– Хочу о тебе побольше узнать. О тебе настоящем.

– Да я и так настоящий, – пожимает плечами он.

– Опять уходишь от темы, да?

Он уже не улыбается. Хмуро смотрит вдаль, туда, где серебрится на воде лунная дорожка.

– Окей. Расскажу.

Однако после этих слов я вижу, что он не торопится начинать. Наоборот, он вдруг ни с того ни с сего, идёт к океану, вступает босыми ногами в воду, а затем, вот прямо так, не задирая штанин, заходит по щиколотку.

Сунув руки в карманы, стоит ко мне спиной. Смотрит перед собой.

Его тёмная широкоплечая фигура освещается сзади светом уличных фонарей, а короткие волосы сверху серебрит луна.

Тихонько подхожу к нему.

Мокрая пена холодом обдаёт ступни, чуть утопающие теперь в песке.

Легонько трогаю Аллигатора за плечо. Он не оборачивается, и я опускаю руку.

– Если не хочешь... – начинаю я.

Останавливающим жестом он поднимает ладонь, и я умолкаю.

– Это действительно та тема, на которую я не люблю говорить, – своим низким, вызывающим мурашки, проникновенным голосом, всё так же глядя перед собой, произносит он. – Собственно, и не помню, когда последний раз её обсуждал.

Не знаю, что и сказать. Ком в горле. Я что–то как–то растерялась прям.

– Маму я не помню, – негромко произносит он. – Мне было три, когда она умерла. В моей каюте на "ALLIGATOR"е на стене висит её крохотная потёртая фотография. Единственная, которая у меня есть. Она была очень красивой женщиной. И... – слышу, что ему очень сложно даются эти слова, и от этого становится больно, – доброй. Но это я знаю только по рассказам бабушки. Тоже уже покойной.

Блин, мне так хочется его обнять сейчас, но я даже не знаю, как подступиться. Он будто заледел и колючками весь покрылся.

– Незадолго до своей смерти мама подарила мне крокодила. Мягкая такая игрушка. Зелёная, с глазами круглыми. И он улыбался будто. Небольшой такой плюшевый крокодил. Я, наверное, ему радовался, не знаю. Факт в том, что до пятнадцатилетнего возраста он был моей самой любимой игрушкой. А потом, когда сгорела квартира... В общем, у меня от матери ничего кроме этой фотографии, я её в паспорте носил, и не осталось.

Голос его дрожит. И это прям больно слышать. Я даже не думала, что задену такое...

– Старший брат, – после небольшой паузы продолжает он, – у нас разница в три года, с отцом как–то ладил. Я – нет. Отец какое–то время тянул нас двоих, как мог, а потом привёл в дом другую женщину. Не знаю, как так вышло, но она очень меня не взлюбила. Брата хотя бы терпеть могла. А я был... трудным очень ребёнком. Гиперактивным, эмоциональным... Спал плохо. Сложным, в общем. Мне тогда было четыре. И, в общем, так получилось, что меня отдали бабушке. Довольно пожилой уже женщине. Маме моего отца. Она меня и растила.

У меня сердце сжимается от его голоса и его слов...Слышно, что ему очень трудно даётся этот рассказ... Блин, зачем я только полезла к нему с этим... Вот дура жестокая...

– Я плохо учился в школе. Подростком тоже был трудным. Часто накатывало одиночество и я злился. Дрался всё время на улицах и в школе. Худой был, маленький ростом и злой. Понятное дело, что в школе обо мне отзывались плохо. И каждый раз мне было стыдно смотреть бабушке в глаза, когда её вызывали в школу или поднимали на родительских собраниях. Ей тогда было уже под семьдесят. В общем, вот так... Ладно... – слышу, как он сглатывает. – Потом... когда я уже стал потихоньку как–то учиться нормально, спортом занялся, её уже так не мучали там. А потом она умерла.

Он тихо и тяжело вздыхает и опускает голову.

– После похорон отец забрал меня обратно к себе. Гришка, мой старший брат тогда уже заканчивал одиннадцатый класс, готовился поступить в университет. Та женщина уже не жила с ними. Жила другая. Мягкая, бледная всё время, худая, вообще как тень. Отец уже пил сильно. Пьяный орал, ломал мебель. Жили бедно. Думаю, он так и не смог полюбить другую женщину. Потом я узнал, что эта женщина – пятая или шестая после смерти матери. С братом она почти не общалась, со мной тоже. Квартиру отец спалил, когда пьяный был. Тогда уже та женщина ушла от него, а он ушёл в запой с горя. Курил в постели и заснул. Хорошо хоть живой остался. Проснулся вовремя, успел выбежать. Мы потом более–менее привели квартиру в порядок, но на потолке в спальне и в коридоре разводы чёрные так и остались. Я сбегал из дома, тусовался в подъездах, пил водку с друзьями из пластиковых стаканчиков, бросил спорт, хотя подавал надежды. Учёбу тоже запустил. В общем, катился по дерьмовой дорожке. Единственное что, читал много. Всякие разные книжки. Жалко, сигары нет сейчас...

– Саш, я...

Он снова поднимает руку.

– Всё нормально.

Подхожу к нему ближе, глажу рукой по мощному, круглому плечу. Он не реагирует. Стоит и молчит.

А я не знаю, куда ком этот деть. Никак не сглотну его. И глаза щиплет.

– А как ты... как ты потом был?

– Ну... – он вздыхает. – Я уже стоял на учёте в полиции. Однажды чуть не получил срок за драку. Мажора одного отлупил на улице, когда он руки распускал, общаясь со своей девушкой. Из–за этой драки я мог угодить в колонию для малолетних. Но отец друга заступился за меня, денег кому надо занёс, и отмазали.