Ник оглядывается, а потом вместо того, чтобы уйти, протягивает руки кверху: — Я обещаю, что смогу тебя поймать!

Колени подгибаются, я хватаюсь за стену, чтобы удержать равновесие, и медленно опускаюсь на пол прямо возле стопки полотен. Я сама, не осознавая того, столько лет переплетала наши судьбы. Не будь меня, его жизнь могла бы сложиться совершенно иначе.

Слезы тяжелыми каплями и безобразными, рваными всхлипами рвутся наружу, и их уже не остановить. Я закрываю лицо, прижимая ладони к глазам, настолько устав от всего происходящего, что внутри остается лишь одно желание — исчезнуть. Холод парализует голые ноги, поднимаясь вверх от каменного пола. Но мне всё равно. Даже если к лихорадке добавится пневмония. Плевать.

Я не знаю, сколько так сижу. Потому что не слышу даже шагов, погрузившись словно в вакуум. Чувствую лишь, как чужие руки молча подхватывают меня и относят обратно на кровать.

Хочется ударить его, накричать, чтобы отпустил, но я чувствую себя сломанной куклой. Выходит только открывать и закрывать глаза.

— Все нормально, — говорит Тай. — Знаю, шов болит. Поплачь, тебе легче станет.

— Ненавижу, — выдавливаю я из себя, сама не зная, что подразумеваю больше: мнимое участие Тайлера, злость от того, что нахожусь взаперти, гнев на всех вокруг или себя саму.

— Если я тебе нравлюсь только, когда ненавидишь, я не против.

— Какая забота. — Почему-то в этот момент кажется, что именно Тайлер принес сюда этот портрет. Глупо ведь? Поступок кажется извращенной пыткой. Он бы так не поступил. Не поступил бы?

— Разве я мог оставить принцессу в беде? — вежливо отвечает он.

Надо бы молчать, но слова сами с языка рвутся.

— Я переросла эту роль, Тай, — говорю я, уточняя: — Потому что сама стала бедой. Ник знает. Можешь у него спросить.

Этого Тайлер точно не простит. Так пусть уже наконец сорвется! Но вместо того, чтобы накричать или уйти, Тай упирается коленом в матрас.

— Надеюсь, у тебя под подушкой нож не припрятан? — спрашивает он. Постель прогибается, когда он ложится с левой стороны, так что нас теперь отрезают друг от друга лишь сантиметры воздуха.

— Надейся, — отвечаю я, отодвигаясь как можно дальше, держась из последних сил, чтоб не устроить истерику.

Не знаю, сколько времени мы просто молчим, а потом Тай вдруг произносит: — Я скучал по тебе, Виола Максфилд.

Будто пытается перебросить мост через непреодолимую пропасть, разделяющую нас. Только я не хочу воздвигать со своей стороны опоры.

— Не произноси больше эту фамилию, договорились? — Я все еще не могу смириться с тем, как имя отца и его образ проходит красной нитью через всю мою жизнь.

— Твой отец ублюдок, — отвечает Тай. — Думаю, каждый выпускник этого здания не сомневаясь ни секунды оставил бы его привязанным к деревянной колоде где-нибудь в пустыне под Ливаном, чтоб его разорвали шакалы.

Я грустно хмыкаю: — Спасибо. Вот теперь мне действительно легче.

— Эй, — он протягивает руку и легко касается моего плеча. — Ты ведь не виновата, что он твой родственник.

— Вспомни об этом, когда он тебя поймает и отдаст на съедение тем самым шакалам. Уверена, ты будешь поминать меня добрым словом.

Тай смеется. Его смех настолько же мелодичный, как и голос, черт бы его побрал, очарователен. И только мысль о том, что он собирается человека убить, становится тем самым ледяным потоком, охлаждающим постыдное чувство благодарности за заботу и внимание, что он, несмотря на все мои упреки, проявляет.

— Знаешь, — вдруг говорит Тай, — за все время, что я провел здесь, ни разу не слышал ни одной счастливой семейной истории.

Я знаю, что он не ответит, по вопрос срывается с языка быстрее, чем я успеваю удержать его. — Расскажи свою.

Очевидно, ему не хочется поднимать эту тему, поэтому я начинаю сама: — Твоя мама и сестра погибли при пожаре. А отец?

Говорить громче, чем шепотом, не выходит. Но даже он разрывает висящую между нами тишину и напряжение.

— Его не стало чуть раньше, — отвечает Тай и принимается говорить медленно, тщательно подбирая слова. Взвешивая каждое так, будто пытается соблюсти баланс, в котором добавь на чашу хоть одну лишнюю песчинку — и все рухнет. — Он был карточным шулером. Это я узнал гораздо позже, когда его не стало. Уже и лица его не вспомню. Даже без вмешательства Коракса, что я? Мне десять было. Что-то, конечно, осталось в памяти, смазано, но сейчас уже невозможно сказать, действительно ли я помню это или просто в дневнике прочитал. Эти чертовы дневники с ума сводят.

Я молчу, впитывая каждое сказанное в темноте слово. Ник тоже ругался на дневник. Удивительно, как сильно они с Тайлером похожи, оставаясь такими разными.

— Помню, по вечерам у нас собирались компании. Играли на деньги. Я тогда еще не понимал, но отец и меня научил покеру. И знаешь, что я запомнил?

Я качаю головой.

— Что был единственным, кто мог его обыграть.

Тай ухмыляется.

— Это уже потом, спустя годы понял, что отец поддавался. А тогда радовался, как балбес.