Пьеса-коллаж из трех мужских монологов, где-то о жизни, а где-то о запредельном.
«Плач Страшилища / Lamentations of Bogeyman». Тот самый Страшилище, что прячется под кроватью, в шкафу… А какая жизнь у него? Чего ему не хватает? Есть ли у него желания?
«Серный желоб / Brimstone Ran». Входит в сагу «Пендрагон-Армитейдж». История жизни и смерти Баббера Рукса, представителя низов маленького американского города Армитейдж, прожившего всю свою недолгую жизнь на свалке. Гораздо больше внимания уделено драматургом его внучке, Барбари Фокс, героине одноименной пьесы.
«Ник Люцифер в клубе „Ад“ / Nick Lucifer at Club Hell». Гангстер, хозяин элитного клуба, рассказывает о нелегкой судьбе человека угодившего, пусть и по собственной воле, в жернова преступного мира. Жалости он, пожалуй, не вызывает, но послушать интересно. У каждого свои сложности.
Don Nigro
Lamentations of Bogeyman and Others/2022
Перевел с английского Виктор Вебер
1. Плач страшилища
«Плач Страшилища/Lamentations of Bogeyman/2014». Тот самый Страшилище, что прячется под кроватью, в шкафу… А какая жизнь у него? Чего ему не хватает? Есть ли у него желания?
Один персонаж, СТРАШИЛИЩЕ. Возможно, высокий, в длинном, черном плаще, с капюшоном. А может, выглядит он совсем иначе. Может, говорит из теней. Может, мы даже не видим его. Его представляют по-разному в разных культурах, но он есть везде.
(СТРАШИЛИЩЕ говорит с нами из теней).
Какое же это невероятное одиночество, прятаться под кроватью или в шкафу, выскакивать из-за комода, всегда в тенях, создание тьмы, которого боятся, которое презирают, чудовище, людоед, нечистый.
Но я буквально помню, что был кем-то еще.
В те давние времена они были маленькими, обезьяноподобными существами, которые жили на деревьях, тогда как я прогуливался внизу, по джунглям, ночами, в темноте, ждал, что кто-нибудь свалится, свалится спящим, свалится.
Теперь я, по большей части, заточен в домах. Все равно, что живу в гробу. Дом – это кроличий садок. Днем, один в доме, среди моря тикающих часов, в запахе плесени и нафталина, я ретируюсь на чердак, смотрю в темные, обсиженные мухами зеркала, пытаюсь вспомнить слова «Звездной пыли».
Раньше постоянно играли версию Нэта Кинга Коула, а теперь никто ее не помнит.
Мне нравится и версия Вилли Нельсона, и Луи Амстронга, но это ошибка, петь слишком быстро или делать упор на музыку, а людей, которые выкидывают стихи, следует убивать.
Стихи, вот что делает припев таким мощным. Весь текст работает на ключевую строку, скрытый страх, вот что так возбуждает в песне. И вообще страх – прелюдия всего, что важно и существенно. Именно высокое качество прелюдии обеспечивает максимально яркую кульминацию.
Но что есть кульминация? Это кульминация? Когда человек держится целую вечность, как в тантрическом сексе? Или когда кто-то откусывает кому-то голову?
Как он написал эту песню? Как что-то такое необычное и идеальное могло появиться из-под трясущихся, в никотиновых пятнах, пальцев в одно время пианиста борделя? При свете красного фонаря. В комнате, где пепельницы набиты окурками и везде пустые коричневые бутылки из-под пива. Сигарета свисает из его рта. От него пахнет спиртным. На щеках щетина. И внезапно она слетает с его пальцев, эта замечательная песня. Откуда она берется?
Это песня о памяти, о том, как музыка вибрирует в памяти, когда утихают все голоса.
Или Шелли. Его симпатичная жена написала «Франкенштейна». Я видел фильм из темноты за диваном, на котором приходящая няня совокуплялась со своим патлатым бойфрендом в призрачном мерцании телевизионного экрана.
Мне так одиноко. Даже у Франкенштейна была невеста. «Она ненавидит меня», говорит Фрэнк. И такая в его глазах грусть. И Борис, навеки заточенный в гриме и больших башмаках.
Я по уши влюблен в Эльзу Ланчестер. Поначалу она – милая, скромная писательница, а в конце превращается в сексуальную монстршу, и я так хочу увидеть ее голой.
Но она ушла. Она – тень, как и я. Я не могу прикоснуться к ней.
Все сделаны из звездной пыли. Все – временная коагуляция комков межзвездной пыли.
Я наблюдаю за совокуплениями мясных кукол с таким вожделением, с такими завистью и злостью.
Мне так одиноко, я так хочу к кому-то прикоснуться.
Это несправедливо. Ее зеленые глаза.
Почему все так? Почему всегда один кошмар?
Какое я совершил преступление? Иногда я смотрю в зеркало и ничего не вижу. Дым. Тень. Я – тень на обсиженном мухами зеркале на чердаке.
Но что-то позади меня. Что-то прячется позади меня. Пугает. Что это? Что это за чувство? Страх. Я боюсь. Что это? Что наблюдает? Что за моей спиной? Что-то такое, чего я не могу вспомнить. Возможно, это всего лишь мое отражение в другом зеркале.
Самое ужасающее – это дети. Дети ужасают меня больше всего. Нет ничего более ужасающего, чем дети. Потому что ты знаешь: в достаточной мере любить их не будут.
Единственная причина, по которой любовь существует, это муки, которые мы испытываем, если ее отнимают у нас. Вот этого мы действительно больше всего боимся. Без этого любви нет. И никогда не будет.
Никто никогда не прикоснется к нам, или тот, к кому прикоснемся мы, никогда в жизни больше не прикоснется к нам.
Кретины с отвисшей челюстью. Глупые мясные куклы. Неужели они не знают, какие они счастливые? Почему они могут прижиматься к теплой плоти, тогда как я обречен нюхать нафталиновые шарики?
Я им устрою. Устрою этим ублюдках. Напугаю их до усрачки.
Я отчаянно хочу прикоснуться. Я тянусь в темноту, протягиваю руку, похожую на птичью лапу, пальцы дрожат, ужасно, ужасно, так хочется прикоснуться к ее… (Пауза. Тихо. С грустью). Бу.