банку с кривой надписью «Промыто!» на этикетке; в ней чинно плавали, как серьезно утверждал мой друг, мозги адъютанта Гранд-Визиря Турции Саида Алим Паши.

— А может, перенести это все на Луну? Все-таки, гравитация меньше. Мда-с. А еще можно сузить размеры… гм, квартиры… до такой степени, что замахнуться будет невозможно.

— Нет, нужно смотреть на проблему шире. Давайте обратимся к обожаемому вами доктору Павлову: если хорошо натаскать всех, кто к вам может заходить, — провести, так сказать, психологический треннинг, то рефлекс нешвыряния приживется. А треннинг сочетать с направленным физическим воздействием: ну скажем, каждый замах рукой сопровождается резким ударом сапогом по… сами знаете, по чему. Словом, подходит?

Ханжин отстраненно глядит сквозь меня, и я понимаю, что проблема вполне реально мучит его. Что за несносное создание!

— А еще можно убедить себя в том, что это — лингвистический казус. Нужно заменить слова «швырять, бросать» и их синонимы на что-то другое, и проблема рассосется сама по себе…

Я покидаю комнату, но мелодичное потренькивание радиографа останавливает меня на пороге.

У вас часто возникает ощущение причастности к эпохальному событию? К такому, что меняет судьбы? Я имею в виду некую поворотную точку в цепи последующих событий, когда ты осознаешь: именно с этого все и началось.

Как и всегда в моменты предчувствия, ощущения обострены, и мелкие, незначительные детали скрупулезно фиксируются мозгом; ты вспоминаешь их абсолютно четко много лет спустя.

Я вижу небольшое пятно джема на шейном платке Ханжина, в том месте, где шелк ныряет под лацкан шлафрока. Расстроится наверняка. Из распахнутого окна тянет разогретой смазкой, долетает пыхтение пассажирского люксомотива на остановке в конце Пекарской. Солнце выстреливает луч сквозь колышащуюся от сквозняка штору, и тот пытается проткнуть ленту момент-разговора, резво ползущую из приемника радиографа — я привычно проверяю взглядом красный сторожок ленты экстренных сообщений (нет, все в норме).

Ханжин открывает рот, невыносимо медленно… ну же, скорее, если ты чуть быстрее вымолвишь то, что хочешь сказать, то возможно, что магия предчувствия разрушится, и лента-моменталка окажется простым приглашением на партию лаун-тенниса?

— ППРРИИММИИТТЕЕ ССООББЩЩЕЕННИИЕЕ! — голос Ханжина вязнет басовыми нитками в гребешке моего слуха. Паника, постоянная спутница дурных предчувствий, липкими, суетливыми пальцами пытается свихнуть нормальность сознания.

Я давлю ее, как вошь. Я знаю, как с ней управиться.

Меня зовут Виктор Сергеевич Брянцев, мне тридцать пять лет, половину из которых я провел в удалении от сытной, установленной жизни молодого столичного господина. Моя биография заполнена войнами и голодом, страданиями и борьбой, надеждами и муками. Я столько раз даровал жизнь и отнимал ее, что вера в высшее существо, в диэти, в спирит растворилась в желчи потерь и крови воскрешений. Я служил полевым лекарем многих армий мира, наивно полагая, что своим делом я буду спасать жизни, а спасал лишь запасные порции пушечного мяса. В конце карьеры военного медика я почти тронулся умом; я был готов отнимать здоровые конечности у легкораненых, лишь бы не возвращать тех в строй.

Я уехал назад, в Империю. Несколько лет ничегонеделания и пьянства (я заработал приличные пенсии в пяти странах, а магараджа Курукшетры поклялся раз в месяц присылать мне две горсти золотых наггетов — до истечения дней моих) истощили тело, но не утолили мук ума.

Кожаные мешки с наггетами пылились в углу. Я понимал, что умираю. Не физически, но духовно.

Тогда я повстречался с Ханжиным.

…Лента момент-разговора (мессаж, как с придыханием, на французский манер, называет ее мой напарник), кажется, сама вползла мне в ладонь.